Читать книгу МОЗАИКА МОЕЙ ЖИЗНИ - Лариса Залесова - Страница 10

ГЛАВА СЕДЬМАЯ НАЧАЛО ШКОЛЫ. МЕЛЬНИЦА

На следующий день я пошла в школу. В течение многих лет бабушка служила учительницей, и родители сочли, что ее мнению о гимназии, расположенной на соседней улице, можно доверять.

Как только я вошла в класс и увидела учительницу, мне она сразу понравилась. Галина Александровна была молодая, приятной наружности, с густыми темными волосами и большими темными глазами. Но больше всего меня привлек ее голос, мелодичный, певучий. Когда она начинала говорить, казалось, что ее голос стремился петь, а его заставляли говорить. Слушая, как мама пела вокализы, я поняла, насколько в человеке важен голос. Наша учительница обладала таким привлекательным голосом, что иногда, наслаждаясь его звуком, я упускала смысл объяснений. Кроме того, она никогда не сердилась, не повышала голоса и была терпеливой. Согласно старой педагогической системе, опробованной в дореволюционных гимназиях, в первых четырех начальных классах одна учительница вела все предметы. Мы проводили с Галиной Александровной несколько часов в день, и она нас обучала чтению, арифметике, правописанию и рисованию. Увидев меня, она догадалась, что мне было неловко оказаться перед учениками спустя несколько месяцев после начала учебного года и проявила ко мне особое внимание.

Галина Александровна указала мне на свободную парту.

Через несколько минут заметив, что я успокоилась, она спросила:

-Лида, ты умеешь читать?

Я могла читать, но плохо.

-Попробуй, - и она указала мне на отрывок из сказки Афанасьева «Золотая гора» в учебнике для чтения.

-Ты хорошо читаешь, – сказала учительница, хотя я читала без выражения и делала ошибки. Очевидно, похвала была предназначена для того, чтобы помочь мне справиться с замешательством.

После этого Галина Александровна раскрыла книгу и начала нам читать. Книга называлась «Нелло и Патраш», и история, описанная в книге, стала одним из главных впечатлений первого года моего обучения в этой гимназии.

Это была история о мальчике Нелло и собаке Патраше. Много позже во Франции я разыскала саму книгу «Собака из Фландрии», но теперь печальное повествование уже не произвело на меня того впечатления, какое оно оказало в детстве.

Нелло и его Патраш жили во Фландрии в ХIХ веке и занимались развозкой молока. Нелло был очень беден, и часто у не хватало денег на еду. История заканчивается смертью мальчика и Патраша в Антверпенском соборе.

«Собор, ярко освещенный многочисленными свечами, после окончания службы опустел, и теперь уже никто не мог их выгнать на улицу. Нелло подошел к картине Рубенса «Снятие с креста». Патраш пристроился рядом и покорно ждал. «Если бы у меня была возможность учиться,- думал Нелло, - я бы тоже мог так рисовать». Он опустился на каменный пол и закрыл глаза. Засыпая, он видел, как Христос спускается с креста и протягивает ему руку. Утром местный кюре нашел два застывших трупа, на лице мальчика можно было заметить следы мимолетней улыбки, его руки обнимали шею Патраша. Кюре похоронил их вместе в общей могиле. А тем временем Академия художеств объявила результаты конкурса, и Жюри разыскивало молодого художника для вручения ему премии. Его рисунок углем, копия шедевра Рубенса «Снятие с креста» был признан лучшим. Художник не появился».

Прозвенел звонок, означавший окончание урока, но никто не двинулся с места. Мы все, положив головы на парты, рыдали во весь голос.

Вот потому я никогда не забуду этот роман, написанный в конце XIX века писательницей Луизой Раме, ставший одной из многих книг, с которыми я познакомилась благодаря нашей учительнице. Отступая от указаний, она читала нам классические детские книги, которые пользовались популярностью до Революции.

Не пыталась ли она дать нам понять, что в другие времена люди тоже бедствовали и что наша жизнь не такая уж плохая? Или это были ее любимые книги, на которых она воспитывалась? Или с помощью этих книг она старалась отгородиться от тяжелой действительности? Поговорить мне с ней не пришлось. Я слышала, что она умерла в Ленинграде от голода во время блокады зимой 1942 года.

