Читать книгу От мира сего. Рассказы. Из дневников - Гелий Ковалевич - Страница 6

Суетился, напевал, радовали суматошные сборы – словно не в командировку, а по горящей путевке на Юг (старые отошедшие времена). Пока плескался под душем, она, переломив сон, утреннюю слабость, готовила завтрак, была как в тумане: две недели сама по себе наконец. Это что? это как?

Надо ли было провожать? «Если не в тягость». В метро (от такси неосмотрительно отказалась) на одном из перегонов остановили движение – а было-то всего полчаса! Успели едва-едва, прощание у вагона, чмокнул в висок: будет звонить.

Поезд втянул хвост под арку и ухнул в сияющую пустоту. На платформе, под фонарным столбом, в косом солнце, остался пьяный старик. Покачивался и обсасывал кавказские усы. Матрасная рубаха вальяжно лежала на мясистом животе…

Из-за привокзальных ларьков перекликались гортанные голоса, припахивало шашлычным чадом. Будто южный базар. Юг она так и воспринимала: базар, жуткий проходной двор, существуешь временно и бесполо. Тем не менее едва ли не ежегодно – Юг, Юг, непременно Юг. Слава Богу, отрезало. Видимо, навсегда.

Вокзальный старик почему-то не отпускал от себя. Торчал перед глазами то в виде пузатенького флаконца, который она вдребезги с туалетного столика, задела впопыхах (этот удушливый галантерейный смрад!), то напоминал мужа… покуда не совместился с чем-то уже без определения – ее, Анастасии, самоощущением.

Дома она снова забралась в постель. И проспала до одиннадцати – судя по солнцу позади новостроек. Прямо напротив громоздились, на месте деревенских огородов и срытой старой шоссейки. Начисто выпихнули небо из окна. Оно было приоткрыто, пол забрызгало (прошел дождь) и на мокром полу отражался висевший в простенке большой холст в темной раме. На репродукции – деталь натюрморта, написанного очень ярко, – кранаховская долготелая Ева жеманилась в окружении зажженных свечей… «Будем считать, что Ева. А может, субъект спиритический, на кой черт тогда свечи! – ерничал муж. – Еще вон и письмецо в шестнадцатый век знаменитому немцу, конверт с готическим адресочком!»

Когда перевез к ней картину, объявил, и очень небрежно: «Подарочек инфернального маэстро. Известен на Западе». И рассказал, посмеиваясь, как однажды трое суток не мог вылететь в свой Питер! Сперва опоздал – закружили, заморочили беднягу в аэропорту, на другой день не было рейса. А напоследок судьба искусила, подсунув чашечку черного кофе, и он оставил в буфете кожаную финскую кепочку, очень ему дорогую… С кепочкой в руке ни души не застал у выхода на поле. С ума сойти!

«Такой беспечный?» – спросила она. «Отнюдь! В мелочах щепетилен весьма. Как-то выбирал в ЦУМе пару носков – смешно, четверть часа провозился, аж обнюхивал… Кофе ему, понимаешь. Любимая кепочка!»

Она ужаснулась, представив себе трехдневную аэропортовскую канитель. С мужем подобное не стряслось бы. А с нею – наверняка.

Она кипятила чай, бродила в одной сорочке. Можно бы не убирать и постель. Но ее вид раздражал – нагретое супружеское ложе, на котором из утра в утро, в самое просонье, над тобой смыкаются торопливые объятия. Освободившись, она досыпала на боку с поджатыми коленями. Живот уже чуть свисал. Но перевернуться на спину – и превращаешься в узкобедрую худышку…

Сомнительно сравнение животика с чашей. Мешочек! Посередине завязанный узелком.

Про жизнь говорят: полная чаша.

Муж согласился бы – у них она самая и есть. И он очень-очень хороший. Веселый. С деньгами, любящий, весь из себя кругленький, умный. Они оба хорошие!

Он муж и она жена. И третий год не семья… Так называемое свободное сожительство. До появления ребенка. Условие не обсуждалось, оно разумелось. От первого брака у него дочь, девочка-сопелочка. В больнице престарелый отец, которого отчего-то недолюбливала. А придется навещать. Она и с этим смирилась, ах, все равно…

И все же почти облегчение: сама по себе!

Кавказский старик на пустом перроне тоже был сам по себе.

