Читать книгу Счастья и расплаты (сборник) - Евгений Евтушенко - Страница 24

А еще я был агитатор,

и притом за товарища Ста,

так что примет меня аллигатор

там, на Лете-реке,

          в уста.

И сказал мне старшой, жутче тени:

«Чтобы все до двенадцати дня

в урны сунули бюллетени,

а иначе тебя и меня…»

И при этом в ладоши он хлопнул

так, что я от башки до подошв

похладел, как на месте Лобном,

там, откуда с башкой не сойдешь.

Я дрожал, понимаете сами,

словно в чем-то я был виноват,

ибо был этот дядя с усами

мне порученный кандидат.

Становилось все более жутким,

Были выборы на носу.

Я ходил по московским джунглям,

как охотник Узала Дерсу.

«Завтра выборы… Завтра выбо…»

Ключик надо к любому найти:

«Не могли бы к нам в десять?», «А вы бы —

не могли б хоть к одиннадцати?»

Был я счастлив от пониманья

то одной, то другой семьи:

«Это я, дядь Гриш!» «Я, теть Кланя!» —

«Да не бойсь – всей семьей мы к семи».

Кто рычал мне, все зубы оскаля:

«Я безногий. Мне все до хрена.

Где протезы?» На дух не пускали

и сквозь дверь посылали на…

Объяснить я пытался культурно,

что протезы еще впереди,

но что есть переносные урны.

«Ежли самосожжусь – заходи!»

И дыша портвеюгой люто,

и пытаясь взасос целовать,

запивалка-малярочка Люда

затащить попыталась в кровать.

Я руками-ногами обвитый

в сапогах был повален уже,

«Люда, ты подожди до любви-то…» —

я ее умолял в мандраже.

«Тебе выспаться, милая, надо.

Протрезвись да покрепче усни.

Обещаю, что будет награда,

но сначала сходи, голосни».

То ли псковской, а то ли тамбовской

домработницей огражден

был художник седой Кончаловский,

защищенный медалью с вождем.

Но крестьянскую добрую душу

все же тронуло оттого,

что увидела, как я трушу,

если барин не соизво…

Мне сочувствья не выразив бурно,

поняла всю тощищу мою

и шепнула: «Ташшы свою урну,

Может, барина уговорю».

В избирательный наш участок

я пришел, всем давая пример,

где томилось уж много несчастных

из счастливого СССР.

Были все хорошо обученными

есть конфеты, бесплатные всем,

и запели Нечаев с Бунчиковым

в дверь, открывшуюся ровно в семь.

И пошли приодетые наши,

как хозяева этой земли,

тети Маши и тети Клаши,

дяди Миши и Гриши пошли.

Шли они опускать бюллетени,

помня все, что такое война,

шли, не зная, что в их володеньи

и должна находиться страна.

Шли и деды, и сироты-дети

всех убитых на фронте солдат,

там, где вождь на бесплатной конфете,

а отцы их в Гулаге сидят.

Им их Родину в руки не дали,

за какую их сердце болит,

и я вздрогнул, услышав медали, —

прикатил даже мой инвалид.

И пришла разодетая Люда,

ну хоть впрямь на прием у посла,

деревенское женское чудо,

и шепнула: «Я жду опосля».

И взглянула в глаза мне несмело,

пусть с оконной геранью в руках,

но стоически и неумело

на высоких впервой каблуках.

Я принес Кончаловскому урну.

Сквозь дверную цепочку в тот день

глаз взглянул чуть зловатый и умный,

и нырнул с быстротою бесшумной

в щель подписанный бюллетень.

Сидр мы пили сладющий и пенный,

я и Люда до самого дна.

«Знаешь, ты у меня почти первый», —

мне, краснея, призналась она.

Мы росли в синяках и в заплатах.

Все нам было по кочану.

Но заплакала. Я заплакал

и не мог объяснить почему.