Незадолго до окончания учебного года директриса школы пригласила фотографа и предложила ученицам сфотографироваться вместе с учителями. Таким образом, у меня дома появилась большая фотография нашего класса, где мы все сидим двумя полукругами, улыбающаяся Галина Александровна в центре. К этому дню меня одели в коричневую форму с белым передником, волосы заплели в две косички, скрепленные белым бантом. Вместо урока мы столпились у дверей классной комнаты, ожидая своей очереди войти в класс для индивидуальной фотографии. Неожиданно ко мне подошла наша учительница и сказала:

-Лида, я бы хотела, чтобы ты сфотографировалась с Ниной, если конечно, ты не возражаешь. Пусть останется на память ваша фотография вдвоем.

Нина училась в параллельном классе, и мы едва были с нею знакомы. Она была дочкой Галины Александровны, а по школьным правилам дети учителей не имели права учиться в классах своих родителей.

Когда мы вошли в класс, фотограф нас долго усаживал, заставлял поднимать или поворачивать голову, потом направлял свет. Его тело скрывалось за большим черным фотоаппаратом, укрепленным на штативе. Но все это тянулось довольно долго, и наши улыбки превратились в напряженные гримасы. Он высунулся из- за своего аппарата и проворчал скрипучим голосом: «Что вы улыбаетесь, как будто лимон съели? Ну, откройте рот, шире, еще шире. Вот так!»

Через неделю нам были розданы фотографии. Они вышли изумительными. Я получила не только свою собственную, с которой на меня смотрело веселое нежное личико, а также ту, на которой я была снята с дочкой Галины Александровны, обе в коричневых формах, с косичками, только у нее темными, а у меня светлыми. Почему я запомнила этот эпизод? Да, наверное, потому, что эти фотографии стали моими первыми фотографиями в жизни. Где все это? Сгинуло, как и остальное.

Проходило время, и наша жизнь налаживалась, приобретая некий порядок и устойчивость. Начать с того, что папа, поступив на работу на свой завод, уходил рано утром и возвращался поздно. Прекратились наши поздние трапезы, когда мы все собирались за столом, мужчины увлеченно рассуждали о политической ситуации и вели непрекращающиеся споры о том, кто поступает правильно, Ольга и ее семья, делавшие все возможное, чтобы поскорее уехать, или мои родители, которые решили остаться и надеяться на лучшее.

Завод «Электросила» находился в другом районе города, и до него можно было добраться на трамвае, который проходил недалеко от нашего дома, но не думаю, что отец когда либо пытался это сделать. Весь его облик в элегантном пальто, с красивым, тонко очерченным лицом, на котором выделялись темные усики, представлял бы собой странное зрелище среди обычных пассажиров, рабочих в замасленной одежде или крестьян с мешками и ведрами, из которых торчали мыслимые и немыслимые предметы. Когда я видела эти трамваи, настолько набитые пассажирами, что в сплошной людской массе не оставалось никаких просветов, я понимала, почему отец даже не пытался войти в трамвай. На остановках скапливались большие толпы ожидавших, и я часто слышала ругань, а иногда видела потасовки. Как он добирался до завода, не представляю. Скорее всего, пешком. Конечно были экипажи, по городу циркулировали редкие машины, но это было нам не по карману.

Для карьеры моей мамы переезд в Петербург, или как его теперь называли, Петроград, оказался удачным шагом. Она не только выступала в Мариинском театре, где ее сделали первой солисткой, но иногда и в другом оперном театре- Михайловском, в репертуар которого входили современные произведения русских и западных композиторов, например Бэллы Бартока и Стравинского. В отличие от многих своих коллег мама любила современную музыку. Она также давала сольные концерты, исполняя русские романсы или немецкие lieder. Эти концерты проходили каждые несколько недель в Филармоническом обществе и в Народном доме.

Тем временем Ольга, сестра мамы, наконец получила недостающие документы, таким образом окончательно обрывая связи с русской фазой своей жизни. Мы все устали жить в неизвестности, и даже мама примирилась, что ее сестра уезжает. Как-то она вернулась домой очень грустная и сказала моей бабушке: «Скоро все уедут. Выступать будет не с кем.»

