Читать книгу Святые Полуночники - Макс Бодягин - Страница 12

Мелиссе сидела, по-мужски широко раздвинув колени и свесив подбородок на грудь, как боец, выдержавший долгий бой и собирающийся с силами, чтобы выстоять ещё раунд. Её тонкое, но, увы, уже немолодое тело лежало в глубоком кожаном кресле уютно, как оливка в бокале, Сухие ухоженные руки плетьми валялись на высоких подлокотниках, пальцы, унизанные кольцами с крупными камнями, нервно выбивали тихую дробь, будто бы жили своей собственной жизнью, независящей от окаменевшего тела хозяйки. Серебряные спицы с изящными топазовыми набалдашниками прошивали высокую причёску и очень подходили к пепельным волосам женщины. Дымчатые камни, казалось, светились в полумраке. Светились. Не то, что её потухшие глаза, утратившие цвет. А ведь не так давно они были голубыми, не светло-голубыми, а глубокими, как осеннее озеро, им совсем чуточку не хватало до полной синевы, но в этом и крылась их притягательность, ведь стоило ей посмотреть на мужчину и задержать взгляд чуть дольше положенного, как он уже походил на собаку, ждущую подачки. Голубые-голубые мои глазки, мои глазоньки, что ж с вами стало-то? Мелиссе тяжело вдохнула, сухие губы безвольно задрожали под напором воздуха, словно бы резиновые, фрррр, прррр, грудь вздрогнула, будто бы отвыкла дышать, Чисто интеллектуально она понимала, что любое горе проходит, она ведь не была дурой, всё-таки воспитала троих детей, столько лет гордо носила статус кане, и пусть теперь её формально лишили титула, но нет такого выключателя, который бы так чик! и лишал человека внутренней стальной жилы, к которой крепится душа. Во всяком случае, долгие годы Мелиссе прожила с этим убеждением. Фррр. Пррр. Правда, теперь она не была уверенной ни в чём.

Она вновь безотчётно огладила подлокотники, словно ища утраченную опору. Откинула голову назад, чувствуя затылком прохладу кожаного подголовника, немного потёрлась об него и слезы горячим ручейком скатились от углов глаз вниз, к вискам. К поседевшим вискам. Поседевшим… Как же это несправедливо, эта слишком быстрая седина, эти слишком быстрые морщины, как молниеносно всё нахлынуло, как? Когда? Конечно, Мелиссе была чересчур строга к себе в этот момент. Никто из посторонних не заметил бы ни той мифической седины, которую она тщательно закрашивала, ни тех морщин, что были, разумеется, заметными, но совершенно её не портили. Она всё ещё оставалась красавицей и, когда горе отпускало её, давая разуму передышку, Мелиссе осознавала, что будет красивой ещё очень долго, даже когда окончательно превратится в старуху.

В старуху? Да, милая, в старуху. Ты будешь сухой милой бабулей с ироничным взглядом, с царственными жестами и янтарным бокалом в руке. Главное, разумеется, сохранить осанку, не скрючиться в три погибели, как болотная ведьма. Чтобы оставаться царицей. Фррр. Пррр. Для кого? Для кого, Мелиссе?! Для кого ты собралась оставаться царицей? Опомнись! Тебя же вышвырнули из твоего собственного дома ради какой-то поблядушки! Ради мокрощелки, у которой мозгов примерно как в речной раковине! Опомнись, Мелиссе!

Её ногти впились в подлокотники с такой силой, будто бы их кожа была живой, Мелиссе почувствовала её упругость и на секунду с удовольствием представила, как впивается ими в белоснежное лицо Хеккубе, не омрачённое ни единой мыслью, но в следующий же момент ослабила хватку. Кого я обманываю, она же красотка. Сучка. Чуть ноготь не сломала. Хеккубе. В чём её вина? В том, что когда муж увидел её, то сошёл с ума? Пфе. Совершенно очевидно, в чём её вина, Мелиссе. В том, что она ему дала, дрянь. Ты же это понимаешь. Она раздвинула ноги сразу, как только поняла, насколько Кинней богат. А она поняла это сразу. У таких, как она, внутри встроенный радар, они могут любого лозоходца обставить, найдут золотую жилу в штормовой дождь, в ураган, в горах под снегом. Тварь-тварь-тварь-тварь-тварь-тварь-тварь-тварь. Мелиссе закачалась в кресле, мелко шепча ненавистное имя, мешая его с проклятиями, будто всыпая толчёное стекло в тесто, вмешивая его туда в надежде, что Хеккубе отведает выпечки и сдохнет в муках, выблёвывая окровавленные осколки из израненной глотки.

