Читать книгу Крестьяноведение. Теория. История. Современность. Выпуск 9. 2014 - Коллектив авторов - Страница 14

Духовное раскрепощение русского крестьянства во второй половине XIX – начале XX в. давно стало предметом исследования историков. Феномен же волостного суда и иски связанные с оскорблениями личности и исходившие от крестьян, попали в поле зрения историков сравнительно недавно. Хорошо изучены юридические аспекты проблемы – история законодательства[22] и практика работы волостных судов[23]. В связи с этим актуально изучение мотивов в поведении крестьян, которые в судебном порядке защищали свою честь и достоинство.

Понятия «честь» и «достоинство» наполнялись разным смыслом в разные эпохи. Уже беглый просмотр документов, подававшихся во второй половине XIX – начале XX в. крестьянами в суды, позволяет сделать ряд принципиальных замечаний, которыми уместно предварить дальнейшие рассуждения. Представляется, что для русских крестьян второй половины XIX в. не казались унижающими человеческое достоинство явлениями поведение дворянства и чиновничества той эпохи, сам существовавший в ту эпоху государственный строй, дискриминация в политической и экономической сферах представителей разных сословий и, в первую очередь, крестьянского, разное налогообложение разных сословий и групп населения, отсутствие избирательных прав в государственном масштабе (правда, их наличие на деревенском уровне) и т. п.

Кроме того, для крестьян не казалось оскорбительным неравенство женщин и мужчин в различных сферах жизни (быту, в юридических и экономических правах и т. п.). Не казались ущемлявшими человеческое достоинство предопределенность по сословному признаку судьбы детей, зависимое от молодых членов семьи положение стариков, телесные наказания, «естественное» обращение к крестьянам на «ты» со стороны чиновников и других людей, находившихся в привилегированном положении. В целом деловой и повседневный стиль общения крестьян и представителей других сословий не вызывал, судя по высказываниям в массе крестьянских текстов, системной критики. Одним словом, широкие слои населения, в первую очередь крестьянство, в пореформенную эпоху не были столь щепетильны и требовательны к законодательству и государственной власти, чтобы отчетливо и самостоятельно формулировать, например, демократические лозунги. Анализ документов показал, что в вопросах охраны своей репутации, чести и достоинства крестьяне не занимались теоретизированием и не стремились к равноправию с другими сословиями и группами населения. Вывод о наличии сословной приниженности проникла в крестьянскую среду, вероятнее всего, от интеллигенции, а не была сформулирована представителями самого крестьянства.

Оскорбительными для крестьян по преимуществу были только конкретные поступки конкретных людей. Уездные и губернские по крестьянским делам присутствия, а также волостные суды рассматривали подобные иски об оскорблениях достаточно регулярно. «Большая часть дел, рассматриваемых в первые годы существования волостных судов, касалась личных обид»[24], – отмечает Т. В. Шатковская. Однако в волостных судах был принят такой делопроизводственный порядок, при котором личное прошение в архивном деле могло отсутствовать. Кроме того, возможно, далеко не все архивные документы сохранились в результате сокращений архивного фонда в XX в., как, например, делопроизводство волостных судов и волостных правлений. Мы изучали иски об оскорблениях, самоуправстве и побоях, сохранившиеся в фондах уездных по крестьянским делам присутствий нескольких уездов Московской губернии и других органов власти и датирующиеся второй половиной XIX – началом XX в.

Исследование было проведено преимущественно на материалах по Богородскому уезду Московской губернии, а именно по фонду 693 Центра хранения документов до 1917 г. Центрального государственного архива города Москвы (ЦХД до 1917 г. ЦГА Москвы, бывший Центральный исторический архив города Москвы – ЦИАМ). Были изучены также некоторые прошения, поданные земскому начальнику 2-го участка Богородского уезда (фонд 1112) и мировому судье 4-го участка Богородского Мирового Судебного Округа (фонд 698), а также в Бронницкое уездное по крестьянским делам присутствие (фонд 806). Всего изучено 28 архивных дел.

Люди, оформлявшие крестьянские тексты, т. е. непосредственно записывавшие суть жалобы на бумаге, вероятно, мало чем отличались по своему мышлению от крестьян. Писари, «аблакаты», знакомые мещане и чиновники, занимавшие низшие должности в различных присутствиях, являлись представителями толщи народа и носителями народной психологии. Факты, указанные в документах, были обозначены крестьянами-просителями, и их ранжирование и комплекс были также далеко не произвольными. Грамотность тех людей, которые непосредственно готовили бумаги, не всегда являлась залогом действительно качественно иной психологии. Это означает, что крестьянские тексты действительно в полной мере отражают крестьянскую психологию, во всяком случае той группы населения, которая обращалась в суды.