-Что ты такое говоришь, Ариадна? - бабушка забеспокоилась.

- Сегодня Федор сообщил, что собирается уезжать во Францию. Клялся, что только на шесть месяцев. Уж не знаю, что и думать. Может статься, что он вообще больше не появится в России.

Меня эта новость глубоко расстроила. Неужели, думала я, больше не увижу его в нашем доме, не услышу его голоса?

Мама продолжала, почему-то понизив голос.

-Слышала я также, что Игорь Баланчивадзе, наш талантливый молодой солист тоже подумывает об отъезде. Вчера Лева мне сказал, что у них на заводе циркулируют слухи, что скоро запретят заграничные поездки вообще, даже по семейным причинам.

-И что тогда? Сидеть как мыши в мышеловке?!- воскликнула бабушка.- Она перекрестилась. – Ариадна, не обращай внимания на пустую болтовню. Эти слухи настолько абсурдны, что не поддаются объяснению.

Но я заметила, на ее лице появилось обеспокоенное выражение. Она окинула комнату встревоженным взглядом, как будто пытаясь найти что то утешающее в нашем уютном мире, служившим нам надежной гаванью от внешних невзгод. Я сидела на диване, поджав ноги, и внимала каждому слову.

-Ариадна, нужно надеяться, что этот кошмар скоро кончится, а ты вместо этого Бог знает, что говоришь.

-А если так будет всегда? - спросила мама, – или хуже?

- Хуже невозможно,- сказала бабушка с наигранной уверенностью, потом увидела мои внимательные глаза и улыбнулась, как бы пытаясь меня подбодрить. - Подумай сама, мы все работаем, а денег едва хватает на то, чтобы прокормиться.

-Говоря о еде, ты знаешь, что Лева задумал?- мама снова понизила голос.

-Что? - мы обе смотрели на нее.

И тут я услышала историю о мельнице, которая так взволновала маму, что она не могла молчать и, невзирая на мое присутствие, рассказала все бабушке. Я почти не помню эпизодов, когда мама теряла контроль над чувствами или лишалась привычной сдержанности; она никогда не повышала голоса, не делала резких жестов, не совершала необдуманных поступков и постоянно мне напоминала, что необходимо управлять эмоциями и даже мыслями.

Верно, мы ели мало и плохо, но на столе всегда была еда, хотя конечно мужчинам ее явно не хватало. Но это никак нельзя назвать голодом. Настоящий голод я испытала зимой 1942 года во время блокады. А это, можно сказать, оказалось генеральной репетицией того, что нас ожидало впереди. Не могу понять, как Бог не послал нам никакого предостережения. Не дал никакого знака. Почему он нас оставил умирать, когда мы имели возможность избежать этого кошмара? Ведь мы могли уехать с Ольгой и Борисом во Францию. Знай мы хоть малую толику будущих испытаний, разве мы бы остались в России?

Коллеги моего отца предложили ему сконструировать в цеху паровую мельницу и по ночам молоть зерно, которое им привозили крестьяне со своих хозяйств. Эта тайная операция была опасной и чревата для всех участников серьезными наказаниями, как для самих фермеров, так и для их заводских сообщников. Крестьяне утаили рожь и пшеницу от большевистских продотрядов, которые ездили по деревням и изымали так называемые излишки. Даже мой отец не знал всех звеньев цепи, отвечая только за свой узкий отрезок пути переработки зерна в муку, и он ни разу не увидел самих крестьян. От него требовалось только обеспечить бесперебойную работу мельницы три ночи в неделю.

-Если дело пойдет, у нас будет еда, и тебе не придется ходить по барахолкам и продавать вещи, –добавила мама, имея в виду новое занятие бабушки, которая теперь все время тратила на добывание еды, а так как деньги стремительно обесценивались, продавцы взамен продуктов требовали что то существенное, таким образом она не столько продавала, сколько обменивала вещи. На прошлой неделе бабушка вернулась домой с куском мяса, за который отдала прекрасный меховой жакет. Я жалела маму, чья чернобурая лиса, краса и гордость гардероба, исчезла, но увидев, как осветились лица отца и Бориса, когда они сели за стол и перед ними поставили настоящий мясной суп, поняла, что бабушка была права.