Как же она так всралась-то в нашу семью? Как она проникла сюда, эта ржавчина? Как она всё разъела? Когда до Мелиссе дошли слухи, что Кинней стал чаще ездить в Ворейю вовсе не для охоты на кабана, а для совершенно другой охоты, она сначала не поверила. Ведь это она, Мелиссе, сделала его человеком, годами ухаживала за ним, сдувала пылинки, летними ночами приносила ему попить, а зимними – укрывала дополнительным одеялом, заботилась о нём, как о ребёнке, всегда всё делала правильно, да и секс у них был прекрасен, она не помнила ни одного случая, когда б ей что-то не понравилось. Их жизнь ведь была райской, райской, блядь, райской, чёрт её раздери, пока эта тварина не сверкнула своими сиськами перед Киннеем и тот не потёк, как распоследняя проблядь. Фррр. Пррр. Какой густой воздух. Тяжело дышать.

Мелиссе открыла глаза. На стене перед ней висел их семейный портрет, который она раньше недолюбливала, но в последнее время часто разглядывала. Когда Кинней выгонял её из дома, она взяла картину в последнюю очередь, а сейчас радовалась, что не оставила её этой юной поблядушке. Ой, а это кто? Неужели это ты, Номики? Тебе так идёт венец кана. Тьфу! Как вспомню её сюсюкающий голос, так блевать тянет, подумала Мелиссе и её передёрнуло. Она тяжело встала с кресла, чувствуя, что еле балансирует на подкашивающихся ногах и сейчас рухнет прямо здесь же, под изображением мужа, восседающего на старинном троне. Ну, уж нет. Валяться в ногах у тебя я не буду, зло прошептала Мелиссе и усилием воли выпрямилась. Потрогала волосы. Всё в порядке. Оправила изумрудное бархатное платье. Камея на чёрном шёлковом снурке покойно лежала на её груди. Скромное, но чувственное декольте. Всё в меру. Кожа цвета слоновой кости. Декольте почти без морщинок. Почти… Почти, но плевать. Ей не двадцать лет, ей можно. Турнюр не велик и не мал. Носки домашних сафьяновых туфель выглядывают из-под подола ровно настолько, насколько нужно. Как и нижняя юбка, кстати. Белоснежная воздушная оборка из кружев, слегка игривая, но совершенно не пошлая. Мелиссе по-прежнему выглядела как кане.

Высоко держа голову, она прошествовала в спальню, минуя несколько окон, в которые лился безжизненный серый свет, взялась за ручку двери, но задержалась, чтобы бросить взгляд в зеркало. Всё в порядке. Она в порядке. Она была, есть и будет в порядке и никто, ничто не сможет этому помешать. И уж точно не эта юная поблядушка, на которую пускает слюни её одуревший под старость муж. Мелиссе гордо хмыкнула и, повернув регулятор, закрыла жалюзи от посторонних глаз. Жизнь на первом этаже её всё ещё раздражала. За почти год, что ей приходилось жить в этом доме, она так и не привыкла, что за окном постоянно кто-то снуёт.

Она подошла к глухой ширме, скрывавшей изящную резную этажерку, где на нижних полках пылились мистериумы духовного содержания в тяжёлых кожаных переплётах, а на самой верхней стояла высокая толстостенная колба, на треть заполненная водой. Из неё торчал узловатый и изогнутый побег дурманника, его ярко-зелёные, похожие на ивовые, только тоньше, листы задрожали, почувствовав приближение хозяйки. Сейчас-сейчас, милый, сказала Мелиссе, ласково проведя рукой по его кроне. На её голос из воды высунулась любопытная рожица пипы. Она забавно квакнула и, перебирая тонкими перепончатыми лапками, забралась вверх по стеблю, пуча большие прозрачные глаза. Мелиссе взяла с полочки длинный пинцет и кончиком пощекотала пипе подбородок, та радостно квакнула в ответ и Мелиссе повторила: сейчас-сейчас.