Богородский уезд был известен своими разнообразными промышленными предприятиями, бурно развивавшимися в пореформенный период и в начале XX в., а также наличием значительного числа старообрядцев[25]. Поскольку по другим уездам Московской губернии документация сохранилась не так полно и не в таком объеме, то комплексно и достоверно сравнить поведение крестьян, чиновничества и интеллигенции Богородского уезда и других уездов Подмосковья – задача сложная, хотя, несомненно, в перспективе очень важная. Таким образом, в данном исследовании воздействие религиозного фактора и капиталистических отношений на осознание крестьянами ценности своей личности не рассматривается.

Анализ многих дел об оскорблениях показывает, что зачастую сами термины «оскорбление», «честь», «достоинство» служили в документах обозначением иных состояний, стремлений и поступков. Подробных объяснений, в чем же заключалось оскорбление, в большинстве архивных дел не приводится, как и не объясняется, почему данное оскорбление настолько уязвило истца, что он обратился в суд, ходил на заседания, иногда по нескольку раз, тратил деньги на оформление документов, а затем в ряде случаев подавал апелляции и начинал судебный процесс заново.

Иногда в своих исковых прошениях крестьяне обрисовывали конфликт лишь в общих чертах[26]. Обычно документы содержали подробности, связанные с несправедливыми решениями волостного суда.

Проступок, совершенный в присутствии нескольких лиц, в крестьянской среде считался особенно оскорбительным. «В октябре настоящего года я выслал людей для того, чтобы огородить принадлежащий мне и моим совладельцам доемок (так. – А. К.) к усадьбам на 1/2 души находящийся между владением Наследников Григория Ивановича Заглодина и усадьбой Прасковьи Шаненковой. Но едва рабочие приступили к работе, Григорий Григорьевич Заглодин выслал своих людей около 20-ти человек и приказал зарывать, вырытые моими рабочим ямы и пользуясь превосходством сил под угрозою выслать 100 человек не дал мне огородить. В это же время Григорий Заглодин вместе с своею землею огородил и наш Колонии доемок, чем лишил нас доступ к своей земле»[27]. Многочисленность свидетелей, публичность унижения усиливают оскорбительность ситуации.

Прошение жены купеческого сына Тимофея Иванова Замяткина, Марфы Елисеевой Замяткиной, проживавшей в деревне Понарьино Дорховской волости, от 3 Августа 1871 г. также содержит описание публичного унижения: «…сельский староста деревни Нареевой той же волости Иван Иванов публично при народе заподозрил меня в ношении чужого платья принадлежащего будто бы снохе его крестьянке дер. Нареевой Домне Игнатьевой…»[28]. В этом деле, между прочим, свидетелем проходил староста соседней деревни, что добавляет явную остроту описываемому противостоянию.

Кроме публичности, наибольшую обиду крестьяне видели в споре между крестьянином, считавшим себя «простым» (т. е. лишенным привилегий социально-экономического характера), и представителем власти или более богатым человеком. В таких судебных исках конфликт развивается между не равными по социальному или экономическому положению людьми. Обычно это представители разных экономических слоев сельского общества, хотя – судя по документации волостных правлений и уездных по крестьянским делам присутствий – и принадлежащие к одному и тому же крестьянскому сословию. Инициаторами конфликтов могли выступать как сельские старосты, волостные старшины и иные должностные лица, так и «простые» крестьяне. Например, ссора крестьянина и старосты села переросла в судебную тяжбу, возбужденную старостой, в таком эпизоде: «1875 года Июля 14 дня в Ямкинской Волостной Суд явясь Староста села Воскресенского, Андрей Иванов Смирнов принес словесную жалобу на крестьянина села Воскресенского Ивана Алексеева, что он Алексеев нанес ему Смирнову разные неприятности и ослушался против приказа…»[29] Наоборот, ссора старосты и крестьянки (лавочницы) переросла в тяжбу по иску крестьянки: «…староста Поликарп Егоров Пуговкин сего мая месяца 13-го дня, в 8 часов вечера, пришел к нашему дому и к моей торговой лавочке он с палкой пьяной и стал меня всячески ругать и позорить…»[30].

