Читать книгу Быть людьми… Книга первая. Вальс Хачятуряна - Ирина Гарталь - Страница 9

Лагерь утихал. Ещё слышались весёлые препирательства, смешки, негромкое пенье под гитару, но большинство туристов выдохлось за вечер. Возле бивака заводчан костёр едва тлел. Две палатки оказались намертво зашнурованными. Одинцов попытался втиснуться в их обжитое нутро, усовестить друзей, но, выслушав все мыслимые и немыслимые возражения, нашёл наилучший выход. Востребовав рюкзаки и спальники, он кивнул Арине на маленькую продуктовую палатку, которая днём радовала всех приятным розовым цветом.

– Будем окапываться здесь. По крайней мере, не умрём с голоду.

Девушка нерешительно расстегнула замок палатки, юркнула в темноту и рывком втащила свой рюкзак. Ей показалось, что Тоха, вползший следом, заполнил собой всё свободное пространство. Он включил фонарик, разложил по углам пакеты, что-то передвинул, уплотнил, и через пять минут, благодаря его хлопотам, палатка приобрела вполне жилой вид. Несколько раз мимоходом парень приобнимал её за плечи, прося передвинуться с одного места на другое. И каждый раз она вздрагивала и торопливо ускользала из его рук. Чертыхнувшись по поводу сломанного замка на одном из спальных мешков, Тоха предложил ей воспользоваться спальниками как двумя одеялами – на один лечь, другим укрыться. Девушку такая перспектива смутила до внутреннего озноба.

– Ты тепло одета? Дрожишь. Ночи холодные. От земли тянет. Надень поверх костюма мой свитер, у меня есть ещё один. И вот возьми носки шерстяные… Бери! Главное, чтобы ноги не замёрзли, а то простынешь.

Он устроил рюкзаки в изголовье, зашнуровал низ палатки. Арина послушно натягивала его вещи и мысленно песочила себя за предательское волнение. Слова сказать невозможно – зубы клацают, как у голодного волчонка. Вот недостаток, с которым надо бороться всеми силами. Господи, сколько туристских ночёвок на её счету, и – никаких волнений! А тут… хотя, впрочем, была… была одна незабываемая ночь.

После девятого класса их «могучая кучка» лыжников и легкоатлетов отправилась в поход на берег горной реки Мрас-су. Тогда Арина просидела ночь у костра рядом с мальчиком, к которому её тянуло, как к солнышку. Именно потому и отказалась ночевать в одной палатке с ним, чтобы не обнаружить этого необъяснимого, вгоняющего в краску, волнения. Пусть думает, решила тогда, что ей приятнее сидеть у огнедышащего костра, чем замирать от каждого случайного прикосновения в темноте. Какая замечательная случилась ночь! Загадывали желания на падающие звезды, накрывшись брезентовым плащом, радовались всполохам зарниц. Она старательно играла роль заводного бесёнка, а Женя Лесников – так звали одноклассника – без напряжения справлялся с ролью друга детства.

Тоха прервал её воспоминания:

– Ложись, я упакую тебя в лучшем виде, – скомандовал он. Вытянувшись в струнку и затаив дыхание, девушка закрыла глаза, чтобы не видеть так близко от себя лицо Одинцова.

– Ты меня боишься, малыш? Я маленьких детей не ем. Расслабься.

Художник сильным движением подвинул её к себе, игнорируя сопротивление двух стремительно вскинутых рук, и подоткнул край спальника.

– Слушай, да ты совсем замёрзла! Вот дурак, потащил тебя к реке.

Его голос звучал совершенно спокойно, и рука, укутывающая девушку, вела себя, как рука троюродного брата. Но с Ариной творилось что-то непонятное. Парень обращался с ней, как с маленькой девочкой. Никто, кроме бабуни, так не беспокоился о ней. Даже в самых ранних детских воспоминаниях эхом звучал строгий голос матери: «Ты уже большая, пора самой о себе заботиться».

Лёжа на боку, вытянув одну руку вверх, другой она старательно контролировала спасительную дистанцию. Но энергичный сосед поминутно нарушал установленную границу. Долго укладывался, проверял, не упираются ли ей в спину буханки хлеба, укрыты ли у неё ноги.

Арина чувствовала прикосновения его тёплых ладоней, приятный запах одеколона. Когда Тоха, наконец, угомонился, девушка поняла, что он в точности скопировал её позу – вытянул руку вверх, лёг на бок. Вот тебе – «эти глаза напротив» как в песне Ободзинского.