Она дочитывала попавшийся ей странный роман. Персонажи грезили, меломанили, затворничали, грустили, болели, умничали, робко влюблялись – в сладостном, мазохистском самоумерщвлении тянули свое одиночество… Они были абсолютно свободны. Жизнь наконец с кем-нибудь из них сводила грубые счеты: сбивало автомобилем, сбрасывали с поезда. Прямехонько на тот свет! А человек воскресал и жил себе далее как бы посмертно – для новой авторской версии. Автор наблюдал, свидетельствовал, предлагал и отменял варианты.

За утро она одолела несколько долгих страниц. И хмыкала, примеряясь к чужому бедненькому бытию. Но вот в нем происходил обвал, вдруг все становилось сложно (или упрощалось?): он, она, они – кто? вне отношений?.. Впрочем, во все времена жизнь не такая, как хочется. Кособокая. В блаженной героине она находила сходство с собой. Неужели я? Господи, вечное самоумаление!

С издательством (десять лет редакторства) тоже творилось несуразное. Новая вывеска, в вестибюле милиционер, от кого-то что-то стерег. Работа же от случая к случаю. И преимущественно мизерная, на дому.

Она и сидела дома. К удовольствию мужа: «Солдат спить – служба идеть». Никаких проблем! У нее он их не признавал.

Вымыв посуду, она обнаружила: вот и все. Забрать книгу и вернуться на диван. Ни разлюбезной кухни, ни хождения по магазинам. Кормить некого. Вполне продержится на бутербродах и чае.

Магазины ее пугали, рынок отвращал. Она потом тщательно мыла туфли, перепачканные в лужах из-под гниющих отбросов. А теснота, вонь… По старой привычке она экономила и неизменно попадала впросак. Из того, что задешево, половина шла в ведро, со слезами… А улицы! Они вдруг меняли название и облик. Где-нибудь из глухой стены, точно пузырь, вываливался на тротуар парадный подъезд. Как-то она заглянула: белизна, воздушные занавеси… Что здесь, так и не поняла.

Муж взял на себя рынок. Вообще все основные закупки. Она поражалась, прикидывая, во что обходится. «Да! – подтверждал он. – Обходится. А иначе ты нас разоришь или отравишь. Мы не знатного звания. Самые же умные из плебеев что говорят? Фраера сгубила наследственная привычка. Быть фраером, Настя, нехорошо, унизительно и в конечном счете накладно».

Он обожал такие кульбиты: «выдать», сбить с толку – и тут же съезжал на шутливый тон. Уже и деятельно будничен, совершенно домашний. А эти «нежные-нежные» глаза! Иногда задумывалась: действительно любит или жалеет? Той насильственной жалостью, когда убывает чувство…

Она не любила вспоминать девичество, связь с женатым сослуживцем, наивную, безоглядную. Не любила вспоминать перепады своих настроений, восторженность, уныние… его жалость. Она (жалость) оказалась никудышной заменой. Конечно, вернулся к жене. Удержать она не сумела. Где уж было с ее понятиями о порядочности, с ее всепрощением, нервностью! Когда дети, каждодневный быт – иной уровень отношений. Ее куцему набору недоставало скрепы. Как утерянной карты в колоде. Одной-единственной, а играть нельзя. И не позаимствовать из другой. Ждать, когда и кому выпадет подмен?

* * *

В полуденных окнах темнело. За пустырем между башнями новостроек в начинавшемся дожде желтел краешек поля. Дальше был лес и, огибая поле, чудилось, тащится подвода, переваливаясь в колеях. Подвода, лес, поле – это из раннего-раннего детства… И запах намокшего мешка, которым ее укрыли мать и отец. Куда-то ехали. А куда?

Пожалуй, единственное воспоминание, связанное с родителями, очень молодыми. Какое счастье, что они есть, не так стары! Отец картограф, скромная пенсия. Библиофил… Маленькая, улыбчивая мать. Вся в нем, в отце. Не съездить ли, не навестить ли? На день, на два. Отец порадует: «Вот книжку укупил!» И покажет любовно.

Потом, может быть, на Оку, в Тарусу – совсем рядом, автобусом.

Ветреная река, вечер… церковь на взгорке, музыкально стрекочет дождик, в воздухе бисерный блеск… А местный музейчик, Борисов-Мусатов! Погружение в усадебную старину… в ощущение себя одной из юных дев, как бы переотраженных в единоликую множеством воздушных зеркал…

Продолжение на новый лад недавней поездки с мужем?

