Читать книгу От мира сего. Рассказы. Из дневников - Гелий Ковалевич - Страница 17

В осокорях, надсадно крича, устраивались грачи. Вечер заламывал им крылья, кидал на бок. Под вечер прошел легкий дождик, оставив запахи зацветавших черемух и сырой дороги, прошумел вдоль улицы, по жидкой листве в палисаднике перед домом.

Тускло алела окраина неба над нависшей тучей, за лесом погромыхивал и перекатывался слабый гром.

Часто поглядывая в оконце, Никанор в сенях строгал ножки табурета: был спешный заказ от дальней деревни, от какой-то бабки Князихи. Он топтался на скрипевших стружках, примерялся, сдувал древесную крошку с верстака и – коротко, быстро дергал рубанком.

Уже гнали стадо за деревней; слышались женские и высокие детские голоса, протяжное овечье блеяние. По временам громко, как выстрел, хлопал бич.

Никанор распахнул тяжелую дверь, припер колышком. Постоял на пороге, – как всегда, когда руки его находились в бездействии, что-то соображая про себя… Он был по-крестьянски низкоросл, худ и нескладен, жилиста была красно-загорелая шея, туго перехваченная воротом застиранной и из-под пояса выпущенной косоворотки с набором разных пуговок; кривы, но ходки были ноги в еще добрых армейских сапогах, а мелкое, желвакастое лицо сумрачно сосредоточено. Глядя на улицу, он думал, вслух разговаривая сам с собой, что к Николину дню заработает рублей сорок пять и употребит их как хочет. Праздник был в другой деревне, поэтому особенно хорошо было думать о нем. Никанор представил, как его встретит дальняя родственница, Ленка, – она давно просила починить ворота, он бы починил. Плотницкая работа – вольная, подходящая. Это – по нему…

Он уже сколачивал табурет, то и дело приседая и рассматривая его перед окном, когда жена Анна, убрав скотину и неся веревочные путы и кнут, назябшая, вошла в сенцы.

– Нюшка не приходила? – спросила она.

– Нет. Должно, заночует там.

Нюшка – старшая дочь, работала агрономом в селе соседнего района. Часто она оставалась ночевать у знакомых: до дома было далеко.

Войдя в избу и кинув в угол путы и кнут, Анна потянула руки к теплой загнетке. С полдней стерегла колхозное стадо по наряду, очень устала и замерзла – день выдался холодный. Ей хотелось чаю, и с приятным ощущением покоя она слушала, как, тоненько посвистывая, закипал самовар. Но так устала и так хорошо показалось ей в темной избе, на печи, что скоро передумала о чае и решила, подоив корову, сразу лечь, – пусть Никанор один чаевничает за самоваром.

Мимо дома, поскрипывая, встряхиваясь в колеях, проехала подвода. По привычке Анна взглянула в окно, чтобы узнать, кто едет. И, не узнав, отвернулась. «Наверно, Каменские – домой».

– Никанор! – услышала она знакомый властный голос.

«Нет, свои. Лотров», – подумала Анна.

– Никанор!

– Хей! – Никанор, который был уже в избе и складывал инструменты в шкапчик, размахивая руками, побежал на крыльцо.

Падал крупный, редкий дождь. Вверху, над черневшими макушками осокорей, полыхнуло, тут же с треском ударил гром. На миг стало видно мокрую дорогу, пару быков в упряжке, горбатенького Василия, соседа, сидевшего в телеге рядом с Лотровым и покрывшегося мешком…

– Я! Что такоич?

– Завтра с утра в Детчино поедешь. Горючее к тракторам надо привезть. Запряжешь Сокола, – бригадир тронул быков. – Бензотара, она возле кладовки… Чтоб к вечеру был.

– Есть! – Никанор дурашливо подкинул руку к козырьку и, когда быки, с трудом взяв с места, раскачиваясь и оскользаясь в грязи, дошли до поворота, вдруг крикнул: – Васьк! Васьк, ты, я слыхал, позавчера в Детчине был – не узнавал: вагон-лавку не угоняли?

Василий долго не отзывался.

– Ну, был… Тебе-то что?

– Тут говорили: собирались угонять…

Вместо Василия что-то весело прокричал Лотров, закашлялся от ветра. Никанор, ничего не расслышавший из его слов, вернулся в сенцы и начал стаскивать о порожек сапоги. «Мешочек муки надо будет купить. Полтораста рублей – это подходяще. Теперича так: Нинке придется пятьдесят дать». Он подумал о младшей дочери, которая в Калуге училась на акушерку. Сейчас она была на практике в Детчине и жила тем, что присылали из дома. Никанор мгновенно припомнил, что говорили о ней ее хозяева (Нинка снимала комнату), и, раздражаясь, забормотал строго:

– Раз ты гуляешь с военными – на учебу уже не смотришь. Какая там учеба! Военные тебе зарубили учебу. Ну, гляди, дочка дорогая!..

Он снял сапоги, ногой сдвинул их с порога.

