Читать книгу От мира сего. Рассказы. Из дневников - Гелий Ковалевич - Страница 11

В полдни Прохоров выходил на крыльцо, горячо пахнущее разогретой крапивой и птичьим пометом, мыл руки в кадушке. И Васек бросал молоток, которым отбивал каменно крепкую известку от старого кирпича, сваленного в углу двора.

– Бабка звала? – шепотом спрашивал он и глазами показывал на старуху хозяйку. Она стояла, заслонив дверной проем, у порога на земляном полу, расставив босые оплывшие ноги.

Вдвоем тихо входили в древнюю, низкую избу хозяев и рядом садились на лавку под наклонившуюся стену, под окошки с серыми стеклами.

Старуха ставила перед ними по миске щей со свининой, шипящую, брызгавшую сковородку картошек на сале, ставила и бутылку водки:

– Ешьте, пейте! Егорка-то мой все на совхозной пасеке пропадает, все на пасеке…

Прохоров в смятении опускал глаза. Ему до смерти хотелось выпить, но он боялся запить: пока не видел водки, жил со строгостью к себе, с тревогой об оставшихся без угла жене и детях…

Весь изболевшись, Прохоров брал ложку и пододвигал миску поближе.

– Да, правда, жара морит… Такой прогноз погоды держится. Неподходящий момент, хозяйка. Мне вино не требуется, – говорил он, посматривая на сына, на его закушенные губенки.

– И как же это, милый, стряслось с тобой? – участливо спрашивала старуха. – Какое тебе переживание!.. Надолго из колхоза отпуск?

Она проходила, астматически, со свистом дыша, по избе, садилась на лавку, наваливаясь спиной на окошко, и зорко глядела на печника:

– Новый-то дом рубят небось от колхоза?

– Да у меня и был новый! – встрепенувшись, отвечал Прохоров. – Трех месяцев не простоял, я и застраховать его не успел. Нету страховки… До нитки все сгорело – ребятишки набаловали… Во – что есть на мне, то и есть.

Иногда к обеду приходил и Егор. Он вешал у двери кепку и, закатав рукава на длинных руках, плескался над тазом. Егор был парень общительный, словоохотливый: садясь к столу, пожимал руку Прохорову, весело спрашивал, блестя мелкими черными глазами:

– Здоров, колхозничек! Печки-то твои не завалятся? А то был такой случай…

И у Прохорова от его шутливого тона, его деловитой суетности поначалу темнело в глазах. За этот месяц он и шутки разучился понимать.

Поев, Прохоров с сыном шел в новую избу. В большой комнате стоял под окном грубый топчан. Каждый вечер с зажженной лампой, с одеялом приходил сюда ночевать хозяин. И до полуночи жег свет в пустых стенах, читал что-то…

Прохоров работал и час, и другой, ноги горели в сапогах. Прохоров снимал сапоги, голенищами вперед бросал их под верстак. В светлой духоте пахло битым кирпичом, известкой, кислой свежестью осиновых неоштукатуренных бревен…

Снаружи доносились пустяковые бабьи разговоры. Прохоров равнодушно слушал.

Но однажды соседка за чем-то зашла к старухе.

– Когда свадьбу-то играть думаешь, мать? По свету разнесли: вот-вот! У твоего дом, считай, уж готовый, – говорила соседка.

– А у ней, у Феньки, не свой?

– Гляди! – смеялась соседка и горячо говорила: – И со своим домом век бобылем останется! Им обоим – под сорок уже!

Разговор обрывался, старуха лазила под пол; слышно было, как ворочала кадушку. Потом голос старухи сказал:

– Я его долблю, задолбила: чего уж тебе думать, тянуть – не будя ли? А он: понять меня можно – не женился до сей поры, так теперь, мол, не решусь на всякую! А какая ни на есть, а с деньгами – это я-то ему. Дом-то ее продать можно. Чужая, приезжая, говорит, мужиков, должно, принимает!

– Плетут! – убежденно крикнула соседка. – Принимает… Значит, своего, думала, найдет. А на Егора она смотрит – не на его дом зарится.

