Читать книгу Божии пристани. Рассказы паломников - Группа авторов - Страница 18

Я забрел в Благовещенский собор рано утром. Меня там почти оглушил шум многих голосов, раздававшихся отовсюду. Двадцать три иеромонаха одновременно служили молебны. Стоя около служивших, нельзя было различить отдельных слов. Поминутно появлялись новые богомольцы, и священник торопливо служил молебны. Деньги за них запрещено давать в руки иеромонахам. Сначала покупается билет на молебен (простой – 35 к., с водосвятием – 1 р. 50 к.). С ним богомолец приходит в собор, предъявляет его священнику, который затем начинает службу…

– Сколько вы таким образом отслужите молебнов в одно утро?

– Все вместе – пятьсот случается. Бывало, и по шестьсот удавалось. Все зависит от того, сколько богомольцев!

Говоривший со мной был приземистым, коренастым монахом, только что снявшим ризу. Густые седые волосы обрамляли львиной гривой его лоб. На скуластом лице отражалось выражение крайнего самодовольства. Еще бы! Приходилось отдохнуть после сорока молебнов.

– Вы не из Архангельска ли? – спросил он у меня. – Знаете Ф. и Д.? – он назвал знакомых.

– Как же, хорошо знаю!

– Ну так пойдем ко мне чай пить! Побеседуем, давно я не бывал в Архангельске!

Я с удовольствием принял его приглашение. До тех пор мне не удавалось видеть внутреннюю обстановку. Пройдя двумя дворами, обставленными высокими зданиями келий, я воспользовался случаем расспросить его о хозяйстве монастыря, и перечислил при этом только что виденные мной мастерские.

– Ну а чугунно-литейный завод видели? И восковой, и смолокурню не осматривали?.. Все у нас есть. Главное – Господь невидимо покровительствует. Чудодейственная сила во всем, куда ни посмотри! – и монах с гордостью оглянулся кругом…

Вид соборов от Святых ворот. 1890-е гг. Фото М. Пиковского

Мы вошли в келью.

Бедная выбеленная комната. Прямо между двумя окнами аналой. Два табурета, стол, комод и кровать. Кстати, вспомнил я, как соблюдают обеты бедности иеромонахи других монастырей; сравнение было не в пользу последних…

– Что, у вас все так живут?

– Нет, – самодовольно ответил старик. – У меня попросторней да и посветлее. А, впрочем, житие пустынное, настоящее монашеское житие. Разве мы немецкие пасторы или польские ксендзы, чтобы роскошничать?.. Пастор и польский ксендз, а по-нашему поп… так и я поп, а между нами разница, потому что мы, православные, не от мира сего!

Отец Авраам бесцеремонно снял рясу, шаровары и сапоги и оказался в рубахе и нижнем белье. В один миг монах преобразился в вологодского крестьянина. Так он и присел к столу.

Засели мы за чай. Пошла беседа. Я спросил о библиотеке монастыря.

– Книгохранилище наше теперь опустело. Все рукописи старинные в Казанский университет отправили!

– Зачем вы их отдали?

– Как зачем? Да ведь у нас они что камни лежали. Кому их разбирать? И члены-то собора нашего, и мы все – мужики. Крестьянское царство тут. Наше дело работать в поте лица своего… Шестьсот манускриптов послали, старинные все рукописи. Теперь же там хоть что-нибудь извлекут: вот, читаю кое-что, вижу – из наших рукописей есть… А здесь разбираться с ними – не до того нам. И некому, говорю тебе, некому!

– Ну а ваша библиотека пополняется?

– Мало… Читать некому. Все же есть кое-что… Недавно я вопросом о соединении Церквей занялся. Много источников нашел. Интересно было после работы почитать!

И отец Авраам принялся излагать настоящее положение этого вопроса.

– Давно вы в монастыре?

– Сорок лет. Я из мужиков ведь. Из крепостных… Как-то помещик честно отпустил меня помолиться на Соловки. Я как попал сюда – и выходить не захотел. Потом бежал, скрывался, ну а теперь кое-что могу понимать!

Из разговора оказалось, что отец Авраам вологжанин. На родине у него и теперь сестры, которым он помогает.

Беседа его обнаружила большую начитанность и знание. Ум проглядывал в каждом выражении, в каждом приводимом им аргументе. Это находчивый и бойкий диалектик. Ко всему этому неизбежно примешивалось чувство некоторого самодовольства. Вполне, впрочем, законное чувство: «Подивись-ка ты, ученый, как тебя со всем твоим университетским образованием простой мужик загоняет». Он с особенным удовольствием при случае ссылался на свое происхождение, высказываясь, что достаточно пустить в монастырь пять дворян, чтобы вся производительность, все благосостояние обители разрушились: «У нас стол грубый, одежда грубая… Те начнут у себя заводить свои порядки, дурной пример – соблазн… Оттого мы неохотно принимаем в нашу среду чиновников».