Следует иметь в виду, что наказания за оскорбления в пореформенную эпоху, вообще говоря, зависели от сословного и должностного положения тяжущихся: до 7 дней в тюрьме, если судились крестьяне между собой, или 6–8 месяцев, если оскорбленным был представитель другого сословия, а обидчиком – крестьянин. Смягчало вину незнание человеком того, что́ он делал[31]. Практиковались и телесные наказания (розги).

Значительная группа дел образована исками о самоуправстве низшего сельского начальства – волостных старшин и сельских старост. Описания этих ситуаций отличаются подробностью и выразительным языком: «…таковое решение суда постановлено единственно вследствие ко мне недоброжелательства, и Интриге со стороны Волостного Старшины Зверева, который со времени вступления его в должность старшины не знаю за что питает ко мне самую Алчную Злобу…»[32].

В этих делах за серьезными обвинениями в самоуправстве скрывается (или даже подчеркнуто демонстрируется) желание сельских лидеров подтверждать свою силу во что бы то ни стало. Сами за себя говорят рассуждения волостного старшины из его рапорта: «… бывши в Москве, он Акулов, причинил мне не личное оскорбление, а неуважение как лицу должностному, относился ко мне как к равному себе, без всякого почтения, что я Волостной его Старшина и много старше его по летам…»[33].

Со своей стороны сельское общество могло также энергично бороться со старостой деревни, проводя его «учет» на сельском сходе или перевыборы. Другим путем могли стать неоднократные жалобы в уездные по крестьянским делам присутствия и другие органы власти. В крестьянских текстах об этих ситуациях говорится вместе с описаниями оскорблений. Соответствующие решения, протоколы или акты прикладывались в качестве доказательств к иску об оскорблении. Примером служит такой коллективный акт: «1876 Года Апреля 17 числа сие одобрения Дана московской Губернии Богороцкого уезда новинской волости деревни Левкина Василью Макарову что Василья Макарова волостной старшина приказал бить-терзать всячески. Били Василья Макарова смертными побоями. И в том мы крестьяне подтверждаем все и том подписуемся. Крестьяне деревни Левкина и в том подписуемся. <Подписи 14 человек.>»[34]. Писали бумагу полностью крестьяне.

С этой темой связано стремление крестьян обрисовать свои конфликты с низшим сельским начальством не просто как межличностные или сугубо имущественные, а как борьбу с начальством за интересы коллектива. Исток противостояния с низшим руководством нередко преподносился в таком свете: «…совет мой данный Старшине при Сельском Старосте, в доме его Старосты, послужил даже к улучшению что недоимка пополнена и скот остался невыгнанным…»[35]. Далее, как правило, подробно описывалась жестокая расправа с истцами.

Пример «жертвенного» поведения содержится в следующем прошении: «Жалоба: Волостной Старшина Спасской волости Ив. Ал. Зверев принес жалобу на крестьянина дер. Косяковой Данилу Иванова Романова и отставного солдата той деревни Максима Куклева в том, что последние 21-го числа минувшего Января на сельском косяковском сходе оскорбили его, Старшину, сказав, что они учётом сделанным Старшине в присутствии Старшины прежде не верят. Этим они вооружил крестьян и учет Старшиной отменен»[36]. Прошение крестьянина также содержало подробный перечень несправедливостей, которым он был подвергнут со стороны начальства за свои взгляды.

Часто старосты и волостные судьи открыто обвинялись в давлении или подкупе членов волостного суда, а также в сговоре с ними благодаря родству. Например: «…обвинитель Алексей Николаев говорил, что он дал за это дело Волостным Судьям три руб. что я слышал от крестьянина дер. Аксеновой Дмитрия Синицына»[37].

Многие крестьянские прошения для убедительности подкреплялись прямыми или косвенными обвинениями представителей некрестьянского сословия, даже если эти люди подолгу жили в деревне или меняли свой сословный статус незадолго до суда. В более редких случаях истец указывал на свой социальный статус, отличающийся от статуса окружающих, – например, подчеркивал, что он фабричный, солдат или купец. Разновидностью этих споров были споры со старостами, сотскими, владельцами торговых лавок и т. п. Таким образом, в большинстве конфликтов, связанных с защитой репутации, скрывался мотив «свой – чужой».

