Читать книгу Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ - Ричард Брук - Страница 11

Замок Сен-Бриз, обычно тихий, меланхоличный и сонный, подобно замку Спящей красавицы, особенно с тех пор, как владелец овдовел, сейчас напоминал растревоженный улей. Широкий мощеный двор перед центральным зданием, чей фасад и боковые башни снизу доверху обвивал плющ, был заставлен легковыми машинами, фургонами, прицепами, тележками и операторскими кранами.

В соседнем дворе, что был образован изящным правым крылом замка, увенчанным небольшой башенкой, и высокой живой изгородью, отделяющей жилую зону от графского парка, установили прожектора. Чуть поодаль возводили легкую декорацию для съемок завтрака Марии-Антуанетты – эту сцену планировали снять в первую очередь, чтобы не упустить свет и прекрасную теплую погоду. Во второй половине дня собирались снимать ужин в гостиной барона де Таверне, и, если останется время – «сцены с клавесином». Жан Марэ был занят в обоих «эпизодах с едой», и только клавесин остался полностью на откуп немецким актерам, исполнявшим роли Жильбера и Андреа де Таверне.

Пока шла усиленная подготовка оборудования к первой съемке, главный оператор бранился с ассистентами, пробуя то одну, то другую точку, помощник режиссера созывал актеров на грим, а сам Андрэ Юнебелль, бегая от одной локации к другой, в сопровождении Жана Алена – своего сына и «правой руки» – присутствовал везде одновременно, за всем следил, успевал все заметить и страшно ругался, что не все еще готово, не все актеры на своих местах, администраторы никак не решат вопрос с нужным реквизитом, а исполнитель главной роли вообще неизвестно где шатается…

– Ну что, вернулся?.. Нашли его? – то и дело спрашивал Юнебелль у каждого, кто попадался ему на пути, но члены съемочной группы только виновато разводили руками и клялись, что с самого утра никто не видел месье Марэ…

Брюле, тоже с раннего утра потерявший художника-декоратора, и помнивший, что этот бешеный парень – сын владельца замка, волей судьбы превращенного в съемочную площадку, прежде всех смекнул, в чем тут дело. Но благоразумно помалкивал и занимался своей работой, довольный, что может отдохнуть от Вернея с его придирками и сумасшедшими требованиями к «правдоподобию декораций». Он молчал бы и дальше, если бы его не взял за грудки Роже Пикар, едва не поседевший от криков Юнебелля, когда Марэ не явился на утреннюю репетицию. Пришлось сказать, что следы актера ведут в графскую конюшню, а дальше – в живописную округу…

Пикар взял в компанию двух ассистентов и сам пустился на поиски, но через час с небольшим следопыты вернулись посрамленными и с пустыми руками. Роже сотоварищи добросовестно прочесали окрестности, но Марэ так и не удалось обнаружить, а вместе с ним исчез и молодой виконт де Сен-Бриз, также известный под именем художника Эрнеста Вернея.

В более спокойной обстановке сотрудники французской телекомпании посмеялись бы над этим пикантным обстоятельством и всласть почесали языками за чашкой кофе, но сейчас было не до сплетен. Немецкая сторона зверствовала, требовала строжайшего соблюдения графика съемок и при каждом удобном случае потрясала сметой и называла сумму неустоек и штрафов за сорванную рабочую смену…

– А ведь я говорииил, герр Ален, а ведь я предупреждааал, – злорадно выговаривал второй линейный продюсер Фридрих Штаубе сыну Юнебелля, в прямом смысле грудью перекрывавшему прямой доступ к персоне отца, чтобы не спровоцировать новую франкопрусскую войну. – Не нужно было утверждать на главную роль Жана Марэ! Человек в таком возрасте имеет проблемы не только со здоровьем, но и с памятью, и с дисциплиной, сами видите!

– Успокойтесь, герр Штаубе, успокойтесь! – в сотый раз отвечал Ален. – Все под контролем, мы начнем строго по графику, первые дубли отснимем с Антуанеттой, Бальзамо там не нужен…

– Вам не нужен, а нам нужен! Как это так – съемка начнется, а исполнителя главной роли не будет на площадке, он вообще неизвестно где?! Да еще и увел без разрешения арендованную лошадь!.. Кто будет нести издержки, если что-то случится?!

– Успокойтесь, не вы… то есть, не ваша сторона производства… Месье Марэ давно работает с Арлекином, это фактически его лошадь, так что, наверное, он знает, что делает.

– Ну, смотрите, месье Ален! Если съемочный день будет сорван по вине Марэ… или по вине этого вашего неуравновешенного сотрудника, нанятого Пикаром… Вся ответственность на вас, только на вас, и все издержки тоже! Немецкое телевидение не может позволить себе такое безалаберное отношение ко времени и средствам!..

Ален, порядком уставший от нападок вредного немца, огляделся, ища, у кого бы попросить помощи, и тут от ворот замка донесся чей-то торжествующий вопль:

– Едет, едет! Я его вижу! Марэ возвращается!

Француз вздохнул с таким облегчением, точно с его плеч свалился целый собор Нотр-Дам, а немец выглядел разочарованным…

Через несколько минут на въездной аллее в самом деле показались двое всадников. Одним из них был Жан Марэ, верхом на сером в яблоках мерине, а вторым – Эрнест Верней, сидевший на черном, как смоль, андалузском жеребце.

– Жанно! – заорал откуда-то сверху голос Юнебелля. – Жанно! Ты смерти моей хочешь?! Где тебя носит, ради всего святого! Быстро переодеваться и на грим, быстро!

И словно по команде, к Марэ, еще не успевшему сойти с седла, со всех сторон понеслись ассистенты, оператор, гример и бог знает еще кто…

– Зрелище устрашающее… – шепнул Эрнест. – Ну, давай, слезай, видишь, они жаждут твоего тела и внимания. Я сам отведу Арлекина и прослежу, чтобы его не перепоили и как следует почистили.

– Благодарю, месье Верней. – Марэ ввиду половины съемочной группы перешел на сухой официальный тон, и, не глядя на своего спутника, спешился, оставив повод на шее коня. Его тут же обступили помощник режиссера, костюмерша, гример, и увлекли за собой в сторону левого крыла замка, где благодаря гостеприимству и щедрости Сен-Бризов в нескольких комнатах были оборудованы гримерная и костюмерная.

– Где тебя носило?! Что все это значит?! – подскочил к Марэ, едва успевшему сесть в кресло перед зеркалом, Ален. – Юнебелль просто рвет и мечет и сейчас сам придет отрывать тебе голову, дай ему какую-то правдоподобную версию…

– Если это его успокоит, скажи, что мы осматривали окрестности в поисках подходящей натуры… и я случайно угодил вместе с лошадью в реку, да так неудачно, что мне пришлось сушить одежду. Месье Верней помог мне выбраться, он все подтвердит.

Ален покачал головой:

– Случайно угодил в реку? Ты? Ну ладно, угодил так угодил… В том, что месье Верней подтвердит любую твою историю, я ни капельки не сомневаюсь…

Жан взглянул на Алена в упор и нахмурился:

– Мне нет нужды лгать. Я сам виноват, что сел на незнакомую норовистую лошадь и не справился с ней. Но я уже здесь и готов к работе, и пусть Андрэ простит мне невольную задержку, мы все наверстаем, обещаю.

Ален снова кивнул и примирительно поднял ладони:

– Понял, понял, не злись… Конечно, главное, что ты здесь, и мы в графике, просто немцы… – он наклонился к уху Жана и понизил голос до шепота:

– Ты же понимаешь, они цепляются за любую возможность нам нагадить и навесить штраф, увидели, что тебя нет на репетиции – и устроили скандал, просто на дерьмо изошли… Вот отец и завелся, чуть приступ сердечный не словил.

Жан, позволяя очаровательной молодой гримерше наносить на лицо тональный крем, усмехнулся, в красках представив себе перебранку Юнебелля с баварскими бошами:

– Уверен, твой отец с честью выдержал атаку этих оккупантов… Но пусть не волнуется больше из-за меня, я обещаю впредь соблюдать график и не отлучаться со съемочной площадки так надолго. А теперь, раз уж я пропустил репетицию, лучше давай повторим мою сцену с Антуанеттой, пока меня гримируют… Итак, что я должен сделать?