Женщина открыла шкаф и достала жестяную банку с мукой, где копошились упитанные слабо-жёлтые черви с блестящими коричневыми головками. Дурманник затрепетал сильнее, словно в окно дунул сквозняк. Мелиссе улыбнулась и сказала: тебе один, а тебе два. После чего подцепила двоих червей пинцетом и сунула поближе к корням дурманника, поднимавшимся со дна подобно плетёному домику. Корни чавкнули и дурманник благостно обмяк листьями, перемалывая корнями добычу. Третьего червя, самого румяного, Мелиссе протянула пипе. Та молниеносно щёлкнула языком, слизывая корм, и вот уже помогала себе полупрозрачными лапками, похожими на младенческие руки, запихивая извивающегося червяка в губастый рот.

Мелиссе подождала окончания трапезы, чувствуя, как подступает дрожь и грудь наполняется предчувствием. Потом достала длинный деревянный тубус, с усилием отвернула крышку и тем же пинцетом извлекла комочек катаного мха, размером с половину ногтя на мизинце. Пипа, уже зная, что сейчас произойдёт, нервно заквакала, замахав руками. Мелиссе улыбнулась и начала поглаживать её по зелёной спине, добиваясь урчания. Она старалась касаться животного легко, словно ветерок. Наконец пипа зажурчала, прикрыла большие глаза и замерла, блаженно вытянувшись вдоль стебля. На её спине открылись большие поры и оттуда показалась тягучая прозрачная слизь. Мелиссе как следует вымочила в ней мох, потом достала длинную, длиннее предплечья, трубочку и положила мох в чашку, аккуратно примяв его пинцетом. Держа трубочку на отлёте, она опустилась в кресло, положила ноги на банкетку, подбила поудобнее две маленьких подушечки под локтями, чиркнула спичкой и жадно затянулась.

О, какое блаженство. Она сделала ещё одну затяжку, чувствуя как лёгкие наполняются прохладным дымом, как носоглотку наполняет влажноватый болотистый аромат. Она знала, что произойдёт на третьей затяжке. Мир позеленеет, будто уйдёт под воду, и эта зелень смоет все её печали, подарив глубочайшее расслабление. Она повиснет в толще этой магической зелени, как медуза и все её косточки превратятся в желе. Она станет комком бессмысленной слизи, не страдающей, не болеющей, не думающей, безмятежной как облако и полной счастья. Мелиссе знала, что есть разные виды мшицы, есть курительные смолы и спиртовые настои, которые приносят яркие картины, от одного вида которых захватывает дух, но ей не нужны были эти цветные сны наяву. Всё, что она хотела – покой и телесное наслаждение.

Разумеется, дурманная пипа из Эвимерии обошлась ей в копеечку, но Мелиссе ни разу не пожалела о своём приобретении. Во-первых, так ей удавалось контролировать тягу к алкоголи, от которой она немилосердно опухала, да и желудок её начинал бунтовать после чрезмерных возлияний. Во-вторых, дурман не вызывал похмелья. Так, лёгкий насморк и повышение температуры, это вполне можно перетерпеть. А то и курнуть лишний разок, не до кайфа, нет, просто, чтобы сбить абстиненцию. А главное – пока дурманник зеленел и пипа оставалась здоровой, у неё всегда был под рукой почти неиссякаемый запас волшебства. В отличие от той же мшицы, которую, например, зимой днём с огнём не достать. И от алкоголи, за которую приходилось каждый раз платить.

А вот с деньгами у Мелиссе дела обстояли не очень хорошо. Она не голодала, но и жить, как кане, не могла. С этой мыслью она сделала волшебную третью затяжку и её разум заволокло золотой кисеёй.

