Читать книгу От мира сего. Рассказы. Из дневников - Гелий Ковалевич - Страница 4

Отчего бы мне худо, ежли и табачка деручего вволю, и душу ополоснуть найдется, и не замерзаю на печи в тиши Божьей? После чарочки любо и почеломкаться с бабеночкой… Под боком она, матушка, да в придачу из головы возьму горяченькую, памятную, яко Господь из Адамова ребра. Ай это грех?

А бездорожно на душе, будто зимой в лесу!

Приперся давеча сопляк, от роду пятнадцати годков. Не за искрой Божьей, затеплить, ибо как в темном сарае душа-то, а налей, поп, пойду девку трахать…

Пред ликом Богородицы шейку дерет поганец, дак я его по перстам: не смей! И вон выдворяю. С руганью, не сдержусь, живой человек.

Спозаранку встал на лыжи, батожок в руку и, было, куда глаза глядят. С ночи мутно, сине… Старушка с полведерком от ледяного колодезя: благослови, батюшка! Сокрушаюсь про себя, какой я батюшка, в стороне от храма, изгаженного мракобесами. «Бог благословит!» Подсобил с ношей старушке полупосильной, раскланялись и врозь.

Бреду средь елок. И чо бормочу?.. Отворотился от людей в своей скудости. Нехорошо мне. Покамест до тракторной просеки до-шмыгал, и мир посветлел, моя тень поперед меня запрыгала. Вот: поперед человека она, вся наша поруха оттого, что к свету спиной!

В долгом поле поземка, ветром знобит. Да уже и поселок за ветлами, луковка храма ободранная, без креста, дымки поднимаются розовые под собачий брех… Заглавная улица в мелкий овражек уперлась, горбится сарайный сруб и гдей-то за ветлами тут ручей. Не промерзает до дна – тугой ход воды подо льдом. Но искушусь. Шаг за шагом – на твердь, как по живому. Невнятные звуки и голоса во дворах за заборами, деваха в облачке избяного пара бежит к скотине, кофта, юбчонка затрепанная, колени пощипывает морозец. Дую табачок себе в бороду и не нагляжусь на задастенькую: жизнь!

У автостанции базар будний какой-нито. Баб-клуш наперечет, кто с чем, нехитрым. Автобусы редки об эту пору. Кого возить? Одно – прежнее здешнее вспомнить да свое молодое. Вывалит, бывало, из автобуса толпа на булыжник, а там кошевки, розвальни… На рыси, разметывая мартовские лужи, летит в новеньких, блестящих подрезами санях дядька в ушанке, сбитой на глаза, лихо развернет лошадь, разнесет сани по льду. Побегут бабы, путаясь ногами в валенках на галошах, попадают в отъезжающие сани… Солнце, весенние небеса, смех, брызги с полозьев! В забегаловке-чайной теснота, физиономии и трудящего люда, и портфельного, и мелкого самого-самого, все локоть к локтю уступчиво и нечинно – как в бане. Из тутошнего своего торчания полусумеречной головенкой усекал истину российского продувного великолепия: кабак с баней неписаный устав единит, равняя всех наподряд. По неведению, по молодому недомыслию это у меня было – про равенство-то…

Ладно. Лыжи под мышку и в лавку, покамест торгует. Без огородного запасца не живу, а песочку к чайку унесу. К чайку да кой для чего еще. Ибо грех за отраву да за таковскую цену себя в убыток ставить перед властями, кои туда-сюда свою монополию извертели.

Знакомый дядек бесцельно сует нос от двери и зыркает. Местный атеист, учитель – ребятишек наставлять. Не фактурный мужичок. Окликает и брюшком на меня:

– Здорово живете, Илья Михалыч! Со встречи бы… по обычаю. Вскорости-то пост у верующих.

– Все шустришь?

– Избави бо! – И щерится: – У нас, небось, бутылочка под рясой. Двойного перегонца, слеза!

– Я, – говорю, – под рясой зелья не хороню.

– Смеюся! Побеседуем за чайком, покалякаем…

– А не надо смеяться. Я строг на такое.

Ладно. Идем к нему на квартиру.

