Читать книгу От мира сего. Рассказы. Из дневников - Гелий Ковалевич - Страница 15

Опять был этот запах – от рук, вызывавших тоску, сердцебиение, а потом накрывший ее сонной одурью… Вспоминались, витали над ней зыбь табачного тумана, кушетка, истерзанный кукленок, который, однако, все время чувствовался где-то рядом: образы ее двухмесячной прекрасной жизни. Запах табака был сильнее и ближе других, но тоже знакомых – бензина, свежести, дувшей из-под теплых чьих-то рук. Голос человека был совсем негрозный, и она придремнула, пока ее мчало в такси сквозь черные, в огнях, улицы.

Вбежала она охотно и в подъезд, вверх по лестнице, вверх, вверх, во внезапный простор пустых углов, стен, скользких полов… Со щенячьим любопытством обежала все подстолья, все укромные закутки, катившие на нее бурю запахов и то свет, то мягкую тьму, ноздри ее работали вовсю, большие, притиснутые к затылку уши торчком вставали попеременно: куда она попала?

Новые хозяева переглядывались со значением; он, с чадящей сигаретой, с лицом вечно раздраженным, а сейчас поясневшим, и женщина раскрасневшаяся и девочка их ходили следом из комнаты в комнату, трепали за ухом собачонку, когда в своих метаниях наскакивала им на ноги. А она не слышала ничего, кроме далекой какой-то песенки с нежными причитаниями… Песенка пахла вином и теплом человеческого дыхания. Но песенка ожила на миг в ее памяти и отлетела навсегда. И ее напугали скользкие эти пространства, натыкавшиеся на нее люди, с которыми зачем-то ее познакомили там, у кушетки, а она доверчиво побежала, как велела хозяйка, с ними в уличную мокрую темноту…

Она добрела наконец до двери, нашла ее по остренькому ветерку из-под щели. И подождала какой-нибудь вести оттуда. Дверь ничего ей не сказала. И тогда она заскулила от горя.

Тихо ей стало под утро. Она уснула, потому что ночь вдруг сменилась реденькими сумерками, и из-под одной из дверей до нее дотянулся по полу серый свет, в котором гуляли пылинки… Зрачки ее больно сузились, она услышала запах нагретой постели, когда распахнулась эта дверь. Две головы свесились с кровати и поглядели с тревогой.

– Ну как? – спросили ее и позвали: – Иди сюда!

С приобретением собаки переменилась временно и жизнь людей. Они стали добрее друг к другу.

Так было уже, давно-давно, в их молодости, когда родился ребенок. И теперь точно такое умиление они испытывали.

Существо же было невзрачное пока, серебристой какой-то рыжины, шерстка курчавилась на задочке совсем не забавно, было оно с хвостом-обрубком, никлыми ушами, по которым тот же нож прошелся, да лишь на четверть – из сомнения в породе или по иной причине, а мордочка, а глаза были длинны и голос не по-щенячьи груб.

Много позже от первой хозяйки нынешние узнали, в какую сторону пошла она в породе: в страсти, в беге выдалась в гончую, в мать. А нервные странности и человечьи глаза – будто бы явно от добермана.

По утрам, сбегая по лестнице, отпрыск будоражил весь дом неистовым лаем. Когда же вырывался на волю, не всегда и на поводке, порядочно уже поистерзанном, вовсе несуразное начиналось – игра в поиск, в погоню, в самозабвение…

Черный, бесснежный стоял ноябрь. Ветер, сопревшая листва на голых бурьянах… Дух травяной гнили был сладок и нестерпим. Она шалела, как слабый человек от вина, среди раскисших длинных трав, которые, вся дрожа, разрывала и раскидывала передними лапами. Хозяин, подняв воротник на ветру, наблюдал снисходительно…

Потом он шел пить пиво к уличной палатке. И тут новое поражало: собака рядом не шла, все рвалась куда-то. Встречные шарахались – их пугали человечий взгляд собаки и вдавившийся ей в горло ошейник.

Домой возвращался хозяин с ладонями, горевшими от поводка.

– Н-нда, – смеялся он, – не подарок!

Процокав по отвратительно зеркальному полу, собака забивалась под тахту, по-лягушачьи дрыгая ляжками. Там унималось прерванное сумасшествие, отступала игра. И пролеживала она, не шелохнувшись, часами – до настойчивого хозяйского окрика, а то и ремня.

Днем она много спала. Но лишь в присутствии хозяев. Каждого из них, его, ее, их девочку, она безошибочно различала по особенному их звучанию – шороху ли одежды, дыханию или короткому шелковистому треску пламени спички (это, уж конечно, там, у хозяина, которого уважительно боялась), даже безмолвию, тоже сопровождавшемуся таинственным напряженным звучанием. Спала она преимущественно в большой комнате и в разных позах, по мнению хозяев, совершенно случайных: лапы глубоко поджаты и морда на сквозняке…

Но вот стукала дверь, поворачивался ключ в замке – наступала чудесная тишина. Лапы сами собой поднимали ее. Она встряхивалась наслажденно. И еще только дрожь докатывалась до кисточки на хвосте, а уж она знала, что всего занятнее снести в угол яичную скорлупу из кастрюльки под газовой плитой, какие-нибудь бумажки и тряпочки – и драть в клочья. Особенно бумага была хороша, ее было вдоволь везде.