Прошлой осенью Пирре исполнилось пятнадцать и она поняла, что хватит. Она не маленькая девочка. Она не бестолковая лохушка. И она больше не может тащить на себе этот груз: образумь отца, передай матери, что она должна прийти в ум, передай то, передай сё, сделай так, а вот так не делай. В один из последних тёплых дней Пирре увидела чёрного голубя, купавшегося в луже, и подумала: вот, кто ему сказал, что сейчас ему надо купаться? Ну, ладно. Вот он сейчас искупается, а куда полетит? Откуда он знает, куда ему надо лететь? Кто ему объясняет, что ему делать? Он же явно безмозглый совсем. В такую крошечную головушку особо много-то мозгов не поместится, да ещё при такой-то жопе. И вот как он знает, что ему делать? Как-то же он всё это знает?

Пирре разозлилась, подобрала крохотный камушек и запустила в голубя, целясь в увесистую гузку. Голубь недовольно встряхнулся, но из лужи не вылез, а продолжил плескаться, словно назло девочке. Пирре подошла ближе и присела на корточки. Голубь повернул голову боком и посмотрел на неё круглым глазом в красном ободке. Глупым чёрным глазом. Пирре вздохнула, вернулась домой и выкрасила волосы в ослепительно белый цвет. Ну, ладно, все получилось не так хорошо, как хотелось, и у корней они оставались слегка жёлтыми… Ну, ладно, не слегка. Ну, хорошо, они не были жёлтыми, они были скорее оранжевыми, ну так получилось, но чего орать-то? Это же мои волосы, мама, сказала она Мелиссе: понимаешь, мама? Не твои, не папины, не Мейтона и не Номики. Мои. Мои собственные.

Мама, конечно, окаменела лицом. То есть даже не окаменела, она сделала одно из своих знаменитых лиц: как же я устала от вашей неблагодарности. Когда я умру, вы все горько пожалеете об этом. Ага, мам. Конечно. Когда ты умрёшь, я только и буду думать о том, что у меня корни вышли оранжевые, да. Боги-боги, эти взрослые как маленькие. Хуже маленьких. Они же сами всё разломали. Ну, ладно, отца заклинило на этой мерзкой Хеккубе, хотя тут всё понятно, Хеккубе похожа на куклу больше, чем сама кукла. Но мама-то? Мама-то чем виновата? Зачем было тащить эту куклу в дом? Он же знал, что мама так просто не сдастся. Мама воспитала Мейтона, мама Номики воспитала, а это вообще работа дрессировщика. Это же как между двух медведей танцевать. Даже трёх, если считать отца.

Пирре посмотрела на семейный портрет, висевший в материной гостиной. Она так любила эту картину. Это был последний год, когда всё было в порядке. Отец сидит на троне кана Энподии, на каждом пальце золотой перстень. Его холодный жёсткий взгляд как бы говорит зрителю, что он здесь хозяин, ноги расставлены широко, будто он сейчас вскочит и задаст трёпку всякому, кто войдёт. Но то, как он держит за руку Пирре, сразу выдаёт в нём любящего отца. Правда, у Пирре на этом портрете ещё почти нет груди, ну, то есть какая-то есть, конечно, но всяко не такая как сейчас; Пирре удовлетворённо глянула вниз. Между прочим, гораздо красивее, чем у этой безмозглой куклы Хеккубе. Обожаю слово безмозглый, подумала Пирре, и вновь бросила взгляд на картину.

Мама стояла за спиной отца, положив холёную руку ему на плечо и смотрела на его распущенные серебристые волосы так, словно хотела заплести ему косу, как когда-то заплетала её самой Пирре. В голубых глаза Мелиссе светилось столько нежности, что у Пирре защемило сердце. Папочка-папочка, что же ты наделал, шепнула она. Номики и Мейтон стояли по обе стороны от матери и даже здесь было видно, как они друг друга ненавидят. Изограф, нарисовавший этот портрет, не зря так долго ехал сюда из Большой Сеэры и недаром запросил столько денег. Прямо, чёртов гений. Как ловко он подметил этот поворот головы Мейтона, когда его затылок смотрит чуть назад и вбок, а глаза глядят устало и пресыщенно. Он, конечно, хороший брат, грех жаловаться, но будем откровенны: то, как его всю жизнь баловала мама, это невозможно. Да и сейчас балует. Да и отец с ним всю дорогу цацкался. А вот Номики… Вот он поразительный, конечно. Он, вроде, и улыбается, а вроде и нет. То ли собирается зевнуть, то ли просто нос сморщил. Причём, он улыбается всем одновременно. А сам искоса поглядывает на Мейтона. Хотя… Пирре пригляделась к картине и мотнула головой: нет, показалось. У Номики всегда такой взгляд, что не поймёшь, куда он смотрит и что думает. Это всё из-за бровей. Толстые как две гусеницы, а глазки крохотные, даже не разглядишь.