Ну, ездили, бродили, слякоть на улицах… Была осень, приятное малолюдье, вдвоем в гостиничном номере. Но тот же надоевший быт, с которым кое-как миришься поначалу. И все время чувство мелкой зависимости – оттого что не одна. Внутренняя несвобода и телесная как бы открытость для посторонних наравне с мужем. Однажды попали на заграничный «видик» со стриптизом и занятиями любовью. Было невыносимо, будто у всех на глазах происходило с ней. Впервые она не ответила на ласки (какая легкая, пошловатая возбудимость!). Казалось, вместо него домогается кто-то другой, ничего не могла с собой поделать.

Это в первые месяцы сожительства… на всем, по ее разумению, еще романтический флер. Тем не менее постоянное сдерживание привычек и самоузнавание… в быту. Никакие его не издержки, а быт, попросту быт (никуда не деться), очень быстро делающий из женщины бабу. (Она противилась как могла!) Бабу, заботливо пополняющую свой чувственный опыт. Копилочка тайн! Вроде шифоньерки со всякой всячиной, нужной и не нужной до времени.

* * *

Он позвонил вечером на четвертый день. Привет, это он! И со вздохом: а может, вовсе не он, потому что распилен на кусочки, потому что в постоянных разъездах, он сразу в разных местах, как в сказке… но вояж к концу, удача. Еще одно качество, которое его украшает, – предусмотрительность. (Легкое подтрунивание над собой, в его ключе.) А что она? – Она?.. Действительно, что она? Не вдруг, но сообразила сказать об отце: навестила (пересилила себя). «О, спасибо!» Думается, ему лучше. «Дальше, дальше!» Наверное, он притоптывал от нетерпения.

– Я рада, что у тебя и у него все хорошо…

О том, что, по словам старика, приходила сестрица и скорбно окропила палату святой водой, умолчала.

Умолчала и о другом.

С утра солнечно, просыхал асфальт… туфельки, светлый жакет, накануне вымыла голову и ее новая стрижка здорово шла к лицу. Примерка полузабытого состояния: протелепать на каблучках.

От метро у высотки она пешком дошла до издательства.

Здесь было по-прежнему: бодренько суетились.

– Бодаемся, боремся. Опять суд…

– Теперь с кем?

– Вообще говоря, черт его разберет! А ты – светишься, мать. Выглядишь!

Все как всегда. И как всегда, где-то блуждающий шеф своим появлением всех «осчастливливает». Но его как бы цепляет что-то по пути. Не понимает, еще не дошло. А явно зацепило… Зыркает по сторонам: столы, папки… бабы. Ничего из ряда вон. И обычно зачуханная сотрудница Анастасия Владимировна. Только нынче что-то в ней чересчур! Хотя уже понятно, что «чересчур» и зацепило. Взгляд отяжелел и прилип. Понятно и ей, но на «приветик» шефа призакрывает глаза. Правильно, не более того. Сейчас он скажет: «Вы, это самое… зайдите». Так и есть. Перебирает папки, покашливает (играет роль и переигрывает, потому что эти колени, эти вызывающие колени! Неужели – вызывающие?).

– Надо бы посмотреть сию рукопись… Знаете (морщится), ну сами там… Напрягите свой ординар. Как жизнь-то?

И так далее.

Прощаясь, задержал руку на ладони – точно взвесил. Чувствовала, всю ее обшарил глазами. И испугалась: а ведь не прочь бы это продлить.

Продлилось в ослабленном варианте: представила себя в обществе приятельниц, спускаются в буфет (хотелось куража – день нараспашку)… и вот уже любезности подсевших мужчин, вино… она сдержанна, соблюдение дистанции. Но, верно, позволительно что-то и сверх. Что-нибудь этакое…

Как тот автор, она один за другим перечеркивала варианты.

* * *

«Он пришел к ней во сне»…

Сама произнесла нелепую фразу! Да, снился он, но ни горя, ни радости. А что любила – помнила, хотя был похож на грустного человека, который, наверное, и сейчас ее любит… Эти двое, соединенные в одном облике, и она сама были как бы нигде. «Тебя всегда не так понимают», – сказал кто-то из них.

Сожалел? Или предостерегал?

Любимый (давно чужой) с лицом человека, действительно ее любившего… Ах, милый, мой милый, ведь у меня был аборт! Ни к семье не вернулся (не приняли), ни к той девке – выгнала… И вот ты нигде.

А тот, любивший… ошеломленными взглядами, издали, внезапной своей немотой… Льстило жалеюще и отталкивало: какая немужская, страдальческая, робкая любовь!