Итак, работа на мельнице наладилась, и очень скоро мы заметили улучшение нашего рациона.

Трижды в неделю крестьяне доставляли по ночам зерно, и в эти ночи отец возвращался домой на рассвете. Мы жили в постоянном страхе, опасаясь, как бы власти не обнаружили, что творится по ночам на заводе. Но больше всего мы боялись предательства и ареста отца. В первые дни мама постоянно мне напоминала держать язык за зубами.

Отец получал свою долю мукой, пшеничной или ржаной. У нас на столе появился белый хлеб в дополнение к обычному темному. Бабушка, освободившись от походов на рынок, занялась изучением кулинарных книг и находила различные рецепты по изготовлению блюд из пшеничной и ржаной муки, среди которых фигурировали блины и блинчики различного вида.

Мама ни на минуту не забывала об опасности, которой подвергался ее муж, и никогда не ложилась спать, пока он не возвращался домой. Но никто не может постоянно жить в страхе и напряжении, и наконец она успокоилась и перестала напоминать мне, чтобы я ничего никому не говорила. В это время у меня случились свои неприятности с полицией, и я поняла без маминых напоминаний, насколько непрочным было наше казавшееся устойчивым положение.

По легкомыслию я вылила воду из цветочной вазы на улицу в тот самый момент, когда там проходил милиционер. Капли воды попали на его форму. Он остановился, поднял голову и заметил меня. Погрозив мне пальцем, он стряхнул воду со своего мундира и направился к входной двери. Я моментально закрыла окно и спряталась в своей комнате. Менее чем через минуту раздался звонок в дверь, и я услышала восклицания бабушки:

-Какая вода? Что за проступок? Кто?

В этот момент я вышла из комнаты и увидела того самого человека. Выражение его лица было свирепым, и он говорил повышенным тоном. Но даже в детстве я никогда не уклонялась от ответственности аз свои поступки.

Заметив, что бабушка не двигалась с места, не понимая, о чем шла речь, я сказала:

-Извините. Я вылила воду случайно.

Вот тут он начал кричать:

-Тебя нужно арестовать. Чем скорее, тем лучше. Кажется, ты не понимаешь серьезности того, что ты сделала. Да знаешь ли ты, кто я такой? Если бы ты знала, ты бы испугалась до смерти, потому что я могу прямо сейчас отвести тебя в тюрьму.

Он посмотрел на бабушку, чье лицо выдавало ее паническое состояние. Оно внезапно залилось краской, которая медленно сошла, уступив место смертельной бледности. Ее поднесенные к подбородку руки, которыми она как бы старалась заглушить крик, готовый вырваться из рта, тряслись.

Очевидно, такое неприкрытое выражение страха удовлетворило милиционера, и он нашел его достойной наградой за оскорбление. Наступила пауза. Бабушка попыталась что то сказать, но ее голос дрожал. Тогда она схватила полотенце и начала вытирать китель милиционера, молча, с суровым лицом следившего за ее усилиями. Потом она выпрямилась:

-Позвольте вам предложить чаю, - произнесла она медленно и запинаясь.

Ничего не отвечая, он повернулся ко мне:

-Еще один подобный эпизод, и ты окажешься в тюрьме. Поняла?

Я кивнула головой, делая все, чтобы он не заметил моего страха. «Только бы он ушел», думала я. «Только бы он не потащил меня за собой». Бабушка наконец обрела голос:

-Никогда больше это не повторится. Я вам обещаю. Теперь внучка будет под моим наблюдением день и ночь. Как я вам благодарна за ваше предупреждение.

После того как дверь закрылась, бабушка опустилась в кресло:

-Что ты наделала!? Он мог счесть это оскорблением власти и всех нас упрятать в тюрьму, даже тебя. Неужели ты не понимаешь, как осторожно надо сейчас жить!? Мы все ходим по веревочке.

Она плакала, а я стояла перед ней, не зная, как мне ее утешить:

-Бабушка, дорогая, обещаю, никогда больше. Я сама не понимаю, что на меня нашло.

Как будто лишившись сил, бабушка с трудом подняла свое грузное тело со стула, убрала чашку, приготовленную для милиционера, и, не поворачиваясь ко мне, сказала:

-Прошу тебя, ни слова родителям. У них и без того хватает проблем.