– Ты помнишь, что Бальзамо ни в какую не желает открывать принцессе страшное пророчество?

– Да, но она настаивает на своем. Что я делаю дальше?

– Ну, а что бы ты сделал как Бальзамо?

– Прибег к гипнозу. – Марэ нахмурил брови, взгляд его стал неподвижным, тяжелым, и он медленно поднял руку, словно в самом деле собирался наложить гипнотические чары.

Ален одобрительно кивнул, открыл было рот, чтобы продолжить рабочий диалог, но тут мадемуазель Катрин возмущенно запротестовала:

– Ах, нет, месье Марэ, месье Ален!.. Так дело не пойдет… Вы мне мешаете работать, если вы, месье Марэ, будете разговаривать или морщить лицо, я и до вечера не управлюсь! Ой, а у вас еще и лицо покраснело, смотрите, пятна, и здесь, и здесь, как будто вы на пляже загорали… Вы что же, на солнце были без шляпы?.. Когда успели так обгореть? Да тут целая тонна крем-лосьона нужна…

Жан виновато опустил глаза – чувствительная кожа была его «слабым местом», и гримерша, сама того не желая, выдала тайну его утренней прогулки; он и в самом деле добрых два часа пролежал лицом вверх под яркими лучами, и даже слегка растерялся, не зная, как правдоподобно объяснить подобную беспечность. И запоздало испугался, что внимательные женские глаза могут невольно отыскать и кое-какие другие отметины, оставленные на его теле вовсе не солнцем, а горячими губами молодого любовника…

К счастью, Ален не стал спорить с мадемуазель Катрин и предпочел ретироваться, тем более, что его в любой момент мог потребовать Юнебелль; а гримерша была озабочена вовсе не причиной ущерба, нанесенного бургундским солнцем, а способами его устранения.

– Это все Эрнест виноват, – ворчала молодая женщина, копаясь в своих «волшебных пузырьках» и кисточках. – Я хочу сказать, месье Верней… вот загорелось же ему таскать вас по округе! Он, конечно, художник хороший, это все говорят, да еще и виконт, но я вам так скажу – нахальство это, так к вам приставать! Как будто он особенный! Все они, поклонники, такие, чего только не придумают, лишь бы привлечь внимание… даже на телевидение пролезут всеми правдами и неправдами… ну ничего, ему тоже попадет, вот увидите. Я вообще думаю, что Роже его уволит, после того, как мы все здесь отснимем. Вы же слышали, месье Марэ, что про этих Сен-Бризов рассказывают?.. Странная семейка… а замок красивый.

Катрин, наконец, нашла нужную баночку и принялась сосредоточенно размазывать приятно пахнущий лосьон по лбу и щекам актера.

Жану приходилось сидеть неподвижно, подняв лицо вверх, разговаривать было неудобно, но он все же решил не упускать случая узнать свежие сплетни:

– И что же такого странного вы, Катрин, слышали про наших гостеприимных хозяев? Неужели граф и виконт по ночам обращаются в парочку вампиров? Я нашел месье Вернея очень вежливым и вовсе не навязчивым, скорее даже скромным молодым человеком… – невольно заинтригованный словами гримерши, Марэ тем не менее тут же выступил в защиту своего юного друга, давая сплетнице понять, что ей стоит быть поосторожней в суждениях.

Катрин быстро оглянулась через плечо и, убедившись, что посторонних рядом нет (актрис, занятых в эпизоде, гримировали в соседней комнате, а мужчины были уже готовы и ушли облачаться в костюмы), тихо проговорила:

– Говорят, что мать Эрнеста – сумасшедшая… что она бросила мужа и сына, убежала из дома, чтобы жить в общине этих бродяг, хиппи… и что сам он тоже немного того… наркоман и страдает приступами буйства, даже в лечебнице лежал, для душевнобольных. Потому граф и поощряет его работу, вроде как это трудотерапия, но в то же время позволяет сыну делать все, что тому в голову взбредет…

Марэ вздохнул и укоризненно покачал головой:

– Катрин, Катрин… да мало ли что болтают? Как будто вы не знаете, какие гнусные, нелепые и порой совершенно фантастические слухи ходят и про меня, и про моего сына Сержа, и про каждого второго, если не первого актера или актрису!

– Так-то оно так, месье, но…

– Без всяких «но»! Вспомните хотя бы недавний скандал с самим мэтром Юнебеллем – якобы он украл сценарий своего фильма про суперагента у американцев, прямо со студии!.. В чем его только не обвиняют завистники и конкуренты…

– Угу… – гримерша закончила приводить в порядок кожу актера и занялась глазами и бровями, постепенно придавая собственному облику Жана мрачные черты графа Калиостро.

Марэ покорно выносил манипуляции, но не прерывал защитительного монолога, сам удивляясь своей горячности:

– Но вы же лично знаете его много лет, и понимаете, что все это клевета и выдумки нечистоплотных коко! А тут только представьте себе – натурные съемки в графском замке, такое событие, конечно, завистники уже нашлись и у Сен-Бризов… и будут сплетничать о чем угодно, пока мы здесь. Но я, Катрин, верю только собственному впечатлению, и повторяю, что месье виконт ведет себя безукоризненно вежливо и воспитанно, как и подобает достойному представителю столь славной и древней фамилии. Даже если его отец и мать расстались, мне нет никакого дела до грязных сплетен и домыслов об этой семье.

– Ээээ, месье Марэ, да вы уже глубоко в образе… – усмехнулась Катрин. – Это ведь Калиостро так говорит, да? Ну, я не в образе, я всего лишь гример, но я вам так скажу: может, месье Верней и славный молодой человек… мне он тоже нравится, да и не только мне… и не грубит, это правда. Но вот жена у него, англичанка, точно сумасшедшая!.. Вы бы слышали, как она здесь орала с утра пораньше!.. Если бы не истерика, что она закатила месье Пикару, никто бы и не заметил, что виконт куда-то уехал с вами…

– Жена? – густые брови Марэ взлетели вверх так резко, что кисточка гримерши едва не угодила ему в глаз. – Почему вы решили, что он женат на этой… англичанке?

– Я английский немного знаю, «хазбенд» – это вроде бы как раз муж и есть. Вот она бегала в поисках своего «хазбенда», и под этим соусом к Роже навязалась, когда он решил поехать вас поискать, – пожала плечами Катрин.

Жан с усилием стиснул челюсти и смял в кулаке ни в чем не повинную салфетку, боясь, что сейчас выдаст себя, если примется расспрашивать болтушку подробнее о том, что еще она успела расслышать, пока наслаждалась сценой между рыжеволосой мадам и Пикаром. Он мысленно вернулся к утренней сцене, силясь припомнить, что сам Эрнест говорил про эту даму, вспомнил, что художник ему поведал про обстоятельства их недавнего знакомства и позволил себе немного расслабиться. Но дал себе слово, что все-таки прояснит у самого Вернея, почему вдруг эта дама проявляла такую нахальную настойчивость и что за «хазбенда» имела в виду.

– Ну, вот и все! – Катрин быстро справилась с париком, поправила актеру волосы надо лбом и немного на затылке, пригладила расческой виски, проверила накладную «косичку», расправила на ней черную шелковую ленту, и простодушно добавила:

– Какой же вы красавец, месье, ну, какой же все-таки красавец!.. И годы вам нипочем… Вот помяните мое слово, вы в этой роли всю Францию сведете с ума!

Марэ посмотрел на себя в зеркало и грустно усмехнулся. Из глубины темного стекла на него смотрел мрачный немолодой мужчина, с лицом, изборожденным морщинами, и тяжелым взглядом. Он вовсе не находил себя красавцем36… а вот ревнивцем определенно стал.

