Читать книгу Ононские караулы - Игорь Александрович Пушкарёв - Страница 19

Казаки пограничной полосы имели тесные связи с соседней Монголией. С незапамятных времён процветали дружественные торговые отношения. Дороговизна товаров в русских лавках и «монопольках» заставляла жителей посёлков ехать за Онон. У монголов все те же товары можно было купить гораздо дешевле. А можно было и просто обменять на что-то, имеющееся в избытке в своём хозяйстве. Казаки среднего достатка, а богатые в особенности, арендовали за границей большие площади сенокосов. Ну, как арендовали? За кирпич «карымского» чая, да рубль денег, можно было всё лето косить сено на монгольской стороне. Эта взаимовыгодная дружба была настолько давней и прочной, что казаки за границей не просто сено косили, но и, чтобы не мучиться с перевозкой его, понастроили заимок на сопредельной стороне и поживали там целыми зимами, и целыми семьями, изредка сменяя друг друга. На взгляд европейца это были скорее не заимки, а небольшие деревеньки с жилыми, на века рублеными, избами, со скотными дворами и всеми необходимыми службами. Так же, как и в родной станице, дымили по субботам бани, долгими зимними вечерами, убрав скотину, рассказывали сказки и были. На храмовые или войсковые праздники, День Алексея человека Божьего или Георгия Победоносца, всё взрослое население переезжало на русскую территорию и на заимках оставались лишь молодёжь, да подростки. Все другие праздники весело и с размахом отмечали на монгольской стороне.

В официальную медицину верили меньше всего, хотя во второй половине 19-го века уже работали в некоторых станицах приёмные покои на пять-десять коек, при которых фельдшер, фельдшер-акушер и повивальная бабка, как официально именовались акушерки. Но казаки, то ли в силу привычки, то ли ещё по каким причинам прибегали больше к тибетской медицине. Съездить самому с какой-то болячкой в дацан или привезти ламу к тяжело больному считалось обычным явлением. О том, какой целительной силой обладали монгольские знахари, хорошо рассказал Александр Черкасов, известный в Сибири горный инженер и писатель. Когда его партия производила разведку на золото в районе Бальджиканского караула, доложили ему, что в отряде есть несколько человек, больных «неподходящей» болезнью. Черкасов узнал от казаков, что есть «мунгальский» лама, который хорошо лечит эту болезнь и целителя привезли в партию. За сравнительно небольшую плату «эскулап» за три недели поставил всех больных на ноги, а ведь некоторые из них были настолько больны, что не могли даже ходить. Обычно же за лечение тяжело больного ламы брали коня с седлом или кобылу с жеребёнком.

В моей семье ходила такая легенда. Где то около Ульхуна жил тунгусский лама, который часто приезжал лечить приисковых рабочих и всегда заезжал к нашим пить чай со «старенькой» бабушкой, которая и сама то, кстати, была из крещёных тунгусов Харанутского рода. Однажды младшего бабушкиного сына на покосе хватил солнечный удар и у него отнялись ноги и язык. Тогда съездили в Ульхун и привезли этого ламу, с которым договорились, что если поставит больного на ноги, то отдадут ему нетель трёхгодовалую. Сколько длилось лечение – не знаю, но было оно успешным. Старенькая бабушка, которая давно стала истовой христианкой и, как я теперь догадываюсь, руководила всем семейством и его состоянием, решила, что Бог спас сына и нечего басурману отдавать тёлку, к тому же она и отелится весной, и отбоярилась бараном или двумя. «Басурман», конечно, обиделся и больше уж не заезжал на чай, о чём старенькая бабушка впоследствии искренне жалела.

Характерной особенностью всех приононских посёлков было то, что многие их жители, а скорее даже все, свободно владели не только русским языком, но и легко объяснялись на монголо-тунгусско-бурятских диалектах. Хотя удивляться тут не приходится. Ведь казачата, мало того, что сами были полукровками и от матерей впитывали тунгусскую речь, но уже с маленького возраста жили на заимках, ездили со взрослыми торговать на монгольскую территорию и у себя зачастую видели гостей с соседней стороны. Языки же в детстве усваиваются хорошо, как, впрочем, и всё остальное.

Впервые об этом, на первый взгляд удивительном, факте из жизни пограничных казаков я прочитал когда-то давно у одного из исследователей Забайкалья, и тут же в памяти явственно всплыла картина из детства. Как-то в выходной день поехали мы с отцом погостить в Мангут к родственникам. Поездка на мотоцикле в солнечный летний день по благоухающим степям и сопкам, откуда далеко видны заононские горы, а на западе, если присмотреться, можно увидеть белеющие вечным снегом гольцы, вещь удивительная и на всю жизнь памятная. Такие поездки я очень любил и всегда ждал с нетерпением, когда папка соскучится по своей родне, а вернее когда ему захочется свободно выпить с братьями и родственниками без занудного маминого контроля. Правда, мама не так уж часто отпускала нас одних, обычно я ехал в серединке.

Заехали, как обычно, к двоюродному брату отца дяде Гане Пушкарёву, редкой доброты человеку, как и его жена тётя Полина, которая последнее вытащит, лишь бы угостить дорогих гостей. За столом братья, конечно, выпили, и кому-то из них пришла в голову мысль навестить друга детства. Решения у выпивших людей принимаются быстро и претворяются в жизнь немедленно и по тому мы уже вскоре оказались на крыльце дома отцовского друга. Я увязался за взрослыми потому, что меня заинтриговало необычное его имя – Чамбура, а может, это и не имя было вовсе, а уличное прозвище, на которые так щедры приононские жители. Встречать нас вышел сам хозяин, коренастый, приземистый, с седеющим чубом над лицом ярко выраженного монгольского типа. Ну, конечно, объятия, приветствия, восклицания. Завязался оживлённый разговор и вдруг я понял, что идёт-то он на незнакомом языке. Но очень поразило меня то, что и папа, мой до боли родной и привычный папа, тоже говорит непонятные слова и радостно смеётся и возбуждённо жестикулирует. Но вовсе не смех меня смутил, а то, что говорит-то он на чужом языке!

Тогда я не мог понять, что для него он был вовсе не чужой… Дома папка рассказал, что они с Чамбурой, я, к великому сожалению, не запомнил ни имени этого человека, ни фамилии, вместе росли и отец, будучи сиротой, частенько обретался в доме приятеля. Язык специально, конечно, не учил… Уже взрослым я в первый и, так получилось, что в последний раз увидел фотографию матери своего отца, моей бабушки. С пожелтевшей карточки на меня смотрела сухонькая, невысокая тунгусска…

Позже, много позже я узнал, что в жилах каждого коренного мангутского, как равно и других ононских караулов, течёт изрядная доля тунгусской крови и монгольские диалекты были для их предков столь же родными, как и русские. А совсем недавно нашёл тому подтверждение и у Анфиногена Васильева: «Жители по караулам говорили на бурятском языке, как наиболее распространённом. На нём же говорили и тунгусы… Со временем последние забыли родной язык…»

И поэтому не очень удивился тому, что атаман Семёнов, руководитель белого движения в Забайкалье, уроженец Куранжи на Ононе, знал несколько диалектов монгольского языка и переводил стихи русских поэтов на этот древний язык.

В начале 20-х годов прошлого века наглухо закроют границу и сообщение с соседним народом не просто прервётся, а навсегда прекратится. Взамен мангутских жителей разбавят мадьярами и латышами. В 30-х, а затем и в 50-х годах вольют изрядную порцию переселенцев из России и не станет ононского караульца в его чистом, первозданном виде…