Читать книгу От мира сего. Рассказы. Из дневников - Гелий Ковалевич - Страница 9

Обычный был день среди прочих: пасмурное солнышко, мартовское… Шла сквериком от метро – вдруг шквальный лиственный вихрь! И тьма.

Кое-как добрела до дому и легла, вслушиваясь в шум в висках.

Поликлиническое обследование не выявило ничего.

– Обморок? Знаете, милочка, при такой жизни…

А у «милочки» странные сны из ночи в ночь!

…Она еще при матери, с высоченного пятого этажа – глушь деревянных заборов и белый особнячок в заметеленном переулке… где-то скалывают лед, ломкие удары… она с портфельчиком на ступеньках подъезда и думает о себе страдальческой влюбленностью в нее невзрачного студентика, его обожанием. Неуютно, тревожно… спрыгивает со ступеней и по ледяному крошеву к остановке трамвая, белый особнячок оборачивает намалеванные колонны…

Позвонившая питерская подруга больше озадачила, чем утешила.

– Кому-то, Ксюшенька, ты здорово не порадела. Напрягись, вспомни.

Она попыталась… Нет, ничего чтоб из ряда вон.

– Мистика какая-то…

Подруга была давняя, с восьмидесятых. Перезванивались, переписывались. В почтовом ящике письмецо – радость! А приезды когда вздумается!

После института пригласили в газету, что ж что отдел писем. Писать, печататься! С первым своим сочинением прямо к главному. Оценил: «Чего в письмах торчите? Давайте-ка в командировку!»

А куда, как не в Питер, музейный, она не была.

Получилось – за обретением подруги-искусствоведочки да за похвальным словом интеллигенции.

«Похвальное слово» пошло в корзину.

– Советскую власть надо прославлять!

«Прославлять и поменьше заглядывать в рюмку». Изречение босса загуляло по отделам. Вывешивали на стенах. Не забыли и мооровский плакат. Буденовка на лбу и требовательно простертый перст: «Ты прославляешь?»

Питерская подруга была в восторге. Телефонные звонки начинала с вопроса: не зажигает ли главред свечки в своем кабинете – побродить среди огоньков, похлопывая в ладоши: прочь, скверна, прочь!..

* * *

Давно ни особнячка, ни трамваев. Небо в окнах матери с ее сожителем заслонили многоэтажки.

Нет и пафосной газетки с отделом писем. Есть временно существующий некий «Интеллектцентр», где томятся трое незамужних очкастеньких девиц и она в умственных разговорах о состоянии нравственности.

* * *

Приближалась Пасха, ранняя. Метельные поземки, свежая белизна улиц… Любимая пора!

* * *

А на Крещенье, в мороз, шныряли лыжники, встала в длинную очередь за святою водой, согрелась среди людей. Кто-то сунул ей банку. Донесла, не расплескав…

И теперь в парке с отстроенным храмом (а столько лет руины под провалом купола!), бродила по тропинкам в черной листве, держась солнечной стороны. Истекает, вот уже истекла минута, я была в ней, думала она, и буду в новой, заветной – так ее назову.

Если бы не сны!

Точно мертвый за́мок беленький дом, на замо́к замкнувший пространство. И нет Времени: должен ожить замок-особняк, отпасть его затворы. И это мучение – чье-то томительное воспоминание о ней. Она плакала во сне…

Слезы прерывали сон. Однажды утром – вместе с долгими звонками в дверь.

Господи, питерская подруга, нагрянувшая!

Смеется, чмокает в щечку. Сколько не виделись!.. Обнимает, оглядывает: что-то ты потускнела, мать моя, тени под глазками… Да, полнею, а вся в беготне, поездках… Что дома? Суета, как в Госдуме. Дать отдышаться? Отдышись и мечи на стол. Водочку, поди, не держишь, постница. Помню-помню: «поменьше в рюмку заглядывать!»

И из сумки питерскую на стол.

– Христос воскресе! – Струйку сигаретного дыма в сторонку, целует Ксению в губы.

Едва различим голос подруги: представь, столько воздуха, жаркого света… и две дамы за столом. Цветы, фрукты… Коровин! В подлиннике, в подлиннике лицезрела-с!..

– В оконном отражении тоже две дамы…

– Блаженная ты. Тебе бы мужика завести. Знаю, что были. Я об идеальном.

– Блаженная! – и с ожесточением: – Офис, будь проклят! Одно хамье заявляется, щетина стриженых волос надо лбишком, плебейская дюжесть, их девки на каблучищах, обтянутые… Ненавижу эту породу! А тот мальчик, мой воздыхатель… Пренебрегла! Почему это мучает? Плохо мне. Извини, я прилягу.

* * *

Она проспала до глубокого вечера.

Стоял запах крепкого табака. Отец?

Давным-давно у него другая семья. Изредка навещал проездом, когда стала жить отдельно от матери. Грустила по отцу. Вспоминался предосенний день… она девочка лет шести, побывали на отцовской родине и торопятся к электричке полем…

Городской по рождению и всей жизнью, родина отца отчего-то представлялась своей – посреди поля, над которым слоятся облака.

Так хотелось верить, что был отец!

Соседка-старуха днем передала ключ.

– Женщину эту и прежде видела. Заперла тебя, ключ мне и ходу. Вроде по делам фирмы.

Да, конечно, заезжала подруга. Христосовались…

Было и о фирме, устройство каких-то выставок. Ксения не вникала. «Не вернется». И посожалела.

Посожалела и об отце: неужели с годами убывает чувство родства?

Они явились под утро во сне, мать и отец… с лукавым радушием уверяет, что еще побудет… Хотя, кажется, навсегда расстается: довольно и скудного людского тепла. Изо всех сил она спешит вслед за удаляющейся спиной, худущая чернавка, словно начерно задуманная родителями в их нелюбови… бежит по трамвайным путям мимо зеленых, голубых, желтых домов в конец переулка, где керосиновая лавка и булочная на углу. Но теперь это площадь, праздничные толпы. Старушка у стены белого особнячка, длинное, до пят, пальто или платье, когда-то нарядное, от лица под шляпкой бледненькое свечение. Рядом взрослый мальчик…

2006