Ее слова меня испугали.

-Ты имеешь в виду мельницу?

Она молча кивнула головой.

-Твоя мама не спит по ночам с тех пор, как это началось. Что если они поймают Леву?

Теперь уже плакала я, но тихо, не желая показать бабушке, как я была испугана.

- Лева сделает все ради жены, но без него она не может быть счастлива. Когда я пыталась его отговорить от этого предприятия, он посмеялся над моими предостережениями и сказал, что мне повсюду мерещатся опасности.

Внезапно на лестнице раздались шаги, которые замерли у нашей двери. Кто то стоял там, позади. Потом зазвонил дверной звонок.

Мы перестали плакать и прислушались. Бабушка направилась в коридор, и я услышала ее властный голос:

-Кто там?

-Это я, Ольга.

Бабушка открыла дверь и проследовала за дочерью, которая пронеслась по коридору в сторону кухни, не умолкая ни на минуту.

– -Как хорошо, что вы оказались дома. Я так и надеялась, когда обнаружила, что забыла ключи. А возвращаться назад было поздно. – Ольга говорила быстро и запыхалась.

Положив сумку на стол, стоявший в центре кухни, она начала ее в спешке опустошать. Следя, как быстро росла кипа бумаг, Ольга извлекала из этой груды один или другой листок, внимательно его просматривала, и снова бросала в кучу. Время от времени на ее губах появлялась торжествующая ухмылку, которая тут же сменялась сосредоточенным выражением лица. Вместо обычной аккуратной прически, когда ее длинные белокурые волосы были уложены в красивый узел на затылке, я видела выбившиеся пряди, крепко сжатые губы и нахмуренный лоб. Время от времени она подносила руку к волосам, машинально стараясь вернуть былой порядок, но тут же забывала.

После того, как сумка была опорожнена, оставив стол покрытым белыми и синими листками, она успокоилась и взглянула на нас, как бы впервые нас заметив.

-Извините. Как вы?

Ее внимательные глаза отметили что то странное в наших лицах, потому что она продолжила:

-У вас такие печальные лица, как будто вы вернулись с похорон. Что произошло?

Бросив на меня взгляд, бабушка ответила:

- Ничего не произошло. Мы только что кончили пить чай. Что это за бумаги?

-Все закончено. Завтра я покупаю билеты. Взгляните на этой документ. Довольно любопытный. – Она протянула бабушке две бумаги. – Тут приводится список вещей, которые нам разрешают брать с собой.

Лицо Ольги выказало странную смесь возбуждения, триумфа и вины.

Она села в кресло, вытянула ноги и закрыла глаза.

-Наконец все сделано. Как бы я хотела заснуть и проснуться в Париже.

- Ольга, я ничего не понимаю. Что это за список? – Бабушка подняла глаза. – Тут написано: два костюма, три платья, две пары обуви для каждого выезжающего, три мужских рубашки? А остальное?

Пока бабушка ожидала объяснений, я взяла бумаги и прочитала продолжение. Шло перечисление детских вещей, одежды, обуви, игрушек.

Открыв глаза, Ольга пробормотала:

-Это все, что мы имеем право взять с собой. Остальное остается тут. – Ее глаза сияли. – Хотите знать, что я чувствую? Пусть они идут в черту. Завтра я покупаю билеты на ближайшую дату, и мы уезжаем. Остаются вещи, рояль, картины, мебель, квартира, но не я. Я победила, и это главное. Представляю себе, как счастлив будет Борис, когда вечером я ему сообщу, что все формальности позади.

Даже я знала, что эмиграция была ее идеей, и что Борис не стремился уехать. Но в их семье не его голос был решающим.

Бабушка снова взяла в руки список, просмотрела его и осторожно положила обратно, как будто он таил некую опасность.

-Ольга, я рада за тебя, если это именно то, чего ты добивалась. Значит ты согласна оставить мебель, антиквариат, не говоря уже о нас? Честно говоря, я никогда не думала, что мы доживем до подобного момента.

Ольга поднялась и начала расхаживать по кухне:

-Вы можете уехать с нами. И я надеюсь, что Ариадна когда нибудь это сделает. Как и вы с отцом.