Так, автор прошения, обвиняя некоторых лиц в краже леса, противопоставляет себя обидчикам, подчеркивая их и свой социальный статус: «Состою я местным сторожем у Купца Головкова 8-го числа сего Июля сын мой 17-летний Василий Лаврентьев, во время моей отлучки, усмотрев, что во вверенной мне даче Головлева села Улиткина крестьянин Степан Алексеев и мещанин проживающий там же Степан Иванов рубят лес, тотчас же пошел об этом заявить Сельскому Старосте села Улиткина Владимиру Семенову, который не только не дал помощи к открытию преступления, но даже сына моего схватив за волосы сшиб с ног и сапогами наносил тяжкие побои, так, что он едва мог дойти домой; побои причинены Старостой вследствие того, что обвиняемые состоят с ним в родстве»[38].

В этом ряду примеров выделяется случай, когда со сложившимся социумом борется «чужак», демонстрируя еще более откровенные сословные предрассудки и привычку использовать именно их в сложных ситуациях: «… ввиду того что мещанка Спасская со времени своего рождения имеет постоянное жительство в Ильинской волости (тогда как я проживаю там не более 2-х месяцев) где вследствие этого и жители ей довольно знакомы, а тем более свидетели предъявленные ею <…> и что в волостном суде свидетели допрашиваются без присяги, заявил волостному суду, что я разбираться в оном, как с лицом другого состояния не согласен…»[39].

Однако открыто указывать на принадлежность к чужому сословию в качестве главной претензии было противозаконно, и как убедительный аргумент это не принималось: «…согласно Примечанию к Ст. 101 общего положения, лица других состояний, против коих совершены Крестьянами проступки, могут, буде пожелают, ответствовать следующего им удовлетворения в Волостном Суде и не усматривая затем ни в жалобе поданной крестьянином Труниным, ни в самом решении Ильинского Волостного Суда других достаточных поводов к отмене оного в порядке Кассационном, согласно Примечанию к Ст. 109 Общ. Положения»[40] (из решения Богородского уездного по крестьянским делам присутствия).

Комбинация нескольких аргументов (разница в сословном положении, принадлежность к разным сельским обществам, разница в социальном статусе и, наконец, нарушение обычаев) видна в следующей ситуации. В прошении от 22 апреля 1875 г. непременному члену Богородского уездного по крестьянским делам присутствия Ивана Евстигнеева говорится: «20 числа сего Апреля месяца проходил я по соседственной с моим селением деревне Дальней Дубровке к хозяину моему купцу Зиновью Максимову; поравнявшись с толпою народа, я увидел своих шурина <…> и свояка <…> <Описание драки.> Когда же я зачал кричать Старосте Прохору Иванову Шувалову дать помощь, то Староста <…> сам схватил меня за ворот и тряс вместе с ними (крестьянами. – А. К.) приговаривая чтобы я никогда не являлся к ним на сход, причем тут же подбежал ко мне на помощь случившийся тогда сосед мой Иван Никифоров, и оттаскивал меня от них…»[41].

Причина драки заключалась в том, что Иван Евстигнеев хотел присутствовать при учете сельского старосты по доверенности своего хозяина купца Зиновия Максимова, а другие крестьяне решили, что «чужой крестьянин не имеет право голоса на сходе»[42]. Таким образом, изначально причинами конфликта были финансовый интерес и любопытство Ивана Евстигнеева. Потерпевший Иван Никифоров также указывал на то, что в драке ему вырвали часть бороды, и он сохранил этот клок волос для суда[43]. На первом плане оскорблением действительно выступают драка, вырванные из бороды волосы и поведение старосты соседней деревни, который сознательно не остановил избиение. Однако второй, более важной причиной, почему человек считал себя оскорбленным, выступает незыблемость правил – писаных и неписаных – поведения на сельском сходе, даже если нарушить их крестьяне решили под покровительством влиятельного купца. Оба сельских обществ осознавали себя коллективами, буквально с кулаками боровшимися за свои обычаи, привилегии и закрытость.