– А что, скажем, одолевает скука? Хочется в мир, отец Авраам?

– Отчего?.. Никогда не томит. Не зовет туда. Ну, впрочем, два месяца было. Доселе не забыл. Я уж лет пятнадцать здесь. Летом как-то раз стою у пристани, и приехали к нам богомолки да богомольцы. Кто-то из них и запел песню. Так я и дрогнул. Точно с той песней что-то у меня в сердце оборвалось… Даже похолодел весь… Едва-едва в келью добрался. Как пласт на пол упал, да до вечера и пролежал так… На другой день еще хуже…

Все песни в голове… Хожу по лесу, начну псалом, а закончу песней. Бью поклоны в соборе, а в глазах не иконы – поле зеленое, село родимое… Сад барский да река синяя внизу излучиной тянется… а за рекой степь, наша степь, и по ней низко-низко туман висит, не колышется, только вширь ползет, расстилается. Слезы, бывало, по лицу так и катятся. До того доходило, что бежать из монастыря думал… Да, слава Господу, опамятовался. Пошел к архимандриту и на самую тяжкую работу попросился. Месяца полтора прошло так, что вечером, как придешь домой в келью, так, не доходя до кровати, в углу свернешься, шапку под голову, и до утра – словно мертвый… Отошел тогда… Больше не бывало. Известно, Господь испытывал!

– А бывали такие, что не выдерживали испытаний?

– Бывали, как не бывать! Малодушие это. Ну, дьявол и пользуется: шепчет в уши и перед глазами живописует. Не соблюдешь себя, тогда сгинешь, как червь. Один в монастыре у нас на что пустился, чтобы рясу сбросить: донес следователю, что он убийство совершил! Ну, его в острог в Архангельске, стали справки собирать – никакого такого убийства и не бывало. Ну его из монастыря и исключили. Что бы ты думал? От вина человек через год сгорел…

– Кстати, правда ли, что рассказывал архимандрит Александр о своей поездке на английские корабли во время осады монастыря?

– Должно быть, у Максимова читали? Просто англичане потребовали сдачи монастыря – им и отказали. У нас одному монаху в виду неприятеля пришлось за порохом в Архангельск отплыть!

– И удалось?

– Еще бы. Крест за это получил. Ему дали лодку и отпустили. В три дня он в город попал. И погоня была. Ко дну пустили бы, если бы поймали. Он и причастился перед поездкой. Ведь на смерть шел. Впрочем, монастырь-то защищался не для сбережения своих сокровищ. У нас одни стены оставались. Все драгоценности, деньги, документы, даже ризы с образов были отправлены в Сийский монастырь на хранение. А англичане сильно добирались до нас. Стреляли. Бомбы внутри зданий разрывались. Ну и Господь показал Свое чудо: не токмо человека не убило и не ранило – ни одной чайки, ни одного яйца птичьего не тронуло. Чайки же и задали англичанам. Как те стали палить – они и поднялись. Тысячами налетели на неприятеля да сверху-то корабли их и самих англичан опакостили… Умная птица!

– Ну а мужество духа, бодрость действительно были обнаружены монахами, как писал Александр?

– И этому не вполне верь. Перетрусили некоторые до страсти, упали на землю и выли. Да и как не испугаться? Мы народ мирный, наше дело молитва да труд, а не сражение. Такого страха и не увидишь нигде. Да вот спроси у отца Пимена – он был в то время!

Я обратился к только что вошедшему отцу Пимену. Это был высокий, худой монах с длинной седой бородой, сгорбленный, едва передвигавший ноги. Он подтвердил, что действительно монахи очень тогда «испужались».

– Вот такое у них мужество было. Человек пятьдесят порешительнее было!

– Что же потом-то, когда из Архангельска возвратились с порохом?..

– К тому времени англичане уж домой убрались. А перетрусили некоторые до страсти! Да и как не испужаться: бомба, она не пожалеет, у нее все виноваты…

Разговаривая с монахами, я не раз убеждался, как они фанатично привязаны к своей обители. Простые послушники с озлоблением отзываются о каждой попытке местной администрации вмешаться в их дела. Монахи, когда им предлагали отсюда ехать настоятелями в другие монастыри, заболевали от отчаяния и умирали.

– В других обителях, правда, богато живут, рясы шелковые носят, да у нас все лучше. У нас настоящее пустынножительство, – говорят иноки.

Обитель для них – отечество. Она заменяет им все – семью, родину.

– У вас, в России, – говорят монахи, – то в России, а то у нас!