– Ари-ина! – мягко протянул Одинцов, не прикасаясь к ней. – Ты что притихла? Спишь? А я хотел тебя попросить почитать стихи. Ведь ты же сама пишешь? Песня про туристов у тебя получилась здорово. Видела, как все смеялись?

– Если вы хотите посмеяться, могу почитать…

– Ну что ты! Я хочу понять, чем ты меня так зацепила.

– Я не уверена, стихи ли это? Но так и быть, почитаю. Только тихонько, а то мы всех перебудим.

– Вот, я тебе специально подставил ухо, чтобы можно было – шепотком… Читай…

– Это я в восьмом классе написала:

А вот про Сибирь…

Арина не умела читать стихи с придыханием, чётко выверенной интонацией, как это делают маститые авторы. Она их шептала доверительным, слегка отстранённым голосом, словно заново продумывая смысл каждой фразы. Не нагнетала подтекста, не делала многозначительных ударений. Одинцов отметил: так обычно читают дети, на ходу припоминающие текст. Горячее дыхание, обращённое к его виску, приятно щекотало кожу, сладко завораживало его слух и обволакивало сознание. Шёпот в темноте прерывался и снова мягко наплывал, выдавая ему самые сокровенные интонации, которые невозможно было бы передать в обычном разговоре. Интересно, почему она так волнуется? И откуда в этой юной голове такие серьёзные мысли? «Зима. Знобит…» Обычно знобит от одиночества, а его чаще ощущаешь именно зимой. Молодец девочка, верно подметила… Прямо аллегория. Он приподнялся на локте.

– Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? – шепнул, наклоняясь к самому её лицу. Девушка, не успевшая переключиться, пожала плечами.

– Мне хочется тебя обнять… Я разволновался, как дурак. Тебе сколько лет?

– Девятнадцать… будет скоро

– Не страшно так далеко от дома? Как тебя мать отпустила?

– Так я не одна – с Полиной… Толя, это не стихи? Я пишу глупости, и вы боитесь сказать?

– Да нет, радость моя, это именно стихи. – Одинцов с трудом сдерживая желание от души прижать к себе эту ненормальную девчонку, неохотно лёг на спину. – Стихи. И боюсь я совсем другого… Я не ошибся, кожица у тебя тоненькая. Похоже, у нас здесь девушки взрослеют раньше, чем у вас на севере. Так вот, послушай меня внимательно, – Одинцов старался удержать голос в предложенной ею заговорщической манере. – Я бы не хотел тебя видеть рядом с Грайворонской, с той, которая тебе в отделе понравилась больше всех. Ничему хорошему ты от неё не научишься. Правда, я не знаю, насколько ты поддаёшься чужому влиянию. Но будет лучше, если ты станешь взрослеть в кругу нормальных людей. Это само по себе много значит. С кем поведёшься…

– А как насчёт вас? Вы себя относите к нормальным людям?

Шепоток в темноте звучал с явным подтекстом.

– Нет, ну вы посмотрите на эту дерзкую девчонку! – Одинцов хмыкнул, всем корпусом развернулся к собеседнице и ответил:

– Девице с таким божьим даром бояться меня не надо. Я не причиню тебе зла. Я на это просто не способен. А вот интересно, по какому принципу ты выбираешь друзей?

– Никакого особенного принципа и нет. Может быть, вы удивитесь, но друзей у меня не очень много. Четыре мальчика, с которыми я росла и училась в школе, и пять названных братьев, с которыми училась в техникуме. У нас в классе было двадцать пять мальчиков и пять девочек. Но подруга у меня пока одна – Полина. С виду нравятся многие, а по душе… Как с ними можно дружить, если они не знают письма Татьяны к Онегину, не могут рассказать о Наташе Ростовой?! У нас были такие девочки в техникуме.

– Слушай, а я ведь тоже подзабыл письмо Татьяны! – признался Одинцов. – Выходит, и со мной дружить нельзя?

– Да нет! К мужчинам это не относится. Понимаете, есть две очень важные вещи… У нас в литературе нет других таких героинь, как Татьяна Ларина и Наташа Ростова. В них – всё, что может быть лучшего в нас – девушках, женщинах. Но это героини, созданные авторами-мужчинами. Понимаете? Мужчины выписали для нас как бы образец, идеал женщины, свою мечту. И самое потрясающее то, что этот идеал совпал с тем, который мы сами себе представляем. Мне вообще кажется, всё это написано обо мне…

Арина села, обхватив руками колени, но удержалась в этой позе недолго. Суть разговора волновала её настолько, что она не замечала ни изменившегося тона своего голоса, ни непрерывной жестикуляции.