Да, похоже, он уже вовсю ревнует своего мальчика, а ведь у них все только началось этим чудесным утром… Но последует ли вечером продолжение, о котором он откровенно и жаждуще грезил, или Эрнесту придется всю ночь напролет развлекать свою заморскую гостью, чтобы не скомпрометировать ни себя, ни его? Эта горькая мысль заставила Жана поморщиться и подавить болезненный вздох.

В гримерную заглянул очередной ассистент и скандальным тоном вопросил, долго ли еще ждать, потому что все актеры – «кроме месье Марэ!» – уже готовы и на площадке, а нужный свет через час уйдет…

***

Все было готово для съемки эпизода в саду; Юнебелль сидел в режиссерском кресле, Ален стоял позади него, держа в руках сценарий, оператор занял место за камерой, все прочее оборудование и участники съемочного процесса тоже находились на своих местах. Хлопушка, номер дубля, команда «Мотор!» – магия началась…

Замок Сен-Бриз был теперь замком Таверне, декорация, возведенная меньше, чем за сутки, превратилась в место королевского пикника, а вполне современные мужчины и женщины преобразились в аристократов и слуг эпохи рококо…

Значительную роль в этом превращении сыграл Эрнест Верней, не упустивший ни одной мелочи при подготовке сцены, и, помимо своих прямых обязанностей художника-декоратора, на безвозмездной основе поработавший историческим консультантом, и даже немного гримером.

Гизоль, игравший роль пройдохи-барона Таверне, с огромным интересом слушал вдохновенные рассказы виконта о мужской моде и парикмахерском искусстве восемнадцатого века, и в конце концов заявил, что свой парик не доверит никому, кроме месье Вернея… и теперь, красуясь в своем расшитом камзоле со старинными серебряными пуговицами – пожертвованными Эрнестом из семейной коллекции – с благодарностью вспоминал и лекции восторженного молодого человека, и его щедрость.

Мадемуазель Патрисия37, пойманная Эрнестом в последний момент перед началом съемки, с улыбкой выслушала его комплименты своей солнцеподобной красоте и достоверности образа, точно скопированного с прижизненного портрета Марии-Антуанетты, и… украдкой отлепила мушку с щеки, вняв заверению, что юная дофина, лишь едущая в Версаль, не могла следовать этой фривольной придворной моде. Затем она приняла из рук виконта золотую брошь, усыпанную мелкими драгоценными камнями. Теперь солнце играло на этом изысканном украшении, и рубины, бриллианты и сапфиры создавали целую симфонию волшебного блеска, не отвлекая, впрочем, внимания от нежного лица принцессы.

Фройляйн Кунстманн, воплощавшая в сюжете злосчастную демуазель Андреа, тоже не осталась без подарка от художника. Эрнест еще в Париже преподнес ей альбом с жанровыми гравюрами времен рококо, и Дорис, рассматривая галантные картинки, глубоко вникла в атмосферу и стиль эпохи, сформировавшей героиню, ее характер и образ мыслей… Андреа, созданная пером Дюма, точно призрак, вошла в сознание актрисы, обрела плоть и кровь, и когда Дорис, облачившись в пепельнорозовое пышное платье с оборками, вышла из гримерной, все невольно ахнули: в ней не было и следа прагматичного двадцатого века, ни грамма эмансипации. По саду замка Сен-Бриз скользила настоящая дочь барона, будущая придворная дама, возвышенное и наивное создание, исполненное чистоты и вместе с тем – невероятного соблазна.

Мужская часть съемочной группы выразила свое восхищение аплодисментами… равнодушным остался лишь холодноватый красавчик Удо Кир, несмотря на то, что ему по роли надлежало сгорать от страсти, зато Бернар, по фильму – брат героини, при виде чаровницы Дорис изобразил, что теряет сознание.

Фройляйн Кунстманн, очень довольная произведенным эффектом, улучила минутку до начала съемок, чтобы подойти к Эрнесту, возившемуся с декоративным лимонным деревом:

– Мсье Верней, я хочу поблагодарить вас… за ваш чудесный и полезный подарок!

Молодой человек отвлекся от своего занятия, поцеловал актрисе руку и любезно пожелал:

– Мне очень приятно, что мой альбом вам помог настроиться на образ вашей героини. Удачной съемки, Дорис!

Он вернулся было к прилаживанию золотистого лимона на ветку деревца, чтобы этот средиземноморский символ несчастной любви оказался на нужном месте и точно попал в фокус камеры, когда девушка взмахнула ресницами и поинтересовалась:

– Может быть, вы согласитесь сегодня вечером выпить со мной по чашечке кофе? Дело в том… что я хочу показать вам акварельный эскиз платья моей героини для появления в Версале. Я его сама придумала и сама нарисовала, вдохновляясь картинками из вашего альбома…

Эрнест не успел сказать ни да, ни нет, поскольку на них коршуном налетел Пикар:

– Верней, дьявол, немедленно бросай свои чертовы лимоны и проваливай из кадра! А вы, Дорис, ступайте вон туда, к вашим партнерам по сцене! Сколько можно вас всех собирать? То месье Марэ куда-то пропадает, то Гизоль, теперь еще и вы, фройляйн!

Эрнест, чтобы не дразнить гусей, лишний раз мозоля глаза Юнебеллю, и в то же время не попасться разъяренной Ирме, упорно стерегущей его за периметром съемочной площадки, предпочел спрятаться на виду: зашел за перголу, служащую задним планом для сцены завтрака, и… растворился в густой тени, среди можжевельника, клематисов и плетистых роз. С того места, где он остановился, в зазор между прутьями, увитыми диким виноградом, ему было прекрасно видно все, что происходит на площадке, а его нельзя было заметить, точно кота на охоте.

***

…Потребовалось целых четыре дубля, чтобы без погрешностей отснять прибытие Марии-Антуанетты и ее первую беседу с бароном де Таверне и его дочерью. Четвертая попытка тоже не совсем удовлетворила Юнебелля, но свет стремительно менялся, и нужно было переходить к эпизоду с участием Жана Марэ, чтобы при монтаже не получилось разнобоя.

За то время, что Гизоль и Каттан, играющий кардинала де Рогана, выстраивали эпизод с дамами, Марэ успел не только полностью одеться и с помощью ассистента пару раз пройти свою сцену, но и побыть наедине с собой для лучшего вхождения в образ. Кокто научил его ценить короткие минуты перед входом в кадр, объясняя, что, кроме разминки мышц и повторения текста, актеру нужен особенный тонкий настрой, чтобы легко и без последствий для души и тела попасть в иные слои бытия, в параллельную реальность, туда, где рождаются сны, образы и роли…

Сцену завтрака королевы снимали единым планом, фронтальной камерой; Бальзамо должен был картинно появиться в кадре, выйдя из-за зеленой ширмы-перголы после того, как Мария-Антуанетта в шутку призовет его, точно сказочную фею. Ассистент проводил его туда, проверил костюм и грим и, удостоверившись, что все в порядке, оставил Марэ в тенистом укрытии, прогретом солнцем и напоенном запахом лимонов, можжевеловой хвои и роз – ждать своего выхода на сцену.

При появлении Жана в зеленой «кулисе» Эрнест затаился, поскольку актер был не один: вжался спиной в деревянную решетку, под свисающими гирляндами клематисов, и замер почти не дыша, раздумывая, стоит ли вообще показываться… или вообразить себя одним из безмолвных призраков, бесплотных духов, подвластных гению Калиостро. Но когда Марэ поравнялся с ним, и ноздрей Эрнеста коснулась алхимическая эссенция – смесь запаха грима, горьковатой свежести одеколона и терпкого табака – кровь ударила ему в голову, и он испугался, что потеряет сознание и просто-напросто рухнет к ногам кумира, как перевозбужденный подросток.

В сущности, нечто похожее Эрнест и сделал: прянув вперед, упал на одно колено и, поймав Марэ за руку, страстно прижался к ней губами. В эту секунду он был готов умереть за своего короля…

Жан вздрогнул от неожиданности, и только то, что он сразу узнал «нападавшего», спасло юношу от полновесной оплеухи, какими иногда приходилось отрезвлять не в меру ретивых поклонников мужского пола.

