Читать книгу В песках Хайлара. От Онона до Гирина - Игорь Пушкарёв - Страница 6

На просторном станичном плацу от края до края, лицом к лицу, выстроились казаки от двадцати пяти до сорока лет в две шеренги, с рассёдланными конями в поводу. Перед каждым конём слева от казака расстелена попона с разложенной на ней конской амуницией. Перед собой казак раскинул шинель, на которой разложена в предусмотренном порядке собственная справа. Правда, в строю казаков не так и много – коней держат всё больше ребятишки, да взрослые девки. Казаки собираются группками, тянут двоённую, а где и троённую водку-самосидку, то тут, то там вспыхивает песня. Смотр ещё не начинали – ждут Максю Абрамова.

По широкому коридору между шеренгами медленно прохаживаются станичный атаман, пожилой казак Николай Назарович Батурин и красивый, чуть брацковатый10 офицер. Поселковые атаманы, вместе с судьями, писарями и станичным казначеем, сидят на крыльце правления. Молодой офицер, это хорунжий Батурин, тохторский уроженец, двоюродный племянник Николаю Батурину. Его все здесь знают, и он всех знает, но он при исполнении – хорунжий служит в Акше, в штабе Конного отдела, в станицу командирован провести смотр казаков. Он вовсе не задаётся, и казаки это видят и понимают. Просто и он, и они с молоком матери впитали уважение к дисциплине, к субординации. Вот закончится смотр, тогда отведут душу. Но он ещё не начинался.

А во дворе Максима Абрамова с утра шёл бой. Максим с плёткой и отборными матюгами гонялся за женой и двумя своими девками. Те с визгом и криком носились по ограде.

Ещё утром обнаружилась пропажа – исчезли сетки для сена. А их полагается две. Максим перевернул всю кладовку, амбар, поднял с постели обеих девок. Те, заспанные и косматые, шарашились по кладовке и амбару – нету сеток, хоть душись. Как заполошная, из кладовки в амбар и обратно носится Катерина, жена Максима. Делает вид, что ищет. Она давно уже приспособилась таскать телятам траву в них, всё равно без дела валяются, одну сразу же и бесследно потеряла, а вот вторую ещё утром где-то видела. Но виду не подаёт. Тоже ищет…

Сетку стащил с забора телёнок и взялся жевать её. Потный, красный как рак, Максим на ту беду пролетал мимо, краем глаза увидел и аж остолбенел. Изо рта завшивленного телёнка, который всю весну шарился по помойкам, торчал препорядочный кусок сетки, зелёный и изжёванный. «Сука паршивая» – дико вскричал Максим и с такой силой дёрнул сетку изо рта телёнка, что тот улетел через голову.

Зелёная, измочаленная лохматина никуда не годилась. И пропадать бы Максиму – нарочный уже два раза прибегал, да сердобольный сосед кинул через забор свои сетки. Без всякой надежды на отдачу, правда – знал соседушку.

Но на этом бедствия Максима не закончились. Пока взрослое семейство было занято поисками, а потом побоищем, малые парнишки, отхоны Максимовы, спёрли завёрнутые в промасленную тряпочку ухнали и унесли их за баню. Вторым заходом утянули из-под навеса молоток и долго, с наслаждением, отколачивая пальцы и пуская длинные нити соплей, загоняли ухнали в стену.

«Баигоны, запорю! До смерти запорю! На каторгу пойду!» Но не успел. В с по заранку настежь распахнутые ворота, намётом влетел «кушурский» атаман Пунцуков, которого за свирепое выражение лица мангутяне, падкие на клички и прозвища, прозвали «Мамаем», и которому надоело гонять нарочных. Широколицый, узкоглазый, с торчащими, будто приклеенными кисточками усов, Пунцуков сейчас напоминал сразу двух Мамаев. Прямо с налёта он пытался вытянуть Максима плетью, но тот змеёй скользнул под шею лошади и уже с обратной стороны выдернул Мамая из седла, припечатав: «Тебя, тварина, ещё тутока не видали!». Доржи Пунцуков, когда встречал такой же отпор, быстро угасал. Обратно уже ехали вместе.

Наконец-то смотр начался. Перед этим все долго кричали на бедного Максима и он кричал на всех. Атаман грозился повыхлестать Максе все зубы, а если он вернётся живой, то зиму зимскую будет в правлении дрова колоть. Максим, пристыженный, измученный, с горя успевший где-то здорово похмелиться, устало и покорно молчал. Ну вот, накричались, охрипли, и смотр начался. По длинному коридору не спеша, от попоны к попоне, пошагали хорунжий Батурин, поселковые атаманы и два местных вахмистра, Перфильев и Шильников. Фёдор Васильич, тяжело опираясь на насеку, поднялся на крыльцо и скрылся в дверях правления. Вскоре оттуда вышел заспанный станичный ветеринарный фельдшер и приступил к осмотру коней.

– Где кобур? Где кобур, я тебя спрашиваю, – орал Силинский на смирного, безответного батарейца Мунку Сакиина. Уши бедного парня горели огнём, щелки глаз вообще куда-то запропали. Мунку, красивый, сухощавый тунгусёнок, и года нет, как пришёл с действительной, был грамотным, сообразительным, на ламу когда-то учился. Куда он его задевал, этот несчастный кобур?..

– Ты мне зачем больного коня привёл? – наседал вахмистр Шильников на соседа своего, Павла Шишкина.

– Окстись, Иван, ты чё? Какой же он больной? – низкорослый Павел изумлённо таращил глаза, – с перепою тебе показалось!

– Ты как разговариваешь, арцаед11 кривоногий? Ты в строю, или на завалинке? – нагонял страха вахмистр.

– Виноват, господин вахмистр! А конь здоровый, хучь у витинара спроси!

А ветеринар уже в середине строя во всю распекал какого-то нерадивого казака средних лет и, как видно, среднего достатка.

– Почему конь не кованный? – хрипло сипел фельдшер, – Ты куда на нём собрался? К тёще на блины?

Вообще-то данное обстоятельство ветеринарного фельдшера мало касалось, это забота скорее вахмистров. Но показать на глазах всей станицы свой вес, свою значимость дорогого стоит.

Мало-помалу, с грехом пополам, смотр закончили. Дали сутки на устранение своих и конских недостатков, с тем, чтобы послезавтра до восхода солнца двинуться в Акшу. Казаки потекли с площади. Человек пять с конями в поводу двинулись к кузнице. Там уже раздувал мех станичный кузнец Яков Хайдуков. Шестидесятишестилетний старик уверенно поигрывал молотом, отсвечивая бронзовым телом. Яков славился мастером на все руки, и коня подковать, и лемех оттянуть, и шестерню на косилку посадить. Кроме того, мог выполнить и любые слесарные работы, а потому был нарасхват и цену себе знал.