Читать книгу Божии пристани. Рассказы паломников - Группа авторов - Страница 2

Я поднялся наверх, к капитану. Отсюда вид становился еще шире. Казалось, что еще миг – и размытые берега лимана пропадут вовсе. Мимо нас быстро проплыла поморская шхуна. На одну минуту в глазах мелькнули две невысокие мачты, три паруса и какой-то коренастый малый в шерстяной фуфайке, копошившийся на палубе. На корме шхуны преспокойно спала поморка в алом кумачном сарафане.

И снова пустынная ширь зеленоватосерой воды.

Капитан крайне заинтересовал меня своей наружностью. Небольшого роста, весь как будто состоящий из нервов и жил, он ни на одну минуту не оставался в бездействии: то подходил к рулю и сам поворачивал его, избегая мелей, то опять зорко оглядывал с мостика окрестности, командуя экипажу. Белая парусиновая ряса во все стороны развевалась ветром, черный клобук был на затылке, длинные каштановые волосы обрамляли еще молодое, но серьезное и умное лицо, все черты которого обнаруживали мужество, силу и сметливость.

– Сколько поднимает пароход?

– Пятнадцать тысяч пудов.

– А на ходу каков?

– Да без балласта девять узлов в час делает. Вот придем в монастырь, поставим его в доки да переменим винт, так еще быстрей пойдет!

– Дорого он достался монастырю?

– Тысяч за двенадцать; восемь израсходовали на приспособление его к Белому морю: речной был пароход. Разумеется, ежели сообразить, что рабочие у нас даровые, то ценность его окажется еще выше!

– Так вы что, не отправляете разве для переделки за границу?

– Нет. Теперь мы и сами научились пароходы строить. Вот еще один увидите – «Надеждой» назвали. Для «Веры» же новый винт отделали в монастыре, в собственных горнах. Так случилось, что пароход Беломорско-Мурманской компании «Качалов» стоял в наших доках для починки; ну, мы высмотрели в нем новое устройство винта и сделали такое же для «Веры», поставим на днях.

– Как вы попали на пароход? Странно как-то видеть монаха, командующего судном.

– Да ведь я с четырнадцати лет по морю хожу. И за границей, и здесь!

– Ба! Я ведь, значит, о вас и читал у Диксона – «Отец Иоанн»?

– Я самый…

– А вы читали, что он пишет о вас в «Свободной России»?

– Нет.

Отход соловецкого парохода. Фото начала XX в.

Я ему рассказал.

Очерк Диксона оказался не совсем верен. Я воспользовался случаем, чтобы от самого отца Иоанна узнать историю его жизни, полной самых неожиданных контрастов и приключений.

Иван в четырнадцать лет окончил курс в Кемском шкиперском училище. На поморские шхуны и теперь нелегко попасть воспитаннику этой школы. Наши поморы-судохозяева обходятся пролетариями-летниками, готовыми из-за хлеба да из-за податей наняться на суда. Ивану деваться было некуда: он поступил матросом на ганноверский галиот, который нуждался в русском, так как, по случаю Датской войны, он ходил под нашим флагом. Способный юноша только начал свыкаться со службой, как во время сильной бури в Немецком море галиот разбило о скалы, а изо всего экипажа спаслось только трое матросов.

Добравшись до первой гавани, Иван поступил на немецкое судно, обошел на нем вокруг света. Потом подвернулся английский китолов: Иван отправился в южные полярные моря. Он вел жизнь кипучую, отважную до дерзости, полную огня и страсти. Вернувшись в Лондон, говорил как англичанин, хотя с несколько простонародным выговором. Потом опять ряд скитальчеств, ряд морских похождений – то матросом, то шкипером купеческого корабля, то кочегаром на пароходе, то помощником капитана на нем же. Чего он не переиспытал в это время! Он побывал под всеми широтами и образовал из себя отличного моряка-практика. Как вдруг однажды, в Плимуте, услышал унылую русскую песню, и сразу точно что-то оборвалось в его сердце. Вспомнилась далекая родина, забытая семья, скалистые берега Поморья, где еще ребенком он справлялся с морским карбасом, правя рулем против пенистых валов.

С тех пор он не знал покоя. Родные песни его преследовали повсюду. Задумается ли на палубе в бессонную ночь – и кажется, что кто-то его кличет издалека; захочется ли петь – неудержимо рвутся из груди знакомые старые мотивы, столько лет забытые и в один миг воскресшие в его памяти. Чужбина ему стала ненавистна. Он чуть не дотосковался до чахотки, вернуться же было опасно. Россию он оставил самовольно, без паспорта прожил за границей более двенадцати лет и настолько знал наши законы, что сильно опасался за себя. Долго еще он маялся таким образом и наконец решился. Будь что будет, а он вернется домой – хоть в тюрьму. Острог на родине казался ему милее привольного скитальчества по беспредельным морям и океанам чужбины. Он получил место на одном из пароходов, шедших в Архангельск из Ливерпуля, и, припав к родной земле, поцеловал ее и облил слезами.