Пока учитель-бобыль налаживал чай, чем было и занять себя, как не табачком. Да разглядывать пучки каких-то травок сушеных в глиняных махотках. А по стенам голо. Одна-единственная полочка на гвоздях, где все его подручные тесно собрались: Ульянов-Ленин со Сталиным и «Молодая гвардия» писателя Фадеева в компании с нашим землячком Беловым, коммуняками заласканным. Доводилось читать радетеля о нравах, ничего.

– К тебе, – говорю, – школьный пастырь, на урок ходит соплячок из переселенцев. Почто не отвращаешь от пакостей? Пьет, не уважает никого…

– Вы, Михалыч, мне махоркой воздух чадите. Не курили бы!

– Вот и ты гостя не уважаешь. Я с тебя дело спрашиваю, а меня табаком коришь. Так мы, беседуя, в тупичок уткнемся. Вон у тебя на полке какой совокуп! При беглом огляде все как следует быть. Корифеи. В чужой вере живешь… А призадуматься, то вопросик: вместе с ними станешь ответ держать перед людьми и Богом?

– Поп-то вы вроде без прихода.

– Будет храм, будет и приход. Здесь будут!

– Прогресс истории свое покажет…

– По простоте душевной я тебе, слышь, философскую базу подведу… не холопскую. Нынче я на свою тень собственную обратил взгляд. Всегда вперед норовит! И в одном ты, может, прав. Твой прогресс лицо жизни тенью накроет. Вот смешно тебе, побирушка ты на троих!

С учителишкина чаепития зло озяб я, полем идучи неспешно, куда дорожка моя проторенная лыжная вела, до ельничка. А в лесу тишина, и об учителишке забыл. Солнышко низенько с полдней сошло, лишь снег похрустывает под лыжами. Встану и слушаю предвечернюю благодать, дышу ею…

Так до дому добрел. Совсем уж присмерклось, в окне огонек. Неужто уходя поутру запамятовал? Нет, бабеночка моя встречает. Приехала! Отгостевала у сестер в городе. И слава Богу.

Я бороду огладил, и расцеловались.

– А ты никак синиц в лесу привечал? – смеется.

– Нет, – удивляюсь, – не привечал.

– Гляжу, идет, снежинки роятся, сам что-то насвистывает. А птахи над головой так и порхают…

– Неужто взаправду?

Щи у меня хоть вчеродневные, да на сальце, с гусятинкой. В печи стояли, накрытые, ненастывшие. Картошек чугунок. И хлебушка нарезал.

С молитвой сели за стол друг подле дружки. К праздничку нашему я и чарочку не миновал, на лесной ягоде… Вскорости бабеночка моя пошла постель разбирать. Оба с дороги, ей же большая выпала, так что и по непозднему часу на покой бы можно. Поглядываю на ее дородный стан, на прядку у виска. Ах, Господи! И сама на меня косится… В молодости, бывало, руки к груди прижмет, как защиту ищет, тем пуще прельщала – покорностью ласковой…

Уснули мы, изнежась, проспали зимнее утро.

А уготован нам был подарочек посередке крыльца – нагаженное. Еще снежком не припорошило…

Зачем так-то? что же это?

Накинул шубенку и прямиком к дому переселенной семейки. Хамовой ее именую. Прошлый год сюда докатились, беженцы, по слухам… Сам, мужик гонорный, с бабой и отпрыском, да двое его холостых братьев. Эти – так на так. Пащенок же истинный варвар! Шкодлив, мстителен – пакостник. С отцом его не разговор. До чего ж увертливый, дурачком держится, вроде учителишки-коммуняки. Один из другого проглядывает… Смешно им, что не услышат: «вон чаво, я и не знал, так-так, угу-угу!» Ничего иного. То пьяный балаболит похабное. Хам и есть.

Сейчас бы его щенка в охапку да носом потыкать! Очень я раздосадовался. Однако на полдороге поостыл. Умом понимаю, негоже злом на зло. Да всегда ли ум-то разумен?

Придержал я себя, вернулся.