Саму Пирре на портрете изограф сделал куда красивее, чем она была на самом деле, но девочке это нравилось. Хотя, конечно, этот дурацкий девочковый чепчик бесил, но глаза прямо светились. Да и вообще, отличный портрет.

Пирре отвернулась от картины, поиграла ключами, вспомнила, что не до конца закрыла входную дверь, проверила, так и есть, только на цепочку заперла. Исправилась, повернув ключ на три оборота, вновь вернулась в гостиную и тихо позвала: мама? Ты спишь? Мам?

Пирре аккуратно спустила с плеча бесформенный кожаный мешок, расстегнула плащ, пересекла гостиную и подошла к спальне. Прислушалась. Какое-то время она колебалась, потом резко развернулась и бросилась на кухню. Стараясь не слишком греметь посудой, она привычно обшарила все шкафчики, ящики, тайные закоулки, прошла в столовую, открыла материн секретер, потом заглянула за него. Щёлкнула пальцами, вспомнив про антресоли, заскочила на стул и проверила всё на антресолях, не поленившись передвинуть тяжёлые банки с вареньями и соленьями. После чего легко спрыгнула на пол, села на стул и сдула с разрозовевшегося лица прядь выбеленных волос с сиреневыми кончиками. Фуф. Алкоголи нигде не было, уже хорошо. Она, по крайней мере, трезва. Хотя, наверное, злая как собака, если первый день на просушке. Ох, мама-мамочка.

Дочь, это ты, раздался из спальни слабый голос Мелиссе: ты что-то ищешь? Хочешь кушать? Там в холодном подполе пирог с почками, есть мясная лапша, если захочешь, разогрей себе, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что я ищу мама, усмехнулась про себя Пирре, но вслух сказала совершенно другое: мам, я тебе слойки с кремом принесла, фунт ягод и чаю с полфунта, как ты просила. О, прекрасно, ровным тоном ответила Мелиссе, пытаясь встать с кресла: прекрасно, деточка.

Её уже стало отпускать и во рту пересохло, как с похмелья. Однако, в отличие от похмелья, она чувствовала себя спокойной и хорошо отдохнувшей. Мелиссе вцепилась в подлокотники и вновь попыталась встать, но расслабленные мышцы совершенно отказывались повиноваться, а по телу разлилась такая сладкая истома, что сама мысль о каком-либо движении уже вызывала раздражение.

Пирре вошла в спальню, исподлобья глядя на мать, но постаралась быть вежливой и приложилась губами к её влажному прохладному лбу со словами: привет, мам. Она осторожно принюхалась, стараясь делать это как можно незаметнее, и снова поцеловала мать, на этот раз уже в щёку. Мелиссе вздохнула: прости деточка, из-за пасмурной погоды у меня, похоже, давление упало, совершенно не могу собраться. Который час? В районе двух, ответила девочка и опустилась на краешек кровати: мам, ты не слышала, как бабахало сегодня ночью? Мейтон и Номики вернулись только под утро, когда я уже встала. У обоих доспехи в крови были. Я спросила, что с ними, но никто не ранен; Говорят, кто-то открыл ворота бунтовщикам, они хотели кого-то из Ямы выкрасть, я вообще ничего не поняла. Какие бунтовщики? Даже слово какое-то дурацкое. Я понимаю, если бы они, допустим, жили в Энподии, им бы тут не понравилось, и они такие: давайте у нас будет не пять канов, а десять. Или: а давайте вообще канов отменим, а из Ямы всех выпустим. Вот это, я понимаю, были бы бунтовщики. А тут какие-то… Правда, Номики говорит, что они были…

Пирре потупилась, оглянулась на входную дверь, приблизила лицо к материному и шепнула: живые мертвецы. Я сказала: Номики, хватит меня прикалывать. Мне уже не шесть лет, я уже типа давно знаю, что под кроватью никакой бабайка вообще-то не живёт. Но Номики очень странно на меня посмотрел, типа он устал с дурой разговаривать, и пошёл кирасу отмывать. Я за ним, а там такая вонища, мам, там реально трупом воняло. Ты точно ничего не слышала?