Конечно, в текстах крестьянских прошений о сословных противоречиях напрямую могло и не говориться[44]. Однако о том, что они существовали, и о том, что маргинальное положение просителя могло приводить к некомфортному существованию, можно судить достоверно. Так, молодая мещанка после выхода замуж за крестьянина перешла, следовательно, в крестьянское сословие. При этом она работала на фабрике, о чем она упоминает между делом: «…он Семенов (муж просительницы крестьянки Аксиньи Федоровой. – А. К.) постоянно наносил мне побои, оставляя меня без обедов и ужинов, даже имел намерение был посадить обнаженную меня на муравейник когда шла я с ним с фабричной работы, при этом постоянно выгонял меня из дома <…> при этом говорит что паспорта не выдам <…> вследствие чего принуждена я перейти на жительство к отцу своему, троицкому мещанину, Федору Степанову Фарыкову, проживающему в сельце Воря-Богородском»[45]. Одной из причин незащищенности этой женщины от домашнего насилия являлся ее промежуточный социальный статус. Кстати, волостной суд решил дело в пользу мужа, жене не выдали отдельный паспорт, а факты побоев и истязаний были объявлены несущественными и проигнорированы.

Беспричинная жестокая выходка молодежи против дочери фабричного рабочего, лишь недавно переехавшего в другую деревню, становится еще более порочащей репутацию девушки и ее семьи, если учесть отношение к девичьей чести: «В 8 часов вечера 5 числа сего февраля родная моя дочь Екатерина Васильева Агафонова, будучи на улице в деревне Филимонове, в числе многих девиц на общем гулянье, в это время крестьяне деревни Филимоновой: Филипп Андреев Бочаров и Иван Степанов Королев, без всякого со стороны дочери моей повода, нанесли ей побой…»[46]. Приниженное положение отца-отходника из чужой деревни, рабочего на местной фабрике, не исключено, что зарабатывавшего незначительные деньги, привели его в особое агрессивное состояние, близкое к экзальтации и даже куражу. Он не экономил время на посещениях суда и оформления документов и в итоге добился решения в свою пользу. Следует отметить, что о разнице в сословном положении в документе сказано вскользь.

Мотив «свой – чужой» встречался и в семейных конфликтах, например, в споре с отцом, с зятем, с сыном и т. д. Зависть к свояку, т. е. к «чужому» члену семьи, легла в основу семейного разлада: «Родной Отец мой Крестьянин деревни Носырева Богородского уезда Буньковской волости Кирило Филипов, по неизвестной мне причине и без всякой совершенно вины наносит мне невыносимые истязания, как например: держит в собственном нашем доме зятя Михайла Семенова, а меня, как родного сына и единственного наследника, из дома выгоняет и невольно заставляет меня с женою скитаться в Чужой квартире…»[47]. Ненависть к мачехе, т. е. неродной, «чужой» женщине, видна в таком прошении: «…после умершей родной матери моей, отец вновь женился и это по наветам мачехи совершенно изменило ко мне отношение отца, которая видимо желает меня удалить от отца дабы самой властвовать…»[48]. Прошения крестьян содержат и примеры откровенной вражды между братьями и их соперничества за внимание со стороны родителей, в том числе при семейных разделах[49].

Иногда причиной тяжбы об оскорблении была экономическая или националистическая подоплека, которая, по сути, также представляет собой трансформированный мотив «свой – чужой». Так, экономические противоречия и антисемитизм скрываются за противостоянием старосты и жителей деревни Левкиной, что видно из коллективного прошения 9 крестьян председателю Богородского уездного по крестьянским делам присутствия известному общественному деятелю Н. Ф. Самарину: «…в нашем волостном правлении, на которое так сильно действует Шварц что старшина и прочие ему избранные вполне повинуются. Вследствие чего Шварца приказывает Старшине и требует от него отчета – какие сделаны успехи чему старшина вполне повинуется и исполняет тем более что Старшина ведет коммерческие дела с Шварцем…»[50]. В этом же приговоре сельского общества Шварц прямо называется евреем[51]. Далее дело посвящено скандалу на выборах, а совсем не личному оскорблению, с которого оно было возбуждено. Волостного старшину сняли 4 февраля 1877 г. и оштрафовали на 3 руб. Всех крестьян-жалобщиков, приговоренных за их борьбу с начальством к 15 ударам розгами, оправдали – их не секли.

Сугубо экономическая причина кроется за другим обвинением о самоуправстве: «Решение Волостного суда 7 Апреля я нахожу неправильным по следующим основаниям. 1) Оно состояло под сильным влиянием участвовавшего в разбирательстве дела Волостного судьи Ульяна Деева, имеющего постоянную вражду со мной и обществом по делу о спорном общественном лесе, на владение коим Деев простирает свои права в количестве около 70 десят»[52].