С разгона научилась она отворять дверь в подъезде. Однажды отмахнула ее, настежь, а за ней – белизна, вьюжное солнце… Черная тень косо взметнулась. С лаем и она взвилась за тяжелым взмахом крыл, ошейник перехватил горло. От рывка она упала и покатилась в снежном облаке.

Щелкнуло, ласковые руки отстегнули поводок.

– Никогда, бедная, не видела снега, не видела настоящего солнышка!

Прыжками она помчалась – и как было ей счастливо! Морозный дым, снежное поле, мглистый, низкий шар солнца и сотни стеклянных пожарищ со всех сторон… И тревожный голос хозяйки потерялся вдали.

Хозяйка домой вернулась одна и с заплаканными глазами.

Муж забрал у нее поводок. Он вышел, посмеиваясь, на визжащий снег. И задохнулся – так ослепительно было солнце. Зеленый пар валил от дыхания. Вокруг дома, под окнами, вдоль улицы, взад и вперед ходил он, как плеть сжимая сложенный надвое ремень поводка. Но нигде не мелькнул за снежными сугробами ражий бег, ниоткуда не донесся слитный лай, похожий на вой от боли или восторга.

Дома он скинул нахолодавшее пальто и ни словом не ответил на ждущие женины взгляды. Ах, а первое время радовались – все было внове: и дурной утренний брех, и эти прогулки ни свет ни заря!

Она меж тем набегалась по стуже и намерзлась, морда заиндевела. В растерянности покружила у подъезда, даже полаяла и повыла немного. Потом выпрыгнула из ледяной тени, истолченной следами человеческих ног, и пошла по белому сверканью, поджимая лапы. Один раз, почудилось, услышала свое имя откуда-то сверху – вместе со стуком открываемого окна. На ее памяти хозяева так высоко не забирались, по земле они ходили. И побежала, тоскуя.

Но вскоре настиг требовательный зов. Хрустели шаги хозяина, снежный ветер летел за его спиной… Шкуру ее передернуло. Воспоминание об ударах поводка и дрожи, долго потом колотившей, рвануло ее сквозь мерзлые кусты. Да хозяин устроил погоню. Он высматривал из-за всех углов: недоуменные это были глаза.

Школьники бегом возвращались домой. Звенели тонкие голоса на морозе. Собака кинулась в ласковом исступлении к ним под ноги: она знала их всех, подружек маленькой своей хозяйки…

Рука легла ей на морду, и защелкнулся замок.

– Так! – многозначительно сказал голос. – Ну, пошли теперь!

И она опрокинулась на спину…

Никак, впрочем, не отразилось это бегство на ее жизни. И она потихоньку забыла о нем, словно вовсе не было тех кратких счастливых мгновений, бешенства, когда паром забивало ей горло, когда дышалось влажным горячим морозом и мчались под ноги снежная пыль, солнце, кусты, белизна…

Дали собаке изящную кличку: Джули, Джульетта. Комнатная собачонка! Среди мебели и стен человек благодетельно ей приготовил свой мир с запретами и лаской взаймы. И ее робкое мученичество принял за послушание.

Снова ее одуряли долгие сны. Только почему-то хозяин чаще укладывал ей морду к себе на колени, хмурился и говорил ей, что она «хорошая, хорошая собака».

Но в одно позднее утро так и не дождалась она еды. Хозяин сказал «Гулять!», крепко пристегнул ошейник и повел людными улицами. Сел в такси, усадил силой рядом с собой.

Ее обеспокоило предчувствие… Но чего предчувствие? Разлук, которые чередой пройдут в ее жизни, тоски, перемен? Она захлебнулась голодной слюной, слезы выдавились из глаз. А рука хозяина дрожала на ее широком затылке и казалась далекой-далекой…

Она не вынесла этой пытки, завыла без голоса, без памяти.

А очнулась на снегу, и с неба веяло легким снежком. Ее боль вдруг пригасла. Кто-то шел из толпы с протянутой рукой. Она отшатнулась, узнав мелкие шажки, и замерла, готовая к прыжку, готовая и поползти навстречу.

Прежняя хозяйка заплакала: она поразилась ее исступлению. Как, впрочем, и многие прохожие…

Он лишь махнул рукой, довольный, что все обошлось. Все утро было непокойно, скверно. Но собака предала еще легче. Только не отлегло от души.