Милая, я приняла лекарство, пояснила Мелиссе со слабой улыбкой. Её ноги, наконец, обрели нужную крепость, дурман окончательно развеялся и она всё-таки встала с кресла, тяжело опершись на подлокотники. Лекарство, вскрикнула Пирре: какое лекарство?! Она подлетела к матери и, совершенно не стесняясь, обнюхала её лицо: мама, признавайся. ты снова пила?! Как ты разговариваешь с матерью, насупила брови Мелиссе: я тебе не подружка со двора! Во-первых у меня нет подружек, жёстко ответила Пирре: а во-вторых, перестань ломать комедию, мама. Давай не будем делать вид, что ничего не было;

Ты мне не веришь, что ли?! Тщательно вычерченые брови Мелиссе поползли вниз в приступе притворного гнева. Пирре скрестила руки под грудью и фыркнула: мама, я бы очень хотела тебе поверить, но не могу. Я вот прямо мечтаю тебе поверить, реально. Мелиссе резко развернулась к дочери спиной, вышла в гостиную, дошла до секретера, отперла дверцу, чуть не погнув в ярости ключ, покопалась внутри и с торжествующим видом протянула дочери небольшой пузырёк с этикеткой, подписанной от руки: читай. Можешь и сама попробовать, если не боишься.

Маковая настойка, прочла Пирре и почувствовала, как разжимается в животе ледяной комок подозрения и страха. Она бросилась на шею Мелиссе и прошептала в ухо: мамочка, прости, пожалуйста, Пожалуйста-пожалуйста. Ты же знаешь, что я тебя больше всех на свете люблю. Мелиссе обхватила руками угловатые плечи дочери и, положив подбородок ей на макушку, протянула: ну я не знаю. Говоришь такие вещи родной матери. Прекрати, глуховато пробормотала Пирре, уткнувшись носом ей в шею: я правда тебя люблю.

Лучше скажи мне, они не ранены? Мейтон? Номики? Мелиссе смотрела поверх дочкиной головы и чувствовала, что дурман до сих пор слегка подбрасывает её, накатывая волнами тихого наслаждения. Пирре прижалась щекой к холодной камее, висящей на груди матери, и прошептала: в старые времена ты бы сначала спросила об отце. Эти времена прошли, вздохнула в ответ Мелиссе и повторила свой вопрос: Мейтон и Номики не ранены? Да чего им сделается, пробормотала в ответ девочка, ещё сильнее стискивая её в объятиях: мам, мы теперь всегда будем так? Это не я всё это затеяла, железным голосом ответила Мелиссе, аккуратно высвободилась из объятий дочери, взяла за руку и повела на кухню: где там твой чай? Давай-ка попробуем. Настоящий, южный? Или травяной?

Пирре послушно доволоклась до кухни вслед за матерью, села за стол, поставила на него локти и упёрлась носом в кулаки. Несмотря на то, что обычно она выглядела куда взрослее своих лет, сейчас она очень походила на ребёнка и Мелиссе отставила чайник, подошла ближе и поцеловала дочь в макушку, попутно отметив про себя, что лучше бы сбрить такие волосы, чем ходить с таким дурацким цветом, который уже ничем не исправить: я тоже люблю тебя, детка. Правда любишь, прогундосила Пирре в кулаки. Кривда, улыбнулась Мелиссе и поставила чайник на огонь.

Тогда почему ты затеяла с папой эту судебную тяжбу, спросила девочка: вы мириться не собираетесь? А как ты себе это представляешь, ответила Мелиссе вопросом на вопрос: он живёт с чужой бабой в моём доме, отдал мне этот сарай, как бы откупился, платит мне какие-то гроши и это нормально по-твоему? Нет, конечно, ненормально, согласилась Пирре: но ведь другие родители тоже живут в разводе и ничего, нормально разговаривают, даже иногда ужинают вместе, гуляют с детьми вместе. Чего тут такого? Вы с осени ни разу не поговорили даже! Такие оба гордые. А я не хочу выбирать между вами, не хочу, чтобы вы гадости друг про друга говорили, ну можно же это всё сделать как-то по-нормальному, мам?