– Мой мальчик! Что ты тут делаешь? А ну встань, встань же, прошу тебя… – зашептал Марэ, сжал молодого человека за плечи и буквально поставил обратно на ноги:

– Ты что, подкарауливал меня тут? – вопросил он суровым тоном Калиостро, но внутри испытал совершенно безумную радость от внезапной встречи.

Эрнест помотал головой, он сейчас каждым жестом напоминал в стельку пьяного – и ощущал себя также:

– Нет, я умирал… умирал от любви к тебе… я влюблен в тебя по уши, Жан… ты не представляешь, как…

– Оооо… не представляю, но вижу… Друг мой, прошу тебя повременить умирать… а лучше и вовсе перестань помышлять об этом… Любовь – это жизнь, а не смерть, мой дорогой… – ладонь мужчины ласково провела по гладкой щеке юноши, большой палец бережно коснулся запекшейся верхней губы, повторяя ее безупречный контур… и Марэ с большим трудом удержался от соблазна сменить палец на собственные губы, впиться ими в рот любовника, как в спелый гранат… но проклятый грим тогда точно потребовалось бы поправлять…

Эрнест почувствовал его настрой и назревающую в теле страсть, и, жарко дыша, приблизился вплотную – взгляд, которым он пожирал Жана, стал почти безумным. Никогда еще его не захватывало переживание любви такой радиоактивной силы. Он хотел заговорить, но не мог вымолвить ни слова.

Марэ лишь колоссальным усилием воли удержал себя от движения навстречу, от кажущегося самым правильным и логичным следующего шага… Увы, чем желаннее он был, тем опаснее для них обоих, и Жан первым отступил чуть назад, увеличивая дистанцию между собой и готовым на все пылким мальчишкой. Чтобы упредить безумство, в которое они оба вот-вот могли сорваться, он устремил на Эрнеста властный взгляд и, возложив на его плечи тяжелые ладони, проговорил магнетическим голосом Бальзамо:

– Обещаю, что после съемок дам тебе самому убедиться в моей правоте… Ты ведь свободен сегодня… вечером? Ты… – Жан едва не спросил, не отдал ли его избранник этой ночи кому-то другому, но вовремя остановил и поправил себя, повторив лишь:

– Ты ведь свободен?

– Для вас – да… на всю оставшуюся жизнь, ваше величество… – Эрнест проявил непривычную для себя покорность, но сколько достоинства было в этом подчинении, сколько надежды и безусловной веры рыцаря – своему сюзерену! Так его предки, гордые графы Бургундии и непреклонные бароны Вандеи, приносили клятву верности, слагая свои мечи к стопам первого среди равных…

– Жозеф Бальзамо, пролог, эпизод третий, сцена вторая, дубль первый! – вклинился в их спонтанное объяснение пронзительный голос ассистента режиссера, и звук хлопушки окончательно разрушил интимное таинство. Заработала камера, яркий свет софитов рассеял полумрак их убежища, и поставленные голоса актеров, работающих в кадре, заполнили собой пространство.

Марэ с сожалением освободил плечи Эрнеста и отстранился, но, чтобы не оставлять своего влюбленного мальчика ни с чем, быстро приложил два пальца сперва к своим губам, потом – к его, скрепляя этим тайным жестом данное обещание.

Через минуту на яркий солнечный свет из-за зеленой ширмы вышел граф Калиостро… Церемонно поклонившись австрийской эрцгерцогине и будущей королеве Франции, он вдохновенно произнес свою реплику, Патрисия ответила на нее, завязался диалог…

– Стоп! Стоп-стоп, что это такое, Жанно? Кажется, ты перепутал сценарий и вздумал вместо интригана Бальзамо снова сыграть влюбленного Рюи Блаза! – заорал со своего места Юнебелль. – Ты должен быть в этой сцене любезен, но не более того! Твое лицо должно пугать, настораживать зрителя! А у меня впечатление, что у вас с принцессой флирт! Патрисия, давайте на исходную, камера – фокус на Антуанетту и барона Таверне! Соберитесь, друзья мои, соберитесь!

– Да, Жан, – засмеялась Патрисия, глядя на смущенного Марэ. – Я согласна с месье Юнебеллем… у меня на секунду возникло ощущение – приятное, надо признать! – что я говорю с другим итальянцем, тоже на «К», но не с Калиостро, а с Казановой… но знаете, Жан, мне понравилось, вы меня увлекли!

– О, прошу меня простить, вероятно, всему виной ваша ослепительная красота, ваше высочество, и я… сам немного увлекся… и забылся. – Марэ, не выходя из образа, покаянно прижал треуголку к груди и поклонился, тайно желая, чтобы его слова достигли ушей молодого принца, которого он оставил прятаться в тени можжевеловых кустов.

– Та-ак, это еще что? Вы продолжаете галантную болтовню вместо работы?! Да вы еще целоваться начните! – крикнул Юнебелль, правда, больше изображая недовольство, чем в самом деле сердясь. – Начинаем! Второй дубль! Мотор!

***

Утрясая бюджет натурных съемок с немецкой стороной, Роже Пикар изломал немало копий на тему организации питания для съемочной группы. Немцы не хотели тратить ни одной лишней марки, все варианты предлагаемого кейтеринга находили чересчур дорогими, и, как зло шутил Пикар, будь их воля – отправили бы актеров добывать еду охотой и рыбалкой. К счастью, Сен-Бризы, предоставившие свой замок и парк в полное распоряжение киношников, пришли на помощь и здесь…

Управляющий графа, месье Филипп Буало, толковый человек с большим опытом организации разнообразных праздников и торжественных семейных съездов, когда в замке одновременно жило до сотни человек, распорядился открыть парадную столовую и быстро вызвал из деревни поденщиков в помощь повару. Несмотря на то, что срок официального траура по графине и сестрам Эрнеста еще не истек, месье Буало справедливо решил, что нечего надевать пальто, когда уже промок – в замке были гости, этих гостей надо было кормить. А кто они, родственники, друзья или киношники, арендующие место, не казалось таким уж важным… тем более что смета расходов, подлежащих возмещению, представленная Пикаром графу, имела вполне приличную итоговую цифру. Буало случалось выкручиваться и с большим количеством едоков, и с куда более скромным бюджетом.

Было решено, что актеры, режиссер и «приближенные к телу» члены съемочной группы будут трижды в день есть в парадной столовой, а все остальные – в гостевом флигеле. Кроме завтрака, обеда и ужина полагалось еще и кофе на площадке, и легкие перекусы в форме «выездного буфета», на случай затянувшейся рабочей смены, и, наконец, предусматривался прощальный общий ужин с шампанским, после завершения натурных съемок. По совокупности выходило ровно пять дней, с учетом дня отъезда.

Первый совместный ужин с актерами Эрнест пропустил – поскольку на нем присутствовал отец, и любящий сын не решился явочным порядком усадить за один стол с вдовцом рыжеволосую пассию, увязавшуюся за ним из Дижона… Хватало и Розочки, на которого Сен-Бриз с первого дня их знакомства косился довольно неприязненно, и известия о скором прибытии в замок для участия в съемках Жана Марэ.

Граф не имел ничего против Марэ-актера, наоборот, обожал фильмы с его участием, но совершенно серьезно не выносил Марэ-человека – хотя им только предстояло познакомиться лично. Сен-Бриз не забыл, в каком состоянии пять лет назад привез своего сына в клинику «Сан-Вивиан», и… считал Жана Марэ виновным во всех несчастьях, что приключились с Эрнестом в юности.

Пусть и косвенно, но несомненно – виновным!

Во-первых, Марэ был красавцем и при этом гомосексуалистом – порочное и опасное сочетание, во-вторых, именно он своими сногсшибательными трюками и дуэлями в ролях героев-храбрецов вскружил голову впечатлительному подростку; и Эрнест, вместо того, чтобы задирать юбки девушкам, стал в каждом встречном и поперечном парне искать черты своего киношного кумира… И в конце концов нашел, в лице своего преподавателя живописи в Кондорсе! А тот, будучи таким же испорченным, как Марэ, воспользовался ситуацией и легко увлек романтичного юношу на путь болезненного порока… И ладно бы просто увлек, на какое-то время, это еще полбеды.

