Читать книгу Божии пристани. Рассказы паломников - Группа авторов - Страница 3

Палуба парохода была переполнена. Богомольцы сидели у бортов, у входов в каюты, на свернутых канатах, бочках, ящиках, сундуках и узлах. Всюду стоял неумолкаемый шум. Около трехсот человек говорило, смеялось, молилось и пело.

Из четырехугольного отверстия трюма вырывался на свет Божий целый хор голосов. Там собралось множество слепых и хромых, глухих и болящих, всех чающих «движения воды». Калеки в невообразимой тесноте громоздились одни на других. Сверху все это казалось целой кучей тряпья, из-под которого выглядывали изможденные лица, худые, словно закостеневшие, руки и голые, струпьями и придорожной грязью покрытые, ноги. Чем дальше к углам, тем все это больше уходило во тьму и, наконец, совсем пропадало, только гулкий разноязычный говор позволял догадываться, что там копошатся и отдыхают кучки разного недужного люда.

И наверху народу было, что называется, невпроворот. Больше всего вятских крестьян. Понурые, испостившиеся, они сидели артелями, безмолвно поглядывая друг на друга, и только некоторые подавали признаки жизни, с трудом пережевывая черствый хлеб. Олончане шумели больше всего. Между ними пропасть баб – и все какие-то иконописные, с сухой складкой узких губ на старческом, застывшем в одном выражении отрицания прелестей суетного мира лице. Кое-где бродили и заматерелые в бродяжничестве – те обшмыганные, юркие, на все готовые странницы, которые по земле Русской и в одиночку, и целыми вереницами тянутся от одних угодников к другим, то на перепутье нежа усталые ноженьки в купеческих хороминах, то попадая в темницы тесные, к татям и разбойникам. Трудно сказать, что и в настоящее время без этих ходячих «четьих-миней» делали бы мастодонты и плезиозавры нашего торгового мира. По захолустьям и теперь для шестипудового негоцианта нет большего наслаждения, как, попарившись в бане, послушать за чайком такую словоохотливую странницу, которая, по ее собственному признанию, с юности отвратила лицо свое от жития блудного, от мира прелестного, возлюбив наипаче всего «пустыню прекрасную и обители святые благочестием иноков и памятию угодников своих, словно камением драгоценным, украшенные…»

Были тут и странники. Это народ – строгий, серьезный, неподвижный, с устоем. Из-под черной, свалявшейся на голове скуфейки зорко глядят острые, насквозь вас пронизывающие глаза; клочья серых, запылившихся волос выбиваются и на лбу, и по сторонам лица. Серую, из грубого крестьянского сукна ряску охватывает широкий ременный пояс. В руках – посох, ноги – босы, из-под ряски иногда выглядывает власяница. Только крупные алые губы дышат чем-то иным – не аскетической замкнутостью, порвавшей все свои связи с миром жизни, а чувственным, жадным, неудержимым стремлением к этому самому миру, к этому блудному житию. Но пусть только этот гражданин леса и проселочной дороги заметит на себе посторонний взгляд: в один миг погаснут глаза, на лице разом отпечатлеется стереотипная иконописная сухость и строгость, губы как-то подберутся внутрь, богатырская грудь станет впалой, голова словно войдет в плечи, и цепкие, крупные руки благочестиво сложатся в крестное знамение. Они на пароходе, на улицах больших городов, в монастырских подворьях сторонятся от странниц, обзывая их «чертовыми хвостами», «блудницами вавилонскими». Тут, разумеется, говорит зависть. Страннику никогда не усвоить того юркого, увлекательного языка, никогда не суметь сымпровизировать на месте рассказы о чудесах и подвигах, о великих «видениях в нощи», и «князьях власти воздушной», на которые так щедры и изобретательны странницы.

Между народом бродили и монахи-подростки. Возраст их колеблется между девятью и пятнадцатью годами. Тут в них еще заметна какая-то робость, неумелость, но месяца через два в монастыре и их не узнать. Это большей частью сыновья зажиточных крестьян Архангельской губернии, а также – Вологодской, Вятской, Пермской и Олонецкой; отцы их дали обет послать детей в монастырь на один год для работы на Соловецких угодников. Как обитель воспользовалась этой живой силой, будет рассказано ниже. Тут же нельзя не выразить тяжелого впечатления, производимого этими молодыми, смеющимися лицами, этими бойкими деревенскими парнишками, от которых так и веет веселостью, но одетыми в полумонашескую черную одежду, знаменующую полнейшее и непримиримое отрицание жизни со всем ее светом и теплом, со всеми ее радостями и печалями. Монахи-подростки, прожившие на Соловецких островах год, побывавшие затем дома и теперь возвращавшиеся обратно добровольно, с целью остаться там навсегда, носили уже на себе совершенно иной отпечаток. Ни одного резкого движения, ни одного лишнего взгляда – на их свежих лицах ни луча, ни смеха. Они до неприятного подражали взрослым инокам. Та же спокойная, строгая осанка, та же размеренность движений, те же опущенные ресницы. Видна дисциплина самая беспощадная. Если бы возможно – малые сии были бы большими аскетами, чем их идеалы – взрослые и вполне освоившиеся со своей ролью монахи.