Она задумалась: что ее ждет, когда он вернется, муж, все про нее разумевший (такой проницательный)? Никаких уже маскарадов. Зачуханная скромница, она дня не продержалась. А всего-то – побыть «как все». Одной из всех.

И еще прошел день, и еще…

Начавшись дождем, с дождем и уходили. В залитых окнах ломались очертания домов, тоже будто стеклянных: не понять, город или кипение уносимых куда-то облаков. Ей нравилось быть в тишине, нравились серенькая неясность дня, усталое нарождение дождиков. Они капризничали, как ребенок, пока не набирали полные легкие сырости и ветра. За городом шарили грозы. Разбегались по стенам тени, сотрясенные долетавшими громами. Дождь лопотал свою песенку. Тонконогая девственница на картине прикрывала ладошкой соски.

Муж видел в ней то первоматерь, то блудницу. И тогда автор шел за «средневекового диссидента».

– Проморгали церковники… Целомудрие-то лукавое! Крохотная, такая чистенькая головенка, никаких грешных помыслов. А жест вот так выдает! Ежели в Начале было Слово, то в начале Греха – сомнение. В целомудрии его нет. Как в истинной вере. Нет, она изначально грешна. У женщины истинно только тело. Я интересно мыслю?

* * *

Неожиданно позвонила его тетушка. И обрушилась:

– Эй, забираю тебя у муженька! В Зарайск на день-два. Не надоели друг другу? Позови мне его.

– Он в отъезде.

– Куда это унесло? Ну и славненько. Собирайся, Анастасия.

– До его возвращения?

– Господи, рыцарь в походе. Она ждет не дождется! Погоди, я вас обоих окрещу. К старцу в Печоры свожу. Нельзя без Бога, Анастасия!

Неугомонная тетушка, под стать племяннику.

Позвонила и его дочь:

– А где папа?..

* * *

Она вообразила холодный вечер, длинный перрон – ступеньку во мрак… себя с зонтом: «переменная облачность, к вечеру возможен дождь». И изо всех сил притворяется заждавшейся. Порой забывает – кого же встречает? Может, снова она сама по себе?.. Он появится в вагонном тамбуре вслед за проводницей. Куртка на молнии и словно бы отдельная от него. Поблескивание мелких зубов в улыбке, прищур. Общее выражение: ласковая, несколько рассеянная снисходительность по отношению к ней…

Отсутствовал бы лишь дед под фонарем.

В одну из ночей, заоблачные, вялые, пришли грозы и в город. Бормотали, словно покашливали в кулак… Казалось, где-то навзрыд всхлипывает ребенок. Проснулся в своей кроватке, зовет маму и заливается слезами. В глазах у самой были слезы. «Все блажь у меня, прихоть и эгоизм!» – говорила она о себе и плакала.

Утром все валилось из рук. Она возвращалась к недочитанному роману.

Событийная вязь делалась там прихотливей уж некуда. Чтение было медленное, с возвратами вспять.

А рукопись ее разозлила. Собираются, что ли, подзаработать на лотошном чтиве? Какие-то дамы-кавалеры слоняются по какому-то замку… скопом совокупляются – похоже, с привидениями. Она бесновалась: ей редактировать? «Напрячь ординар»… Целомудренной постнице, предпочитающей социальные мотивы… Чистюля, фри-гидка, вполне бы прожила без мужика (ну конечно! Таких не бывает), подглядывает за мастурбирующей уродиной!

Обитатели замка… Почему не монастыря, с какой-нибудь тихоней, столь праведной, что под конец свихнулась?

* * *

В одиннадцатом вечера, на вкрадчивый, настойчивый стук, сонная, распахнула дверь перед незнакомцем, просиявшим улыбкой из бороды. Назвался: он тот-то и тот-то. (Имя ничего ей не сказало.) Да, понимает, его друга нет, но может ли войти? (И бесцеремонно переступил порог.) А следом удивленное: «О-о, я здесь не ожидал видеть!» Перехватив взгляд, она обернулась. Господи! Трехдневные страсти в аэропорту… Ева, свечи… И расхохоталась.

– Покупали носки и опоздали на самолет? Финская кепочка цела?

– О, это давно-давно так!

У человека не ладилось с речью, с усилием подбирал слова: он из Суоми, вот визит в Питер, теперь Москва…

– Так быстро забывается русский. Немножко уже комом-ломом! Гость остался на ночь, постелила на диване и с недоумением спрашивала себя: кого же она вечно ждет и вечно несчастлива?

1993