– Вы послушайте, вы только послушайте!

Арина озвучивала стихи Пушкина совсем иначе, чем свои. Теперь это был нежный, застенчивый, прерывающийся от волнения голос той самой Татьяны. И снова не читала – исповедовалась ему, Одинцову, воображаемому Онегину. Господи, как они проходили в школе этот роман в стихах! Бубнили строчки наизусть, лишь бы не сбиться с текста. А ведь на самом деле – потрясающие стихи! Аж мурашки по коже от замирающего в темноте голоса. Нет, все-таки жаль, что девчонки перестали первыми объясняться в любви. В этом есть что-то замечательное! Дурак Онегин!..

– Арина, такое ощущение, словно это письмо написала ты.

– В том-то и дело, что его автор Пу-ушкин! – старательно гася голос, воскликнула девушка, постучав ладонью по колену. – Откуда он мог знать, до тонкости прочувствовать наши страхи, волнения, потаённые мысли?

Объяснение простое: гений! И Татьяна – мечта гения. А многие девчонки даже не читали роман и не представляют, какого высокого мнения о нас другая половина человечества. Вы слышали, как на заводе женщины разговаривают? Такие слова произносят, что не каждый мужчина сможет. А потом… этими же губами целуются… Бабуня не зря матерщинниц называет «черноротыми».

Арина осторожно улеглась, стараясь не прикасаться к соседу.

– Да, ты права. Никуда не годится ругаться матом, а потом целоваться…

– И ничего смешного!

– Это я от удовольствия. Не представлял, что девушки могут задумываться о таких вещах. А что же Наташа Ростова, та зрелая самка, которую описал Толстой в конце романа?

– Ой, я как раз на эту тему писала сочинение на экзамене. Мне кажется, Толстой ошибся. Не могла Наташа забросить пение – это было её душевной потребностью! Не могла потерять очарования и перестать следить за собой! Не могла полюбить Пьера, потому что её душу целиком и полностью занимал Андрей Болконский! Откуда взяться широкому размашистому шагу, пренебрежению к светским правилам? Она не могла измениться до такой степени. Мне кажется, с возрастом Наташа стала бы ещё утончённее от пережитых страданий. Я была потрясена представлением Толстого о женщине, как о самке. В ней, в Наташе, была одна душа – никакого животного инстинкта. И куда же потом эта душа исчезла? – горячилась Арина.

– Материнство могло её так преобразить. Посмотри вокруг, какими становятся наши женщины после замужества? Может быть, Толстой прав? – улыбаясь, отвечал Тоха, которого забавляли эмоциональные взрывы слева по борту.

– Нет, нет и нет! Мне такой конец романа не нравится.

Арина снова села, по-турецки скрестив ноги. – Пушкин относился к женщинам лучше. Он и в финале описал Татьяну такой, что её невозможно не любить.

– Так он же поэт! – невольно загораясь, воскликнул Тоха. – Пушкин – фантазер, романтик, а Толстой – проза жизни. Во всяком случае, я с ним согласен: главное в женщине – материнство. И почему, по-твоему, Наташа не могла полюбить Пьера? Он был хорошим, богатым, добрым человеком…

– Она могла выйти за него замуж, но без любви – по дружбе.

– Как ты сказала? По дружбе?

– Я не понимаю, что здесь смешного?

– Арина, мне знакомы два вида брака: по любви и расчёту. Ты для меня открыла новый вид замужества – по дружбе. Интересный вариант…

– Вы всё время надо мной подтруниваете! Всё, что я говорю, вам кажется глупым? – в тоне голоса Арины проступила обида.

– Наоборот. Удивляюсь твоим открытиям, – успокоил её Тоха. – Я лично воспринимаю классику так, как её преподносили в школе. Слушай, зайка, а тебя Ариной назвали случайно не в честь няни Пушкина?

– Нет. Так зовут папину маму, которую он очень любит. Я на неё похожа. До неё в роду не водились золотоволосые. И когда я родилась, бабуня посмотрела на мою голову и сказала: «Чистой воды – сватья Аринушка!» Так и назвали…

Несколько минут лежали молча, думая каждый о своём.

– Вы не скажете, который час? У нас завтра ориентирование, надо выспаться, – выдохнула в темноту Арина.