Мелиссе развернулась к дочери, прислонившись к плите, и замерла, держа в руках большую стёганую рукавицу, которой обычно управлялась с горячими сковородками и кастрюлями. Она посмотрела на припухлые щёки девочки. Совершенно невзрослая. Ну совсем. Красится как оклан перед боем, но внутри-то ребёныш совсем. Мелиссе присела напротив, открыла коробку со слойками, протянула одну из них дочери и сказала: ты ещё юна и даже не представляешь, как устроена эта жизнь. Ну, началось, подумала Пирре и ей захотелось выпрыгнуть в окно, только чтобы не слушать всю эту нудную лабуду.

Мелиссе облокотилась на столешницу и, сверля глазами лицо дочери, сказала, милая, ты ни черта не знаешь ни о мужчинах, ни о том, как они устроены, ни о том, какими они могут быть, если что-то идёт против их воли. Твой отец, конечно, любит тебя, но он, прежде всего мужчина, он самец и думает, как самец. И не надо думать или делать вид, что его любовь застрахует тебя от всех неприятностей. Ничего подобного. Эта сучка Хеккубе приберёт к рукам всё до последнего гроша, а ты останешься нищей. Любимой? Да, безусловно. Но нищей. Ты же не знаешь, каково это? Жить в бедности? Каково выбирать между новыми туфлями и лишним пончиком? Каково это: брать тот кусок мяса, что можешь себе позволить, со всеми прожилками, заветренный, несвежий, а не мягкую вырезку без единой жиринки? Когда ты месяцами ешь вчерашний хлеб, потому что он дешевле. Всего на полгрошика дешевле, но эти полгрошика могут спасти тебе жизнь. Ты никогда об этом не задумывалась? Конечно, никогда. Откуда такие мысли, ведь ты с детства ела серебряными приборами. Если продать твою вилку и нож, то обычный человек сможет полгода жить на полученные деньги, ты это понимаешь?!

Мама, мы проходили это сто тысяч раз, угрюмо ответила Пирре, рисуя пальцем узор между крошек, насыпавшихся с надкушенной слойки: я знаю, что вы с папой выбились из нищеты… Это не мы с ним выбились, закричала Мелиссе: это я вывела его в люди, я дала ему мечту, я помогла ему эту мечту исполнить! Без меня он так и оставался бы нищим гоплитом с хорошей родословной! Кому в наши дни интересно, что его род идёт от самих Святых Полуночников?! Его отец под старость лет… Я знаю, перебила Пирре унылым голосом: был вынужден чинить ботинки возле рынка. А бабушка вязала на продажу. Мама, ты мне сто раз уже рассказывала… И ещё сто раз расскажу, в гневе выкрикнула Мелиссе, выставив вперёд указательный палец, как рапиру: я не хочу, чтобы всё, созданное моей семьёй, досталось этой дряни, этой потаскухе, этой двуличной твари, с которой трахается твой отец! Что? Не нравится слово трахается? А что он, по-твоему с ней делает? Держится за ручки? Читает ей мистериумы? Он трахается с ней, а она визжит, чтобы ему угодить, чтобы дождаться, когда он окончательно ослабеет и прибрать всё к рукам. И помяни мои слова, ты опомниться не успеешь, как её родственники из Ворейи заберут у нас всё. Думаешь, Номики и Мейтон тебя спасут? Да они же сопляки! Против охотников из Ворейи они просто жалкие слизняки! Это отец кровью и потом пробился на вершину, а они-то ни разу не воевали. Они упадут и лапки кверху.