А днями как-то папашка сопляка, вижу, отдуваясь, волочит на санках где-то отодранные полкрыльца. Брошенного жилья там-сям набирается, на коих крыша завалилась донизу, а иные еще постояли бы. Умирает одинокая жительница, следом и дом ее. Не трогали, почитали память об усопшем… Из каких краев это воронье залетное, я не вникал. Будто бы бумага есть, завещание на пятистенок. От тетки, которая померла в позапрошлый год. Самого ли тетка, жены ли…

Загородил я мужику дорогу, говорю:

– Крылечко-то никак покойницы бабки Борисихи? Без спросу взято. Стало быть, краденое. Ай-яй-яй!

– Ай-яй-яй! – мужик мне тем же в ответ. Дерзит.

Ладно.

– Твой пащенок у меня напакостил. Не с жалобой я, а с уведомлением. Думай пока!

– Не словил? – интересуется.

– Кабы так-то.

– Вот, начальник, и суда нету.

Ни о чем, как обычно, пустой разговор. Не снеси я дерзость, а вздерни за грудки – важу-то я знатно и росту приличествующего… Господи, пошто сызнова подавил гнев во мне?

И сам себе ответил: поделом. Как ты, так с тобой. И в растерянности теперь… Не уважаю этого человека, не могу, укоряюсь, что духу моего не хватит добром-миром и ублажением мерзости унять, сам пути не вижу, молюсь страстно, вожделяю от Господа воли Его, знака светлого. Стыдно мне…

Старушечки просят: огороди, батюшка, от напасти, требует малый, дай ему денег, а где ж взять? так он грозит «все разнесу!». Со двора кошку приманит, разбойник, удавит и подбросит под окошки либо поленницу опустошит и порушит… Милиция: приведи, говорит, с поличностью. Без поличности прав не имеем. Сами пьянь-буянь.

Что и сказать рабе Божьей? Один я в людских глазах за утешителя и власть, немощный человек.

И никакого мне знака от Бога!

Упросил епархию сюда посадить, дабы слабых поддержать, лечить больных овец Божьих в захолустье. А был ранее как за тридевять земель от злословия и недоброжелательств, в смирении уповал на благоразумие человека. Но что творит он, себя не помня! С собственной душой в грызне, как с соседом. В преисподнюю валимся, не по делу живя. Разбредаются мои овцы и достаются на съедение всякому зверью… На замирании местная жизнь, велик людской исход. Где поля шумели – неглядно: пустоши либо лес. Переселенцам было возрадовался. А угнездилось новое зло. На храм как на общую обитель надеялся – и глаза отвращаю от порухи, мусор вихрится в алтаре, скорбь. И уже не смирение во мне, коли длится такое!

Зима протяжная у нас, на Пасху метели метут. А сей год явилась бурная весна. В середине марта над голыми буграми туман встал, наст в полях ломкий. В поселке непролазь.

За полнедели отлопатил я от кирпичного сора паперть и далее вглубь. Ребятишек заманил на разгреб и оттаск. И отскоблил где до самого полу, мелкими плитками выложенного. Блеснули они под небом в купольном проломе и заиграли разноцветиками!.. Потружусь, думал, елико будет моих сил. А там и восстановительные работы начнутся.

Наслышались про затейного попа, сворачивали глянуть. Я выходил наружу. В рубахе, сапоги пыльные. С лопатой в руках – не с крестом покуда… Утирался рукавом, над плешивой головой парок. Все ж таки умаивался я. И разговаривал с людьми. О долготерпении. Что не близим жданное. И более некому позаботиться о самих, коли не самим же.

Один так ответил, мое мимо ушей:

– Тут по́том не возьмешь. Технику подгонять.

И ушел.

Согласились, хотя заметили: ставить бы наново дешевше.

К делу охотников и мало не выискалось. И ребятишкам уж не в ту забаву.

Вот не знаю, к какому концу моя речь.

Ночью опалило стены внутри храма. Под костром – не иначе, Канаановых рук пакость – вздыбило пол, растрескало. Верно, потихоньку и догорело само до головешек, чадивших дымками серыми…

На́ вечер поднялся я от ручья на поле. Дотерпел до лесу, выхлебал купленную четвертушку. И, отдышась, подождал, что скажут мне скудные глотки.

Вслушивался, казалось, в сокровеннейшее в себе… А лишь ветер и скрипы древесных стволов.

Летел сильный ветер над опушкой, над висками закоченевшими. Раздувал звездную пыль – огни небесных селений. Да зыбкое заревце над селением земным…

1999