– Ого, я отлежал руку. Не могу пошевелить пальцами. Ты сама посмотри на часы, – Одинцов перевернулся на спину, разминая занемевшее плечо. Чтобы разглядеть циферблат, девушке пришлось взять кисть его руки и поднести поближе к глазам. От волнения она ничего не видела. Пальцы Анатолия вдруг стиснули её запястье и тотчас, словно по команде, разжались.

– Ничего не видно, – Арина торопливо отпустила его руку и замерла.

– А я и с закрытыми глазами вижу, что сейчас три часа ночи. А ещё я вижу, что ты вся дрожишь. Всё-таки замёрзла, а? – Тоха попытался обнять её, но интуитивно почувствовал: ещё одно движение, и его соседка «катапультируется» из нагретого гнёздышка прямиком в свою Сибирь. Да… Уж лучше поболтать с ней о теории любви, чем на практике демонстрировать повадки Анатоля Курагина. Одинцов расслабился и, подавляя зевок, спросил:

– Арина, ну с литературными героинями мы разобрались, а для тебя-то что главное в твоей жизни?

– Счастье, – не сразу отозвалась девушка. – Я хочу быть счастливой.

– Скромное желание, – улыбнулся парень. – И что же у нас входит в понятие счастья?

– Много-много всего входит.

– Много денег? Много шмоток?

Арина фыркнула.

– Вы мне напомнили один случай. Мои родители заселились в новый дом, и однажды их затянула в гости соседка, которая по блату достала мебельную стенку. Она с блаженным видом открывала полупустые шкафчики, демонстрировала прочность полок, блеск полировки. Мама ей сказала, мол, видите, сбылась ваша мечта – купили то, что хотели. А соседка даже обиделась: «Разве это мечта? Это только половина мечты! Я хочу набить стенку от потолка до пола новым постельным бельём…» Мы дома неделю смеялись.

Мои мечты не имеют ничего общего с мебелью, деньгами, тряпками. Перед защитой диплома я предложила ребятам в группе заполнить анкеты для встречи через пять лет. Адреса, телефоны… В анкеты внесла вопрос о целях в жизни – такой своеобразный протокол намерений. Кто что написал. А я изложила свои главные мечты: стать журналисткой, научиться писать настоящие стихи, играть на гитаре, разбираться в людях, водить машину, родить сына, а главное – поумнеть настолько, чтобы написать одну настоящую книгу.

– Кни-игу? – подражая Арине, изумлённо протянул Одинцов.

– Да. Я хочу написать книгу о счастье. Наши девчонки в общежитии всегда говорили о нём, как о далёком будущем. А я очень часто бываю счастлива, особенно когда слушаю вальс Хачатуряна или когда сижу на берегу горной реки. Смотрю, как течёт вода, а в душе при этом сами собой звучат стихи…

Вы знаете, какое чудо – горные реки? Тёмно-зелёный бархат! Прямо с ледников – живая вода. И струится она так мощно, что ты не можешь отвести взгляда от этого стремительного потока – завораживает! Я видела, какого цвета бывает море. Цвет наших горных рек – богаче. Могу поспорить! Там, в глубине, отражается не только голубое небо. Осенью горы, вдоль которых текут реки, просто горят на ветру. Осины – бордовым огнём, рябины и берёзы – всеми оттенками золота, меди. И каждый оттенок в воде, как в зеркале.

С берегов – огонь, а со дна поднимается каменный холод. Ты этот холод собственными глазами различаешь по цвету. Сделай глоток – зубы заломит! Лёд! И такой страх, и такое волнение перед этой стихией! Вода – тайна!

Одинцов слушал Арину, не переставая удивляться выразительной интонации её голоса. Слушаешь и представляешь всё, о чём она говорит. Ведь и у самого точно такое же отношение к малосильной речке, текущей прямо за огородом. Не горная река, а и в ней плоть живая. Сам об этом думал…

– И что же будущий журналист, поэт и писатель делает на заводе металлоконструкций?

– Я учусь жить, – доверительно сообщила Арина своему собеседнику.

– Правда-правда? – Одинцов с трудом подавил острое желание попробовать на вкус губы этой фантазёрки. А она, почувствовав неуловимую перемену в тоне его голоса, растерянно протянула:

– Пра-авда! Я просто учусь жить…

Тоха снова овладел собой и как можно равнодушней спросил:

– Арина, а почему ты настолько уверенно говорила о любви Наташи Ростовой? Была влюблена?