Граф де Сен-Бриз был уверен, что богемная жизнь, веселая, но бедная, в мансарде Латинского квартала, в конце концов надоела бы Эрнесту – но в самый разгар их романа Сезара Вальми угораздило погибнуть в кабацкой драке! И чувствительный мальчик, которому не было и двадцати, немедленно решил последовать за ним, прямо в ад, куда, как известно, отправляются души содомитов и самоубийц…

Какой большой удачей, просто спасением, было найти для сына отличную частную клинику и гениального врача! Шаффхаузен вытащил его буквально с того света, вернул к отношениям с женщинами… нормальным отношениям… Неважно, что Эрнест пока так и не женился и не завел семью: тут уж были виноваты сами девицы. Первая избранница коварно изменила ему, причем с самим графом. За это Сен-Бриз уже много раз повинился, ведь его намерения были благими – он лишь взялся лично доказать сыну ветреность и корыстность Лидии, и… слегка перестарался. По какой-то злой иронии судьбы, именно Марэ спас тогда Эрнеста от новой попытки свести счеты с жизнью… но граф предпочел напрочь забыть об этом факте, как и о том, что послужило поводом к мимолетной встрече художника и актера в поезде «Париж-Биарриц».

Вторая же невеста – Эррин – не была ни девственницей, ни пуританкой, зато в ней текла бурная ирландская кровь. Она так много о себе воображала, что не сумела по достоинству оценить виконта де Сен-Бриза. Как и мать Эрнеста, эта дамочка была отравлена идеями радикального феминизма и в любом случае не годилась для роли верной жены и устроительницы домашнего очага.

Когда граф несколько месяцев назад внезапно овдовел и осиротел, сын примчался к нему из Англии, бросив все; они наконец-то объяснились, рыдая друг у друга в объятиях, и мир в семье – точнее, в ее жалких остатках – был восстановлен. Сен-Бриз надеялся, что теперь-то Эрнест образумится и заведет жену. После трагической гибели обеих сводных сестричек, он остался единственным наследником рода, а значит, был обязан, просто обязан продолжить его в потомстве, рожденном в законном браке!

И вот теперь, едва Эжен начал приходить в себя и думать, кого из юных соседских дочерей-аристократок может просватать за сына, на горизонте вновь возник этот Марэ… Вот уж поистине злой гений семейства Сен-Бриз! И все надежды графа на скорое появление внуков рискуют рухнуть, а матримониальные планы – оказаться погребенными под обломками благопристойности, сметенной цунами порочного влечения.

Эрнест и сам был уверен, что если бы отец заранее знал об участии в съемках фильма Жана Марэ – ни за что не дал бы согласия пустить «банду Юнебелля» в фамильный замок, и никакие уговоры бы не помогли… Вот почему он поначалу решил избегать совместных актерских трапез, не приглашать туда Ирму и довольствоваться милыми посиделками (и полежалками…) на троих, на территории своей спальни или в студии, размещенной в угловой башне левого крыла.

Присутствие в замке любовницы сына граф мог бы стерпеть и даже приветствовать, но на беду, горячей английской вдовушке уже стукнуло тридцать девять, и она была вызывающе бездетна. По счастью, Ирма и сама не горела желанием ни представляться графу, ни тусоваться с актерами – всего этого она сполна наелась дома, в Лондоне. Франция для нее заключалась в готических башнях, живописных холмах, бургундском вине, антикварных редкостях… и прекрасном теле Эрнеста Вернея. Неожиданный «третий лишний» – Роже Пикар – оказался в итоге совсем не лишним, а пикантной, как дижонская горчица, приправой к основному блюду.

У Бога, как всегда, были собственные планы… Если накануне вечером Эрнест думал, что справится, последует всем рекомендациям Шаффхаузена и как-нибудь вытерпит пятидневное соседство с обожаемым, но отвергшим его из благих побуждений мужчиной, то утренняя встреча в конюшне все изменила за пару минут. Изменила, запутала и усложнила.

Пока что Эрнест знал одно: он ни за что на свете не пропустит актерский ужин. Съемочный день, воровавший у него присутствие и внимание Жана, и так оказался чересчур долгим… Художника не утешали ни похвалы Макса, ни щедрые комплименты Юнебелля – мэтр был необычайно доволен качеством декораций, их полной исторической достоверностью, а самое главное, многочисленными деталями, изящными мелочами, которые Эрнест придумал и воплотил, чтобы сделать пространство фильма ярким, полнокровным и живым.

Улыбки актрис и нежные намеки красавицы Дорис на более тесное знакомство вызывали лишь усталое раздражение – к моменту, когда прозвучала команда: «Смена закончена, всем спасибо!», он чувствовал себя больным от желания, но женщины не имели к этому желанию никакого отношения. Это желание было такой природы, таким глубоким и сильным, что удовлетворить его не мог бы даже целый гарем из самых красивых наложниц «Тысячи и одной ночи». Только мужчина – единственный мужчина в мире – сумел бы утолить жажду, только он знал, как и что нужно делать, чтобы Эрнест снова почувствовал себя живым и… счастливым.

– Ernie, there you are, stubborn! What are you doing here? Waiting for me? Or not me? (Эрни, вот ты где, упрямец! что ты тут делаешь? ждешь меня? или не меня?) – Ирма, безуспешно искавшая неуловимого любовника весь день, начиная с самого утра, наконец-то заметила его поблизости от длинного пиршественного зала, куда собирались на ужин члены съемочной группы. Она ринулась к нему едва ли не бегом, с риском сломать каблук или подвернуть ногу на неровных и местами выщербленных каменных плитах пола. Уж теперь-то он никуда от нее не скроется и не сбежит!

Эрнест обернулся и посмотрел на подругу блуждающим взглядом лунатика. Скрываться от нее дольше не имело смысла, да у него и не было цели прятаться – просто Ирма настолько мало занимала его мысли, что он почти что успел забыть о ее присутствии в замке.

– Нет, я не тебя жду, – ответил он по-английски. Не собираясь проводить с ней время, Эрнест не видел никакого смысла и в вежливом вранье. В конце концов, Ирма была взрослой девочкой, и по-прежнему гостьей замка, так что у нее имелось много возможностей занять и развлечь себя.

– Оооо… – налетев со всего размаху на стену ледяного равнодушия, Ирма так же резко притормозила и опустила руку, которой уже хотела было зацепиться за локоть этого французского купидона. Точнее, донжуана…

– И кого же ты тогда высматриваешь? Если Роже, то я только что говорила с ним снаружи, он обещал подойти чуть позже.

– А почему ты сама еще не поднялась в башню? Я сказал Полю, чтобы туда принесли ужин, как обычно, сегодня будет все, что ты хотела, и твое любимое вино, «Батарт Монтраше»38, я сам доставал из погреба.

– Я… я искала тебя, мон шер! То ты катал по округе эту вашу кинозвезду, то тебя загрузили работой, так что ты и минутки для меня не нашел… за целый-то день! Я соскучилась… – Ирма могла бы высказаться и резче, но ее женская интуиция подсказала вести себя осторожнее и дипломатичнее, чтобы ветреный любовник вернул ей свое внимание целиком.

– Ну прости, ты сама видишь, как я был занят… работа есть работа, – Эрнест, услышав чьи-то шаги на лестнице, порывисто обернулся, но, увидев вместо Марэ парочку немцев, снова помрачнел и от досады прикусил губы. Ирма подбиралась к нему все ближе, ластилась, как кошка, но у этой кошки были острые коготки и громкий голос, и следовало что-то предпринять, пока она не устроила кошачий концерт…

– Может быть, ты хочешь сегодня побыть в обществе… для разнообразия? Я вижу по твоему платью, что ты очень тщательно одевалась. Явно не для вечеринки в пижамах. – он заставил себя улыбнуться и подумал, что пригласить ее на общий ужин и познакомить с отцом будет меньшим злом, чем спровадить наверх.