Еще один аспект противопоставления «свой – чужой» связан с упоминанием в крестьянских прошениях Москвы. Богородск (современный Ногинск) был уездным городом Московской губернии в 50 верстах от Москвы, связанным с ней железной дорогой, поэтому Москва часто упоминается в крестьянских прошениях. Несмотря на значительную распространенность в крестьянской среде отхожих промыслов и заурядность поездок в Москву, она во многих текстах упоминается как совершенно чужая сторона, в которой, как предполагали крестьяне, следовало скрывать внутридеревенские противоречия и, наоборот, создавать при случае благополучные представления о своей деревне и о своем начальстве. Жалоба в московские органы власти считалась низшим начальством чрезвычайно оскорбительной: «…зная за верное, что Шилов в состоянии заплатить столь малую недоимку, я отвел его от стола за руку и приказал тотчас представить недоимку процентов, но Шилов выйдя из сборной избы более не возвращался, а послал домашних своих за приходским священником для напутствования его как избитого до полусмерти, на другой же день Шилов пошел в Москву для подачи прошения на меня…»[53].

Закрытость деревенского общества от окружающего мира, которая выражалась в стремлении скрыть неприязнь между отдельными жителями деревни от посторонних, была одной из важных характеристик русского крестьянства. Незнание московскими чиновниками действующих лиц и их отстраненность от ситуации, по представлениям старшин и старост, видимо, только усугубляли ощущение униженности.

На основании исследования можно сделать ряд выводов. Крестьяне (по меньшей мере Московской губернии) в пореформенную эпоху верили в сословные предрассудки, в связи с чем им было свойственно заранее считать порочным поведение всех чужаков. Несмотря на постепенную утрату сословной системой свой актуальности, во второй половине XIX – начале XX в. крестьяне в своих прошениях по-прежнему обращались именно к ней. Богородский уезд, в котором работало свыше 250 фабрик и заводов и где проживали десятки тысяч отходников из других губерний, не являлся исключением. Аналогичное поведение фиксируется и по Бронницкому уезду, материалы которого также показали востребованность сословной системы.

Даже если спор шел между представителями одного и того же сословия (между крестьянами), то тяжущиеся в качестве важнейшей причины конфликта, как правило, называли какое-либо неравенство: по материальному положению или по социальному статусу. Споры также могли затрагивать интересы целой деревни или села. Крестьянские тексты показывают, что охрана приватного пространства от соседей, чужаков и высокого начальства могла осуществляться с использованием далеко не самых безукоризненных приемов.

Не исключено, что равные по положению крестьяне – или просто более терпимые к окружающим люди – охотнее улаживали конфликты самостоятельно, не обращаясь в суд, и при этом руководствовались народными обычаями. В противном случае, т. е. в ситуации неравенства по какому-либо признаку, они обращались в суды и инстанции, которые были более рациональным, более прозрачным инструментом, чем народные обычаи.

Сельские старосты или волостные старшины обычно рассчитывали на лояльность волостных судей и членов присутствий и могли запугивать неравных с ними по положению ответчиков. При этом на практике были нередкими и опротестованные решения, заканчивавшиеся разоблачениями старост и старшин и даже смещением их с должностей.

Содержание и основные смысловые единицы прошений крестьян объясняются во многом очевидной нервозностью их авторов, их возможным страхом перед власть имущими, с которыми велась тяжба. Во многих документах, кроме того, явно сквозит желание выставить обидчика в самом непривлекательном виде. Экзальтация, эмоциональный накал крестьянских текстов служили для самоутверждения истцов. Им это было необходимо после того, как они переживали унижения и оскорбления. По преимуществу в суд обращались после достаточно нелепых бытовых конфликтов. Для восстановления своих моральных сил потерпевшие действительно могли прибегать к агрессии, получая сомнительное удовольствие в волостных судах.

Видимо, до суда могли в принципе доходить лишь те дела об оскорблениях, которые были связаны с подспудным желанием противопоставить «своих» и «чужих» и выдать это противостояние за «оскорбление». Этот мотив оказался ведущим в большинстве конфликтов, связанных с защитой репутации в крестьянской среде. Защита репутации, чести и достоинства для крестьян той эпохи была одной из самых приоритетных целей по охране нематериальных ресурсов, которыми люди тогда располагали. Однако эта цель достигалась путем, далеко не безупречным в моральном плане. При этом решение внутридеревенских противоречий и межличностных обид в судебном порядке, ставшее вполне обычным в пореформенный период, являлось альтернативой мятежам, физическому насилию и революционной борьбе, а также практике анонимных доносов и кляуз, возникшей в XX в.