И снова смеялась:

– Эх, бабка, не видала ты любовь!

«Вон как! – мысленно восклицал Прохоров и, поджимая губы, сочувственно качал головой: – А я думал, где-то еще ходит его невеста!»

Жарки, ветрены были полдни. Подвижный, вспыхивающий блеск окон лежал на полу и на стенах, и было хорошо одному в этом светлом и пустом доме, который по ночам обживал черноглазый суетливый Егор… И тоска покидала Прохорова, снова он чувствовал легкость в руках.

Раз вечером, под воскресенье, перед грозой – весь день томило ее предчувствием – поднял голову и увидел себя в ярких оранжевых сумерках. За огородами, в поле, высоко уходившем к грозному небу, было необычайно: черно и багрово. Сын вынырнул из темных сеней и глянул на отца возбужденно:

– Папк, а папк! Заходит-то как! А завтра дядя Егор у соседа пчел в роевню сажает…

Ливень ударил к ночи – с градом, раскатами и всполохами за лесом бушевавшей грозы.

Они ужинали в старой избе. Егор, в белой рубахе, пусто висевшей над горбом, задумчиво поглядывал в окно. И вдруг сказал, оборачивая жалко перекошенное лицо:

– А не разберусь я с Фенькой! И не тереби ты меня, мать!.. Завтра наши ребята на машине собрались. В Дольское на фестиваль. Уеду!

От окна розово, дико озаряло его лицо, длинные руки в белых рукавах. Прохоров бросал быстрые взгляды на него, на сынишку, тихо сидевшего за столом. Ночное небо горело, как над дальним пожарищем. И словно катилось откуда что-то тяжелое – долго и слабо…

И вспомнилось Прохорову далекое-далекое, не страшный июньский день, когда бежал по деревне и неожиданно отнялись ноги, – а другое: уходил с фронтовым эшелоном, провожала Антонина, отец был еще живой, и вдруг стало сумеречно средь летнего дня, легкое облачко, одно-то единственное, наплыло и погасило жесткий блеск на всем…

– А мне чудится, точно горит где-то, – виновато сказал он.

Ночевали с сыном на сеновале, в сарае, на подостланных мешках. Дождь и грозу унесло, но под утро еще не раз заходило, быстро-быстро стучало по соломенной, но твердой, как тес, крыше, по дороге… И все один и тот же сон являлся Прохорову и мучил, мучил его… Мучил ожиданием чего-то, вокзалами… Виделась ему все та же дорога, дорога под сереньким небом, и себя видел он идущим – с радостью – да то ли к своим, то ли нет; будто бы никак не узнать родные места, хоть и крыльцо и трава такие знакомые, и как прежде пахло сеном и дождиком… Но уж ни детей, ни соседей, и жена – не жена! И с великой тоской просыпался Прохоров. «Боже мой!» – твердил он и тер ладонями грудь.

Нет, браток, не свыкнуться тебе с бродяжьей жизнью – какая уж человеку жизнь без угла! Нужен дом и чтоб было в руках надежное дело. Вот выбила беда из привычного лада, разобрали соседи детишек по домам, – и точно не живешь ты с тех пор. Повырубленной старой рощей, которой как-то проходили с сыном, показалась Прохорову его жизнь… Поредевший стоял лесок – с торчащими пнями в высокой траве: были под июль короткие сухие грозы, тяжким ударом в комель повалило большую березу, и запрокинулась она, разорвав себе при падении выжженное пламенем, онемевшее нутро…

Васек спал, тихонько дыша. Сладко спится в таком возрасте в непогоду! А отец слышал невеселые предутренние дождики и в нескончаемом разговоре с собой забывался не то сном, не то дремой…

Пробудился Прохоров от сырости раннего утра, вровень с солнцем. Боясь растревожить сына, сполз по влажному сену и, побросав сапоги с сеновала, спрыгнул в серый туман, не спеша обулся. Туман был густой, шел со двора в приотворенные ворота.

Во дворе и вовсе ничего нельзя было разглядеть. Только угадывалась за сараем черная дорога с блестящими лужами, да торчали в небе прутья осокорей, облепленные черными грачиными гнездами.