– Я думала поехать вместе с тобой на ужин в Дижон… в тот милый ресторанчик на улице Форж… – Ирма решила, что сказать Эрнесту правду будет правильной тактикой:

– Мне надоела сельская обстановка. Я все-таки горожанка до мозга костей. Хочется немного развеяться, и… чтобы мы были только вдвоем.

– Ты и я?

– Да, да! Ты и я! Роже милый, но я начала уставать от него, к тому же мы страшно поругались, пока разыскивали вас по всей округе… Представляешь, когда я пыталась предупредить его о том, что падение с лошади может быть смертельно опасным, ведь так и погиб мой муж! – он только смеялся надо мной и утверждал, что это полная ерунда, когда речь идет о тебе и об этом вашем Марэ.

– Что значит – «об этом вашем»? – глухо спросил Эрнест, и в его голосе послышался первый рокот близкой грозы. – Как… ты себе позволяешь отзываться о месье Жане Марэ, лучшем актере века?..

– «Об этом вашем» – значит ровно то, что я сказала. – Ирма дерзко пожала плечами и, видя, что Эрнест начал злиться, с усмешкой продолжила:

– Он известный французский актер, не спорю, но у нас в Англии французское кино не особенно популярно, и там Жана Марэ почти не знают. Даже после той ленты, про Фантомаса против Скотленд Ярда… Надо признаться, эта картина мало кого впечатлила. Мы с мужем смотрели ее в нашем поместье, как раз в Шотландии… посмеялись над ужимками того маленького комика, который похож на вашего режиссера как родной брат, поохали над трюками, а наутро уже позабыли даже название, не то, что имена актеров.

– Осторошшно, милочка, – послышался вдруг за спиной Ирмы глумливый голос, принадлежащий Фридриху Штаубе. – Как пы ффам не получить по ффашему прекрасному лицу… Месье Верней так любит этого французского старикашку, что становится отшень… отшень нерфный, когда слышит праффду, и бросается на людей… как ффы тумаете, почему?..

Метнув свою парфянскую стрелу, или, скорее, комок навоза, Штаубе ловко проскочил под рукой Эрнеста, пытавшегося сгрести его за шиворот, и уже порадовался тому, как ловко уклонился от знакомства с кулаком вспыльчивого «пидэ», когда чья-то высокая плечистая фигура, выросшая прямо на пути, заставила его притормозить. Увидев, что это сам Марэ, появившийся в коридоре, как «бог из машины», Фриц заверещал, как попавшийся в силок кролик:

– Аааааааа! На помощь, на помощь! Sie werden mich umbringen! (Они меня убьют!)

– Что это с вами, Фридрих? Фантомаса увидели? – спросил Марэ и стряхнул пепел с кончика сигареты прямо на ботинки немца. От его слуха не уклонилась оскорбительная реплика, которую этот бош метнул в Эрнеста, и Жан ощутил очень сильное желание пересчитать Штаубе все зубы и ребра заодно. Видимо, это его желание очень явственно отразилось в устремленном на немца фирменном «фантомасовском взгляде», которым Марэ любил пугать особенно надоедливых приставал, потому что Фриц сразу сдулся и заблеял:

– Месье Марэ, вы должны меня защитить… месье Верней мне угрожает! Вы же благородный воспитанный человек, и не допустите насилия! – его французский тут же стал намного лучше.

– Wer braucht schon dich Hundescheiße, ich will nicht meine Hände über dich schmutzig machen.… (Да кому ты нужен, дерьмо собачье… Руки об тебя марать не хочется.) – процедил Эрнест, скрестив руки на груди, чтобы хоть немного успокоить себя: от прилива адреналина и адского желания немедленной драки его трясло, как при высокой температуре. – Denk dran, du Dreckskerl: noch ein Trick, und ich werde dich in den Arsch jagen! (запомни, мразь: еще одна такая выходка, и я тебе загоню кочергу в задницу!)

– Оскорбление! При свидетелях! – возмутился Штаубе и снова попытался, наподобие корабля аргонавтов, протиснуться мимо Марэ, спокойного как удав и монолитного, как скала, но с пудовыми кулаками, и опасного психованного педрилы, кажется, готового зубами вцепиться в немецкое горло…

Разрешив немцу с позором ретироваться, Марэ учтиво обратился к Ирме:

– Мадам, вы хоть одно оскорбительное слово услышали? Вы говорите по-немецки?

Ирма поняла только про «говорить по-немецки» и отрицательно покачала головой, потом очаровательно улыбнулась Жану и попросила Эрнеста:

– Познакомь же нас, наконец, дорогой!

– Познакомлю, дорогая, – Эрнест мстительно усмехнулся и повернулся к тому, кто был един в двух лицах, как известный французский актер – и его любовник:

– Месье Жан Марэ – миссис Ирма Шеннон… Позвольте заметить, Жан, что Ирма – очень большая ваша поклонница… и ничего так не желает, как поужинать с вами за одним столом. Если получит отказ, то впадет в такое горе, что мне немедленно придется везти ее в Дижон и всячески утешать…

– О, ну мы ведь не станем так огорчать даму! Конечно, я приглашаю мадам Шеннон отужинать с нами. Вы ведь тоже направлялись в столовую, месье Верней? – Марэ легко подхватил предложенную Эрнестом игру в галантного кавалера, абсолютно точно восприняв намек-предупреждение.

– Да, месье Марэ, именно туда… я созвучен с миссис Шеннон в желании быть там, где вы… и выпить вместе с вами…

– Тогда чего же мы ждем, друзья? Прошу вас, мадам! Проходите, столы уже накрыты, а вино только и ждет, чтобы его откупорили и разлили по бокалам! – торжественно объявил Марэ и любезным жестом предложил даме и ее спутнику войти первыми.

Ирма мало что сумела понять в быстром диалоге двух французов, кроме того, что киношная знаменитость сочла за большую честь присутствие англичанки на съемках и пригласила ее отужинать. Эрнест только подтвердил ее догадку, мягко взяв под руку, и сопроводил в просторную столовую, с широкими окнами и расписным потолком, где актеры, актрисы, режиссер и его ближний круг уже заняли почти все свободные места. Во главе стола сидел хозяин замка – граф де Сен-Бриз, по правую руку от него свободный стул дожидался виконта.

***

Кормили в замке Сен-Бриз очень вкусно, вино было выше всяких похвал, сервировка отменная… Роже Пикар и месье Филипп Буало могли бы пожать друг другу руки: они оба отлично справились с организационными задачами, а поварское искусство и щедрая бургундская земля довершили остальное.

После трудного, но вполне удачного дня у всей съемочной группы разыгрался аппетит, благо, стол ломился от яств – простых, но сытных и разнообразных, и, кажется, никто не собирался ложиться спать трезвым. Беседа не умолкала ни на минуту, становилась все более веселой и шумной, шутки, актерские байки, взаимные комплименты, фривольные намеки и даже стихотворные экспромты сыпались со всех сторон.

Юнебелль считал это хорошим знаком, символом предстоящего успеха картины – и уже не раз отметил, что вот именно так пировали не только в галантном веке, но и за столом у самого Александра Дюма, соединившего в себе таланты и литератора, и кулинара… Каждую сентенцию такого рода режиссер завершал здравицей в честь графа де Сен-Бриза, «благодаря которому это стало возможно!»

В ответ Сен-Бриз сдержанно улыбался, бросал взгляд на сына, сидящего рядом с ним и ведущего себя необычно тихо – и предлагал выпить лучше за Эрнеста, потому что «это он все придумал и устроил… из любви к французскому кино». При этом граф старательно избегал смотреть на Жана Марэ. Актера, как назло, умудрились усадить буквально напротив сына и пришедшей вместе с ним красивой рыжеволосой дамы. Дама была англичанкой, на вид лет тридцати пяти, и Эрнест без лишних объяснений представил ее графу и гостям как «леди Ирму Шеннон».