Добровольный изгнанник явился к начальству. Мудрое начальство сейчас его – в острог, к ворам и разбойникам, в одну с ними камеру. Потом он узнал прелести российских этапов. Скованный с шестью другими бродягами одной цепью, он в таком виде пришел в Кемь, откуда уехал первоначально. Там опять душный, смрадный острог, допросы, следствия, цепи, и это – человеку, привыкшему бороздить бесконечные океаны, освоившемуся с кипучей, полной огня деятельностью! Тут Иван, вероятно, раскаялся в патриотизме. Он дал обет целый год, в качестве простого рабочего-богомольца, проработать святым Зосиме и Савватию в Соловецком монастыре, если удастся избавиться от грозивших ему арестантских рот.

Суд праведный, разумеется, приговорил его к «ротам», но нашлись люди, принявшие в нем участие, и он был освобожден.

В монастыре его поселили в казарме богомольцев-рабочих, и целую зиму он проработал, не рассказывая о себе ничего. Труд ему доставался самый тяжелый, но его воодушевляла мысль – отблагодарить святых Зосиму и Савватия за спасение от гибели. Он таскал тяжести, пилил доски, рубил дрова, занимался в кожевне, был мусорщиком.

Наконец подошел июнь, и монахи, еще не зная в нем моряка, выбрали его в матросы. Пароход «Надежда» вышел из соловецкой гавани в море. На самой середине пути в Архангельск разразилась страшная буря. Команда растерялась. Управлявший кораблем и плохо знавший свое дело монах путался, пассажиры своим смятением и отчаянием увеличивали затруднительность положения. А буря все усиливалась и усиливалась. Пароход потерял мачты, снасти изорвало в клочки. Гибель казалась неизбежной. И вот, когда последняя надежда была потеряна, когда одни шептали молитвы, заживо погребая себя, а другие погрузились в мертвую апатию, вдруг на пароходе грянула громовая команда. Все дрогнуло, матросы бросились по своим местам. Все обернулись к капитану, и на его месте увидели матроса, уверенно выступившего на борьбу со стихией. Он вдохнул свое мужество в самых робких: энергичная деятельность сменила тупой ужас. Новый командир целую ночь сам стоял у руля, боролся с рассвирепевшим морем, и уже в полдень на другой день пароход тихо и благополучно входил в архангельский порт. Таким образом, матрос-богомолец спас четыреста жизней и первое паровое судно монастыря.

Монахи не любят выпускать из рук полезных людей: Иван остался вольнонаемным командиром монастырского парохода с жалованьем в 300 рублей и полным содержанием от обители. Благочестивые иноки начали склонять дорогого им человека принять постриг. Хотя Иван и не высказывался никому, но понятно само собой, какую борьбу должна была выдержать эта страстная натура, прежде чем произнести обеты отрешения от жизни, добровольного погребения. Наконец он сделался послушником. Другие до первого пострига ждут восемь-десять лет, а ему он дан был в первый год: уж очень нужный человек, как бы не одумался да не ушел. Тотчас же вслед за постригом жалованье ему было сбавлено, ибо то, что он прежде делал за деньги, теперь он должен был делать по обязанности. Затем обитель дала ему второй постриг, после которого он имел случай везти на своем пароходе великого князя Алексея Александровича. Когда его высочество предложил ему, кажется, 200 рублей в награду за труд, он ответил: «Монаху деньги не нужны. Мне было бы приятно иметь какую-нибудь память от вас». И скорее согласился принять простые серебряные часы, чем деньги.

Когда я ехал в Соловецкий монастырь, отец Иоанн уже получал только 100 рублей в год и 25 за навигацию в виде награды. Все эти деньги он тратил на выписку книг и инструментов по своей специальности. После уже я узнал, что он получал третий постриг. Итак, иеромонах Иоанн крепкими узами связан теперь с обителью. Да как последней и не стараться залучить к себе такого человека? Он положительно лучший моряк во всем Беломорском флоте.

– Я теперь работаю не на себя, а на святых Зосиму и Савватия! – и в его голосе слышалось глубокое религиозное волнение, что ему, впрочем, не мешало зорко оглядывать окрестность, все более и более расширявшуюся перед нами.

– И вам не хочется вернуться в мир?

– В мире пагуба, в мире нет спасения!

И это говорил полный жизни, мужества и кипучих сил молодой человек! Да, вера – великое дело, она действительно движет горами! Кто бы мог подумать, что под этой смиренной рясой хоронится жизнь, богатая такими сказочными переходами, событиями!

– И вам не скучно в монастыре? – добивался я.

– Молитва и работа не допускает скуки. Скучают только тунеядцы!

Пока я размышлял о странной судьбе этого монаха, левый берег Двины пропал вовсе, и в стороне перед нами словно вырос из однообразного серого простора, мерно, ритмически катящихся валов, Мудьюжский остров с зеленой щетиной соснового леса и стройной круглой башней старого маяка. Здесь тянется опасная мель. Тут же предполагается устроить станцию для спасения погибающих при крушении судов.

Вскоре мы были в открытом море.