– Мать, как там чайку?

Анна никак не могла согреться: казалось, что озябла еще сильней. Она слышала разговор с бригадиром и, поняв, что Никанор собирается ехать в район, подумала о себе, что вот прозябла и уморилась, что ей трудно пасти скот, а он вечно «летает».

– Смотается за полный день… А Нюшка – жди ее, когда придет? За домом и смотреть некому, – сказала она.

Второй год дом почти пустовал: только двое их осталось – прийти в обед до ночевать в сумерки.

Никанор последил, как Анна швырком кинула от себя ватник и полезла на печь. Зажег лампу и, не сняв кепки, присел к столу. Вдруг вспомнилось о письме, полученном накануне. Писала сестра Ольга, напоминая о его приглашении погостить в отпуск. Никанор поерзал по скамье, встал и, стуча голыми пятками, пошел в угол, где басовито гудел выкипавший самовар.

«Тут самим скоро есть нечего», – привычно рассудил он, снимая с самовара трубу и запихивая за печь. Сестра жила в Москве, а в представлении Никанора все городские были на каком-то особенном положении, лучше, чем он, Никанор, работавший с зари до зари и на трудодни получавший, как ему всегда казалось, очень мало.

– Приедет Михаил, попрошусь, возьмет меня… – снова заговорила Анна.

Никанор вышагнул на середину избы и запрокинул голову к темной лежанке:

– Мне тоже в колхозе нечего делать! Нечего! Мне не приболело. Заработал пятьсот пятьдесят дней, а чего получил? Двадцать тонн под дождем погнило у этих хозяев, да скотиной потравили. Прогон оградить руки у них не доходят… А мне заботы мало – я не председатель. Давно в город думаю и переберусь. Заимею оседлость. Меня пропишут, у меня знакомые… Ванька сугоновский, мой дружок, – в милиции. Он – лицо, имеет предпочтение… Я вон в Детчине мешок муки куплю…

Неприятно было, что Анна молчит. Хозяином в доме считался он, и Анна, хоть и старше на десять лет, теперь только молчит…

Взял ее Никанор в жены после многих скандалов по настоянию мачехи, желавшей из беспутного малого, пьяницы, каким в ту пору был Никанор, «сделать человека». Его нигде подолгу не держали: ни в городской плотничьей артели, где ему хотелось, ни в работниках. Так что, женив его, как говорится, сбывали с рук. Был и другой расчет: с женитьбой Никанор становился на хозяйство. Но, водворившись хозяином ко вдовой, тридцатипятилетней, не в меру замкнутой и, по слухам, погуливавшей бабе, Никанор с первого же дня принялся выплачивать ей за «обиду». Всякий раз, как напивался, выгонял жену из дому и с воплем носился за ней по всей деревне. Под одной крышей провели они с тех пор четверть века, вырастили троих детей, – а вот старое все живет меж ними, и редкая ссора проходит без того, чтобы Никанор не кричал о городе, в который, он знал, никогда не перебраться ему…

Он достал с полки заварной чайник, сахар, стакан и принес все на стол. Потом налил себе кипятку, наложил сахару – любил погорячей и послаще.

– Мать, иди, ужинать будем, – примиренно сказал он. Не дождавшись ответа, шумно отхлебнул из стакана. – Ай задремала?

Анна не спала, но и не слышала Никанора. На печи согрелась, легла поудобней, спиной к свету, и стала думать о сыне Михаиле, которого не видала с самого новогоднего праздника. Она вспомнила этот праздник, натопленный колхозный клуб, климовских девок, гармошку… Из Калуги приезжала и Нинка… Эта танцевала. Мишка, депутат районного Совета, в офицерском кителе, подвыпив, прямо сидел за столом и о чем-то громко говорил с председателем колхоза. А климовские девки – цветастые яркие платья, все племянницы тетки Анны – вертелись перед глазами, мешая смотреть…

«Может, приедет Михаил», – думает Анна со слезами. Она слышит, как Никанор дует на блюдечко, схлебывая горячий чай, и что-то хорошее, вызванное в ней мыслями о сыне, постепенно сменяется равнодушием ко всему. Ей, пригревшейся, не хочется вставать, надевать разношенные с глубокими калошами валенки, идти доить корову. Но она знает – идти нужно, и только выжидает чего-то…

Ночью Анна по-старушечьи часто и внезапно просыпалась, мучимая не то сновидениями, не то уже непроходящей усталостью. Храпоток мужа раздавался за спиной, сухо чиркала голая ступня, чесавшая ногу; молодой петушок в неурочное время принимался кричать… А в палисаднике все еще плескался дождь, но гроза, видно, ушла: окна темны. За стеной шуршали по соломе и вздыхали овцы.

Когда-то Анна была светла в помыслах. Но прошла жизнь сквозь годы, и мир, полный веселого шума весной, с осенними свадьбами и журавлями на зорьке, как бы потускнел для нее – все заслонила собой прижившаяся забота.