Этикет требовал от виконта вернуть комплимент и отцу, и Юнебеллю, и в свою очередь что-то сказать, но Эрнест уклонялся от тоста, сколько мог… Когда Роже, не понимавший, почему они вообще сидят за общим столом, а не пируют потихоньку в своей башне, наконец, запихнул ему в руку бокал с шамбертеном, и заставил подняться, речь оказалась предельно короткой:

– За месье Жана Марэ – лучшего актера Франции и единственно возможного исполнителя роли Жозефа Бальзамо!

Потом он обвел зал мрачным взглядом наемного убийцы… и выпил бокал до дна.

За столом не нашлось ни одного человека, рискнувшего бы не поддержать слова Эрнеста, или поддержать недостаточно бурно… и сотрапезники, уже порядком хмельные, как следует искупали Марэ в аплодисментах и восхищении – в основном искреннем.

Жан вынужденно привстал и раскланялся, пряча за широкой и немного смущенной улыбкой совсем иные переживания, вызванные мучительным и одновременно сладостным испытанием. Сидеть напротив Эрнеста, достаточно близко, чтобы смотреть друг другу в глаза, любоваться им, заговаривать с ним, но не сметь притронуться, положить ладонь на колено, было самой натуральной танталовой мукой. Не говоря о том, что мужчине давно уже стало попросту неловко сидеть в ставших тесноватыми брюках… Ему даже пришлось прикрыть низ живота салфеткой, чтобы соседи по столу ничего не заметили и не заподозрили.

– Наверное, я была не совсем права насчет Жана Марэ… – примирительно шепнула Ирма на ухо Эрнесту. – Он в жизни очень милый… и любезный, воплощенная рыцарственность и настоящая французская галантность, не то, что у тебя, мой дорогой!

Она хотела немного поддразнить любовника и наконец-то вызвать хоть подобие ревности, но Эрнест, глядя вовсе не на Ирму, а на Жана, как раз наливавшего вино очаровательной Патрисии, невозмутимо поинтересовался:

– Хочешь, я переведу месье Марэ твои слова? – и, не дожидаясь согласия сотрапезницы, обратился к актеру:

– Похоже, тут в вас кое-кто влюбился, Жан… Этот человек мне по секрету только что сказал, что очарован вами как артистом… и как мужчиной… и что ваш взгляд сводит его с ума.

Патрисия, хорошо знавшая английский, удивленно посмотрела на Вернея – и скромно отвела глаза, как будто все происходящее ее не касалось, и вообще она глуха и слепа к своим соседям слева и напротив.

Рука Жана слегка дрогнула над бокалом, и вино едва не расплескалось мимо, на белую скатерть. Но безукоризненные координация и самоконтроль помогли быстро совладать с невольным трепетом пальцев.

– Какое… смелое признание. Прошу вас… переведите… что я очарован не меньше, и нахожу в своем сердце ответное чувство… – Марэ старался говорить легко, в тоне непринужденной застольной беседы, но его взгляд, которым он одарил Эрнеста, вновь сделался взглядом Калиостро, глубоким, зовущим, полным внутреннего магнетизма. Глазами актер передал все то, что не мог доверить устам – так же, как делал это в театре, когда эмоция, возникшая на сцене, должна была взметнуться, как пламя, и достичь последнего ряда галерки.

– Ну что же ты? Переводи… – Ирма нетерпеливо подтолкнула Эрнеста – ей захотелось узнать, что за комплимент сделал ей этот французский Марс, а то, что это именно комплимент, она ни капли не сомневалась. Но Верней молчал, точно прикусил или проглотил язык, и на его бледных щеках отчего-то ярко запылали два лихорадочных пятна…

– Что с тобой? – встревоженно спросил Роже и попытался под столом поймать и сжать руку любовника. – Тебе плохо?..

– Мне ужасно… я как будто сплю наяву. – пробормотал Эрнест в полутрансе – можно было подумать, что «Бальзамо» в самом деле подверг его гипнозу и полностью подчинил своей воле.

По губам Ирмы скользнула торжествующая улыбка – она подумала, что выиграла этот раунд: привлекла внимание Марэ и заставила своего надменного красавчика, строптивого, как жеребец, занервничать и заревновать.

Видя явное замешательство художника и смутно догадываясь о его причине, Патрисия решила исправить неловкость и охотно выступила переводчиком для англичанки:

– Месье Марэ выражает вам свое восхищение, леди Ирма, он находит вас очаровательной.

Жан с трудом заставил себя отвести взгляд от Эрнеста и посмотреть на его рыжеволосую подругу. Он даже изобразил любезную улыбку и предложил ей вина:

– Знаете бургундскую пословицу? Глоток шамбертена открывает двери в Рай.

Ирма кокетливо кивнула, ответила что-то по-английски и подставила свой бокал под бордовую струю виноградной «крови».

– Так… давай я тебя ущипну и ты мигом перестанешь тут изображать Белоснежку в гробу и вернешься за наш стол! – радостно предложил Роже, и немедленно осуществил это – пребольно, как настоящий гусь, щипнул Вернея за предплечье, с риском посадить ему синяк.

Эрнест с трудом удержался от резкого ответа – чужие прикосновения сейчас были отталкивающе-неприятны – и сказал тоном школьного учителя, наставляющего нерадивого ученика:

– Принц не щипал Белоснежку, дубина – он ее поцеловал… Даже Господь пробуждал Адама поцелуями, а вовсе не тычками, что бы там ни было изображено на потолке Сикстинской капеллы39.

– Нууу… если ты претендуешь на поцелуи, давай, я охотно разбужу тебя ими! – не растерялся Роже, встал со своего стула и, подобравшись к Эрнесту со спины, приготовился по-свойски завладеть его лицом и наградить поцелуем в губы. Он был уже достаточно пьян, чтобы позволить себе столь фамильярное поведение, и достаточно ревниво относился к художнику, чтобы допустить к нему кого-то другого. Ирма была не в счет, они с ней прекрасно договорились, как делить большую постель в спальне виконта на троих.

Марэ застыл на мгновение, его взгляд потяжелел и сделался совсем не добрым, стоило только ладоням Роже обхватить лицо Эрнеста и запрокинуть его назад… От немедленной расправы Пикара спасло лишь то, что в таком ракурсе взору Жана полностью открылась гибкая шея юного любовника. Он едва не застонал, припомнив, с каким наслаждением покрывал эту шею поцелуями еще сегодня утром… и не мог дождаться, когда сможет снова продолжить под покровом ночи…

– Остынь, Розочка, ты все перепутал… – Верней, не оборачиваясь, отпихнул Пикара локтем, и тычок в грудь вышел довольно чувствительным – Роже отшатнулся и закашлялся. – Ты пытаешься поцеловать принца, кретин, а этот принц уже о-бе-щан… Понял ты? Обещан! И отнюдь не Белоснежке…

– О… а кому? – заинтересованно спросил Удо, сидевший рядом с Патрисией, но весь вечер смотревший только на Марэ и его сумасбродного визави в белой рубахе.

– Ааааа, вот как, да мы уже пьем на брудершафт, да мы уже братаемся! – закричал со своего «трона» Юнебелль и, пользуясь случаем, обхватил за талию сидящую рядом с ним хорошенькую ассистентку и чмокнул ее в щеку. Та довольно захихикала, но поцеловала в ответ не мэтра, а своего соседа по правую руку, и как-то само получилось, что поцелуи пошли передаваться по цепочке, от одного к другому, и через минуту целовался и обнимался весь зал – вроде бы в шутку и по-дружески… но температура вечера сразу подскочила на несколько градусов. Никто больше не испытывал усталости, зато веселье охватило даже мрачно настроенных немцев, обособленно сидящих на другом краю стола.

Граф де Сен-Бриз, что с начала ужина сказал едва ли десяток слов, и то в ответ на обращенные к нему комплименты и благодарности, сжал в руке вилку, испытав немедленное желание воткнуть ее наглому парню в мягкое место. Да как он смеет хватать его сына на виду у всех?.. Невиданная наглость и распущенность! Хорошо еще, что Эрнест оказался на высоте и сам пресек покушение на свое тело.