Мелиссе заводилась всё больше и больше, даже не замечая, как слюна пеной летит из её хорошо очерченного рта, её лицо раскраснелось как фитиль, в глазах появился болезненный блеск, как у рыночного кликуши, она безотчётно колотила кулаком по столешнице, стоя в неудобной позе и все эти детали не могли скрыться от внимательного взгляда Пирре, которая всё сильнее и сильнее вжималась в спинку стула. В этот момент в её голове крутился только один вопрос: если это не алкоголь, то что это? Мшицей не пахнет, но она и не такая дура, чтобы мшицу покуривать. А другой стороны, почему это она не такая дура? С неё станется. Пирре положила ладонь на материну руку и попыталась успокоить: мама, папа же написал завещание, оно хранится в здании кангая, заверено всеми канами… Ты откуда это знаешь, заорала Мелиссе, совершенно утратив контроль над собой: откуда тебе известно, что там написано? Он при тебе его зачитывал? Номики и Мейтон могут подтвердить, что именно там сказано? Ну, хорошо, допустим, там действительно перечислено всё имущество и оно поделено между вами в равных долях. Но кто тебе сказал, что это растреклятое завещание нельзя переписать, разорви меня адский Ен?! Пе-ре-пи-сать! Понимаешь ты это?!

И что ты хочешь, устало спросила Пирре. Мелиссе вдруг сникла, опала, опустилась на стул, безвольно бросив руки на стол, и, отвернувшись в сторону, сказала: я хочу всё. Скотобойни, консервный завод, кожевенное производство, всё сопутствующее, там, костный клей, костную муку на удобрения, всё. Я заберу у него всё, что связано с моей семьёй. С твоими дядьями, бабушкой и дедушкой. А он пусть оставит себе стратон, за который ему город аренду платит, пусть оставит себе эти постоялые дворы, которые он уне пульмонов сдаёт, ростовщицкие лавки, перевозчиков через ущелье, всю эту мелочёвку. Вместе с меблированными комнатами и доходными домами. Я на это не претендую. Как видишь, всё по справедливости.

Мам, робко позвала Пирре: Мейтон говорит, что только кожевенные фабрики дают доход на двадцать процентов больше, чем всё, что ты перечислила. Включая ростовщицкие лавки. Пфе, фыркнула Мелиссе: так пусть твой папаша поучится ростовщицкому ремеслу или дуру свою поучит. Может, больше будет зарабатывать. А я тебе напомню, что всё-всё-всё, что я хочу забрать, основано только на одном, на бескрайних стадах скота, что выпасает моя семья там, на лугах вдоль реки Майестики. И отец твой, конечно, может сделать ставку на свиноферму, но он во-первых, понятия не имеет, как разводить свиней, во-вторых, он не сможет загрузить производство свининой, в-третьих, это другая технология, нужно будет менять весь процесс, а в-четвёртых, свиные шкура и мясо никогда не сравнятся в цене с буйволиной кожей и говядиной. Никогда.

Она торжествующе упёрла указательный палец в столешницу, но тут чайник натужно засвистел, плюясь кипятком из переполненного носика, Мелиссе вскочила, всё ещё распалённая собственной речью, заварила чай, накрыла фаянсовый чайничек нарядным стёганым колпаком и повернулась к дочери, сказав уже совершенно успокоившимся тоном: твои дядья и твой дед положили жизнь на то, чтобы вскормить самое крупное и самое лучшее мясное стадо в ойкумене. Никаких молочных коров, только быки и буйволы. А теперь взглянем на ситуацию иначе. Если твой отец отнимет у меня производство, куда девать тысячи голов скота? Твоему дедушке придётся возводить скотобойни, самому запускать производство, это очень непросто. Всё ведь налажено. Опять же, смотри, детка, если я лишу твоего отца сырья и производство встанет, треть Энподии лишится рабочих мест. Ты представляешь, что будет с городом? Поэтому кане Каре, кан Коус Железная Башка и кане Тониане Медная хозяйка на моей стороне. Только Кастор Красавчик поддерживает твоего отца, потому что он трус и жополиз, прости детка, за такие слова, но это правда. Кастор ему как сын и лучший друг твоим братьям, только поэтому он защищает Киннея. Но против них три других кана, поэтому я раздену твоего отца, раздену догола, чтобы он пешком пошёл в Ворейю просить пристанища у родственников своей потаскухи!

Пирре подвинула матери пустую чашку и грустно сказала: я же знаю, почему ты так кричишь. Ты всё ещё любишь его, мам.