Соседка затихла так, что не стало слышно её дыхания. Тоха обеспокоенно приподнялся и тронул девушку за плечо:

– Спишь?

– Нет. Обдумываю, что вам ответить. Мне кажется, я слишком много о себе рассказала.

– Ничего себе, заявочки! Я только собрался пооткровенничать с тобой, а ты, как улиточка, шмыг в раковинку и затихла. Мы так не договаривались!

– Мне кажется, я знаю о любви всё. Сначала думала, любовь – это когда душе очень, очень больно. Всё время больно и страшно. И ещё – невыносимо одиноко. Когда ты любишь, говорить об этом невозможно. Ты становишься непохожим на всех нормальных людей. Тебе хочется задарить единственного для тебя человека всеми чудесами света, а он твой подарок принять не готов. Рассчитывать на то, чтобы тебя поняли, – нельзя. Между вами – стена, поток ледяной воды. Но даже и этим не объяснишь одиночества. А боль? Боль оттого, что самый необходимый для тебя человек – другой, недосягаемый берег горной реки. И ты всей кожей, всем нутром понимаешь – тебя для него нет. Господи, какая это боль! У меня даже стихи были… Детские, конечно, наивные…

На последнем слове голос Арины надломился и сошёл на нет. Одинцов задумался и не сразу заговорил. Казалось: эта странная девчонка подслушала его потаённые мысли, прочла в его душе, как врач в истории болезни, всё то, что терзает, мучает и не даёт забыться. Ведь как просто выговорила: ведь и для него Алёна – недосягаемый берег. Разве не так? – Анатолий с трудом отогнал тягостные мысли и вернулся к разговору.

– Как точно ты передаёшь ощущения! Хотя я пока не любил никого, но всё понял. А кому эти стихи?

– Был один мальчик… Но это я так в школе думала о любви. Написать: «Ах, как больно душа задета невниманием!» – могла только девчонка с больным самолюбием. В этом нет ни капли любви. Сейчас мне кажется совершенно неважным, есть ли ответное чувство.

– Так это будет невзаимная любовь…

– Невзаимная – полезней.

– Это как?

– У нас с этим мальчиком всё пошло вразнобой. А меня такой азарт охватил! Я рыбкой вытягивалась, чтобы обратить на себя его внимание. А он тоже, стараясь понравиться другой девочке, стал чемпионом Кузбасса по лыжным гонкам среди юниоров. Короче, – внезапно засмеялась Арина, – я решила, что влюбляться очень полезно для общего развития.

Одинцову в голову пришла забавная мысль: вот расскажи он кому-нибудь из друзей об этой болтовне в розовой палатке – на смех поднимут. Всю ночь провёл наедине с девчонкой и не поцеловал её. Мало того, не рискнул даже обнять по-человечески. Попробуй, объясни Лёшке Сафронову, мол, вон она с какими мерками к людям, а что же я к ней – с пустопорожними поцелуйчиками?! Розовый инфантилизм в голом виде. Лёшка неделю гоготать будет и вкручивать пальцем в висок «недостающие гайки»…

Нет, надо эти разговорчики сворачивать! Какое тут ориентирование на местности, когда в голове один-единственный ориентир… Бог знает что!

Может быть, у них в Сибири вообще всё по-другому, – стылая кровь, никакого возбуждения на морозе, первый поцелуй после сватовства?..

Одинцов покосился на притихшую соседку и вдруг неожиданно для себя спросил:

– Тебе понравилось у нас на Дону?

Девушка отозвалась:

– Вы все так смешно разговариваете: «та шо», «та гля»… Открытый звук «г» и ласковые обращения даже к незнакомым девушкам: «зайка, малышка, солнышко». Когда меня так в автобусе называют, я улыбаюсь от удовольствия. У нас бы просто сказали: «Девушка, передайте деньги на билет…» Я заслушиваюсь вашей речью. Мурашки по коже. У нас говорят: «Иди ты на фиг!» А у вас такое странное выражение: «Иди ты на гад!» Так забавно! Я сначала думала, что все говорят: «иди ты на год», мол, так надоел, что лучше бы тебя целый год не было, – прыснула Арина.

– А чем лучше, если тебя посылают на фиг, я не понял? – голос Одинцова взмыл. Оба разразились таким неудержимым хохотом, что с трудом расслышали возмущённый вопль из соседней палатки:

– Эй вы, хватит гоготать! Посмотрим, как вы завтра на трассе похохочете!..