– Месье Пикар! Вас ведь так, кажется, зовут? Прошу вас вспомнить о правилах приличия и не нарушать их, пока вы находитесь гостем в моем замке! – негромко, но с нажимом проговорил он, глядя на молодого человека в упор и с такой неприязнью, словно тот был насекомым-вредителем, пробравшимся в заповедный сад.

Роже, обескураженный резким отказом Эрнеста принять его искренние поцелуи, стушевался под гневным взором Сен-Бриза-старшего, и начал по-мальчишески оправдываться:

– Ээээ… месье граф, простите… извините… я немного погорячился… это все бургундское! В голову ударило…

– Ну так закусывайте хорошенько! Или разбавляйте водой, если голова слабая. – сердито посоветовал Розочке Сен-Бриз.

Пикар ничего не ответил и почел за лучшее вернуться на свое место рядом с Ирмой. Там его немедленно настиг нежный поцелуй от соседки – Дорис Кунстманн, которая шепнула ему:

– Передай дальше… – и, мило улыбнувшись, наклонилась так, чтобы видеть, как ее послание дойдет до красавца-художника.

Тут уж Роже тушеваться не стал, благо, ему предстояло поцеловать Ирму Шеннон, а не графа собственной персоной. Ирма, радостно включившись в эту галантную игру – фарандолу поцелуев, подставила ему губы, а потом сама повернулась к Эрнесту и требовательно притянула его к себе. На сей раз Верней не стал сопротивляться и охотно принял предложенные губы – ведь теперь ему предстояло передать поцелуй самому Жану Марэ… Весь дрожа в предвкушении, он покаянно подумал, что завтра подарит Роже бутылку коллекционного вина, ведь именно глупая выходка пьяного друга привела в действие фривольную игру, мгновенно сделавшую недопустимое – приемлемым и даже обязательным…

Он поднялся со стула и, ничего и никого не видя, кроме Жана, потянулся к нему через стол… и тут Сен-Бриз, только что призывавший Роже блюсти приличия, вдруг подался вперед и, поймав сына за руку, остановил его искренний порыв:

– Ты кажется слишком увлекся, мой мальчик… сейчас моя очередь принимать поцелуй! Или ты считаешь, я слишком стар для участия в подобной забаве? – граф пустил-таки свою парфянскую стрелу, и краем глаза заметил, что она попала в цель: Марэ определенно выглядел задетым упоминанием о возрасте, а ведь Сен-Бриз был моложе его лет на десять.

Жан и правда оказался задет за живое, но заставил себя стиснув зубы промолчать в ответ на бестактное замечание хозяина замка. Но теперь это уже был вопрос чести, как на дуэли. Усадить его назад на стул мог лишь отказ Эрнеста продолжить игру, и он остался стоять, чуть наклонившись вперед и ждал, что победит в душе молодого человека – почтительность сына или страсть любовника, сметающая все на своем пути?

Эрнест усмехнулся, бесстрашно взглянув на отца, и отчетливо проговорил:

– Хорошая попытка, папа… я понял твою уловку – ты сам мечтаешь поцеловать месье Марэ, да и кто, скажите пожалуйста, об этом не мечтает! – тут он широким и красивым жестом обвел зал, и поклонился гостям с изяществом истинного Сен-Бриза. – Но выигрышный номер на рулетке сегодня выпал мне, и черт меня побери, если я уступлю! Скорее у меня во рту гвоздика вырастет…

– Браво! Браво, Эрни! – Роже захлопал, выражая поддержку дерзкому поступку виконта и мстительно глядя на графа, который, похоже, остался с носом. -Это просто отлично сказано… и про гвоздику тоже!

К аплодисментам Пикара тут же присоединились другие развеселившиеся гости, и первым – Удо, а сам Марэ обернулся к Сен-Бризу и развел руками, подобно Калиостро:

– Вам придется уступить вашему сыну этот приз, месье граф! Но я в долгу не останусь, даю вам слово!

Эрнест же, не обращая больше ни на кого внимания, перегнулся через стол, обхватил Жана за крепкую шею и впечатал в теплые губы, чуть пахнущие терпким шамбертеном, самый настоящий и страстный поцелуй… Пусть на них смотрит кто угодно: отец, Бог, доктор Шаффхаузен, английская королева, Папа Римский, парижская толпа, пауки и летучие мыши – Эрнесту было на это полностью наплевать. Для него не существовало никого и ничего, кроме Жана, его губ, языка, горячей кожи, мягких волос, сбитого дыхания…

В ответ на эту бурлескную сцену40, достойную пера Дюма или, скорее, Оскара Уайльда, весь зал разразился восклицаниями: «Браво! Браво!» и бурными овациями, как в театре. Кое-кто даже вскочил с места, чтобы лучше видеть, и только парочка немцев изобразила на своих лицах гримасы отвращения к бесстыдным нравам французских «пидэ», но этого, на их счастье, никто не заметил.

«Шуточный» поцелуй через стол грозил затянуться и перерасти в нечто куда менее невинное, и Марэ сам, усилием воли, отстранил от себя желанного принца. Его сердце колотилось, как бешеное, щеки и уши заметно покраснели, бесстыдно выдавая все то, что еще хоть как-то мог скрыть край стола и салфетка на коленях – а все потому, что в разыгравшейся фантазии этот поцелуй уже перетек в откровеннейшие взаимные ласки…. Вот этот крепкий дубовый стол, разделяющий их, мог бы сделаться прекрасной заменой постели…

Жан одновременно и благословлял и проклинал время ужина – медленно ползущие минутные стрелки оставляли на его сердце кровавые раны, и утешением служила лишь близость Эрнеста, возможность дышать с ним одним воздухом, пить одно вино – и вот теперь даже слиться губами при полном одобрении невольных зрителей… Но Марэ был вовсе не уверен, что его терпения хватит еще хотя бы на час…

Выпустив Эрнеста из объятий, он умоляюще взглянул ему в глаза и так же молча указал взглядом на дверь, ведущую в сад…

– Месье Марэ, я безбожно пьян, сами видите, – Эрнест понял Жана без слов и принялся вдохновенно импровизировать. – Мне нужно… подышать воздухом и никотином, прямо сейчас. Простите мою безмерную наглость, но только вы здесь достаточно сильны, чтобы я мог вам доверить свое бренное тело. Не будете ли вы так добры проводить меня на террасу? А я обещаю с вами поделиться отличными сигаретами.

– Конечно, месье виконт. Я весь к вашим услугам. Вот только… только передам ваш поцелуй вашему отцу… Граф, я ведь обещал, что не останусь в долгу? – ликуя внутри, Марэ с озорством школяра повернулся к Сен-Бризу и раскрыл ему свои объятия. Но Эжен, пораженный в самое сердце тем, что только что наблюдал, молча покачал головой и сдавленным голосом дополнил свой жест отказа:

– Увольте меня, месье Марэ, я в этом балагане участвовать не желаю… Ваших поцелуев тут жаждут многие, им и передайте. Я же прошу меня простить, господа, приятного вам окончания вечера, разрешите откланяться… – обратился он к остальным гостям и встал.

К графу немедленно подскочил Жан Ален и рассыпался перед ним в извинениях за учиненное беспокойство и фривольное поведение актерской братии, но Сен-Бриз уже не слушал оправданий и объяснений, направившись к дверям, ведущим во внутренние покои. Там его встретил верный старый камердинер.

Сен-Бриз сказал ему, что будет сегодня спать в кабинете, велел постелить постель на диване, и подать графин с теплым вином, печенье и сигары. Нужно было успокоиться и все обдумать. Горькое, как незрелый лимон, сожаление о том, что он дал Эрнесту уговорить себя на эту авантюру со съемками, уже в любом случае запоздало…

Уход графа никого не огорчил – наоборот, все сразу почувствовали себя свободнее, точно школьники в классе, когда строгий воспитатель заснул или отвлекся.

Эрнест и Жан, воспользовавшись недолгой сумятицей, и радостным восторгом от только что прибывшего десерта, взялись за руки, и, тоже обратившись в мальчишек, выскользнули в сад…