Подошел автобус. Он сел у окна, взгляд его понесло по желтенькой паутине оголенных тополей. Лисья рыжая морда выглянула из-за сугроба – девственные стеклянные глаза… потом и еще раз глянули, без укора, как неживые. Их в сторону отодвинуло, и он увидел самого себя: одинаково повторенные непрочные фигурки, смазанные в раме окна. Одна, три… Пятна, мимо которых летел на чудовищной скорости…

Вечером он рассказал, как отвез собаку. Дочь плакала навзрыд. И, жалея ее, собаку, себя, он думал, что скучным человеком становится, стареет и что жизнь входит в полосу тихих желаний: хочется только покоя.

– Каждые десять лет, – морщась, философствовал он, – человек духовно словно линяет, пока не установится масть. Вороная – конь, оптимист. А соловая какая-нибудь – мерин беспородный. Вот и все!

Так он мучился и так утешал себя.

Но порой в немногие дни вслед за этими немоглось душевно, вспоминались студенчество, молодость, легкость… Сквозь его зрачки глянул тайный одержимый человек, и почудилось, что взаперти в каменном коробе со щелями взамен окон, сочивших серое небо. Предметы, точно древесные стволы, пустили крепкие корни… и высокие свечи в бронзовых подсвечниках на детском секретере встали навытяжку, как часовые! Жена, случалось, зажигала их по вечерам и, босая, в халате, прижавшись к стене, слушала пластинку, сочинение под клавесин: «Танцуйте при свечах, живите до гудка!» А меж свечами, на стене, на вырезанной из журнала картинке прыгали длинноногие глазастые девочки – устроили «классики» на синем асфальте.

…Собака тем временем пережила и разлуку, и свое путешествие, хоть и не в радость вышло ей возвращение к щенячьей воле. Живо омчала она тесненький дворик, распугав мелюзгу, и хозяйка насилу сладила с ней – отовсюду грозили:

– Безобразие! Ну и собаку завела, чертовка!

Была «чертовка» слаба со вчерашнего сиденья с подружками, печальна, девица не девица – такая хиленькая, что высокие, аж за колени, сапожки на молниях болтались на ногах.

– Да мы хорошие собаки, мы добрые, правда, Джуленька? – причитала она, целуя морду заснеженную в самые губы.

Она всякую живность любила. И собаки жили при ней, и ежик, и кошки. Одной ей совсем было невмоготу. И подружкам ее было веселей, когда сходились на горькую бутылочку. Они были под стать друг другу: все одинокие.

Говорят, собаки похожи на своих хозяев…

У одной же все пошло не путем с самого начала – из одних рук в другие. Да все дворы тесные, кирпич. Стала она привыкать помалу и к вину: наливали чуть-чуть в чайное блюдечко. Дрема укладывала ее под столом, голова звенела…

И однажды ей привиделось поле – под долетавшую грустную песенку. Оно было большое, и лес был вдали. Сладко кружилось в глазах: кружились редкие облака в небе, лесочек сквозной шатало… Она чувствовала тоску, счастье.

Где, когда видела она наяву эти небо и лес, и облака? И что ей было в безлюдном просторе? Грустящему человеческому сердцу нужно, чтобы как птаху в ладонях вынесли и оставили посреди открытого поля. Наплывут быстрые тучки, к грозовой непогоде, будут плакать деревья, будет низко клониться рожь, пылить дорога, и будет ликовать и безотчетно звать и звать кого-то мужественное и слабое сердце человека…

Прогремела, истаяла весна.

Каменный двор с детскими качалками, песочницами опустел. Солнце сюда зимой не пускали дома, а летом листва деревьев, которые росли во дворе: в нем всегда было сумеречно.

Уезжая на юг, к морю, хозяйка отвела собаку в вольер: никто не захотел о ней позаботиться. Простилась с ней, всплакнула.

Жизнь собаки стала ничем не примечательна. Ее мир еще сузился, вовсе потемнел: закуток, обнесенный серыми досками, опилки, чужой псиный дух… Все было кончено! Стучали дожди по крыше, она спала, вздрагивая, или смотрела сонно на мокрые доски – из угла, сквозь железные прутья. Поле не приходило больше. Только раз скользнуло воспоминание… День сменялся ночью, ночь днем, его слабым светом. И опять ночь…

Но вот явился к ней человек, это было под вечер, все такой же как бы ненастный, дождливый. Она встала навстречу этому человеку, и оба они вышли за город. Путь им лежал неблизкий, она догадалась! По перелескам, через дороги, через овраги. И она увидела наконец поле – за тихим ручьем, текущим в траве. Тарахтела где-то телега, синие мотыльки складывали крылышки и садились на росу. Птица прошуршала вверху, ее тень, качаясь, поплыла по лунной дорожке… С ликованием она оглянулась на человека. Человек кивнул. Тогда она бросилась в серебряную траву и пропала в ней вместе с крылатой тенью.

1971