Только архангельские мещанки без умолку трещали о своих делишках, заняв лучшие места между мачтами и у бортов. Тут живо переходили из рук в руки чайнички, чашки с чаем, пироги и всякая снедь. Увы! Если бы они знали, какую тяжелую участь готовили себе впереди!

Общая картина палубы была весьма эффектна. Яркие наряды женщин, группы скученного народа, все это облитое знойными лучами яркого летнего солнца, все это двигавшееся, суетившееся, шумевшее. В кормовой части, на платформе, помещались пассажиры «почище», восторгаясь картиной открывавшегося впереди моря и поверяя друг другу свои впечатления.

Я пошел туда. В одной группе шел разговор о расположившихся внизу крестьянах. Мне и прежде бросались в глаза их лохмотья и особенно их измученные, даже здесь выделявшиеся какой-то натугой, лица. Казалось, целые поколения нищенства, кабалы и неволи создали такие осунувшиеся черты, такие равнодушные терпкие взгляды. Рука невольно тянулась в карман за подаянием.

– Вы действительно думаете, что убогие? – рассуждал вятский купец, один из тех, которые готовы задушить своего рабочего человека, чтобы только выжать из него лишний грош в свой карман.

– Да поглядите на них – так голодом и несет!

– Потому что они добровольно голодали всю дорогу, именем Христовым питаясь. А знаете, что между ними есть такие, что несут в монастырь по сто и сто пятьдесят рублей, завернутые в тряпке. Спросите вон у монаха!

Спросили.

– Бывает, да редко… Все же случается. Один пришел такой-то, триста рублей принес.

– Да ведь это нищие! – вырвалось у меня.

– Некоторые из них только Христа ради нищие. Такой нищий как придет, так мало – десять целковых вывалит, а нередко и пятьдесят, и сто. Усердие к святыне! Поди, у другого и дома есть нечего, а тоже на благолепие обители от души жертвует свою лепту. Есть, что коровенку свою продают ради этого.

– Расспросите вон у того, у кривого-то, – обратился ко мне вятчанин, – как на него в Орловском уезде разбойники напали. Смеху, то есть, подобно. Перед тем один мещанин ехал – того ограбили и убили. Ну а этого как поймали, сейчас: «Куда идешь?» – «В Соловки…» – «Врешь, сучий сын. Покажи мошну!» А у нас, знаете, коли кто идет к угодникам, так все село поминальные записки дает, о вечном и срочном там поминовении. Этаких документов у другого целый воз. Тот сейчас разбойнику покажет мошну, смотрят – действительно, в Соловки идет человек… Ну, говорят, ступай, помолись за нас грешных, потому ты, значит, о душеспасении… А атаман ихний вынимает из кошеля своего двадцать пять рублей. «На, – говорит, – запиши и меня, чтобы по гроб моей жизни, потому как я во многом грешен. В Анзерском ските запиши на вечное поминовение и отдай пять рублей, ну а двадцать угодникам в кружку. Закажи молебны о здравии и в кружку…» А однажды сапоги с него сняли, босым так и пустили.

– Известно, народ отчаянный… легкий народ.

Свято-Троицкий скит на Анзерском острове. Литография 1899 г.

– У нас тоже крестьянин один был – богач. Пообещался в Соловки, в виде нищего то есть. Так всю дорогу в тряпках и прошел. Милостыню просил. На грош хлеба не покупал – все именем Христовым. А как в обитель пришел, сейчас пятьсот… Ну, только домой воротился и закурил, и закурил… «Потому, – говорит, – мне все ноне простится. Великий я перед Богом подвиг сотворил». Вот они, нищие какие. Другой, может, какие грехи этим замаливает.

– У Господа милостей много! Особливо ежели через угодников! – согласился монах.

Пароход начинало слегка покачивать… У многих уже вытянулись лица.

– Ну, будет качка! – заметил мимоходом матрос, проходя к рулю.

Я оглядел небо. Весь северо-запад затягивало жемчужными, золотившимися по краям тучками. Волны становились крупнее и крупнее… Кое-где змеились гребни белой пены, и отдаленный гул все ближе и ближе подходил к пароходу.

– Вам бы лучше в каюту! – пригласил монах меланхолическую деву, весьма внимательно рассматривавшую что-то за кормой. Она наклонилась еще ниже, цепляясь за края борта.

– Уведите ее! – приказал рулевой монахам-послушникам. И еще недавно увлекавшаяся прелестями моря, а теперь первая его жертва, пассажирка под руки была уведена с палубы.