Читать книгу Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ - Ричард Брук - Страница 9

Когда-то граф Эжен де Сен-Бриз держал породистых лошадей: коневодство увлекало его куда больше, чем виноделие. В былые времена в конюшне замка, возведенной еще в средние века, но перестроенной и переделанной в соответствии с требованиями современного прогресса, содержалось не менее трех десятков жеребцов и кобыл самых чистых кровей, преимущественно арабских и андалузских, и несколько пони. Последние приобретались в основном для обучения и развлечения детей, но вышло так, что именно пони пережили всех чемпионов породы и победителей престижных забегов…

Граф охладел к племенному разведению благородных животных, когда лично занялся душевной болезнью единственного сына, и окончательно забросил это занятие после того, как разразился кризис 1968 года. Генерал де Голль ушел с поста президента, Франция снова вступила в пору политических потрясений и революций, и денежные дела Сен-Бриза изрядно пошатнулись. Тогда он решил превратить часть своего движимого и недвижимого имущества в финансовые активы, в основном в виде английских ценных бумаг, и многое распродал; чистокровные лошади попали на аукцион в числе первых.

Эрнест в то время жил в Лондоне, пытаясь наладить отношения с матерью, за действиями отца не следил, да и повлиять на его решение издалека все равно бы не смог. Когда же молодой виконт доехал до родового гнезда в Бургундии, чтобы порадовать мачеху и сводных сестер своим присутствием на рождественском балу, то не обнаружил в конюшне никого, кроме пони и двух пожилых кобыл, а самое главное, не нашел своего любимца, черного как смоль жеребца по кличке Торнадо.

От ярости с Эрнестом едва не сделался припадок, и между ним и отцом произошла самая сильная ссора со времен Лидии Фотиади25. Граф упрекал сына за неумение обращаться с деньгами, погруженность в искусство в ущерб всем остальным сферам жизни и полное нежелание хоть немного заниматься хозяйством, а Эрнест орал, что раз отец так рассуждает – мог бы заодно продать с аукциона и жену, и сына, и обеих дочерей… глядишь, еще бы и остался в выигрыше!..

Мачеха и сестры неожиданно поддержали его, и Сен-Бриз, повздыхав, написал своему поверенному… Месье Шармуатье, торговый агент, в самом деле был ловкачом и пройдохой, и, проведя несколько хитроумных комбинаций по обмену, сумел вернуть Торнадо в денник, без всякого ущерба для графа, а вместе с ним приехали еще две молоденьких кобылы и жеребенок, чистокровные, но без родословных и наград. Это был презент для графини и ее дочерей.

Таким образом, на конюшню никто больше не покушался, но и поголовье оставалось прежним; и когда Эрнесту, после трагической гибели мачехи и сводных сестер, все же пришлось обратить внимание на семейные дела, выяснилось, что из тридцати денников по-прежнему пустуют двадцать четыре. Это могло бы огорчить дельца, но художника не затронуло, а самое главное – свободные денники оказались изрядным плюсом поместья, выбранного для съемок нескольких эпизодов «Жозефа Бальзамо».

Месье Дебу де Розавиль26, известный на всю Францию поставщик укрощенных и дрессированных лошадей на киностудии, остался очень доволен условиями размещения и постоя для своих питомцев, тем более, что в поместье Сен-Бриза имелась и просторная левада, и целых два манежа – уличный и крытый.

***

Фургоны с лошадьми от Розавиля прибыли за трое суток до того суматошного дня, когда Эрнест ринулся в Дижон на поиски винного кувшина, и, к моменту приезда актеров, животные успели пообжиться на новом месте. По утрам конюшня, как в старые добрые времена, оглашалась требовательным ржанием и яростным стуком копыт по деревянным стенам денников. Конюхи и подсобные рабочие, спешно нанятые в ближайшей деревне, наперегонки мчались в кормовую и амуничник, чтобы своевременно оделить четвероногих артистов едой и подготовить к работе. Само собой, не забывали и графских «бездельников».

Пони выражали большой интерес по отношению к пришельцам, на рожон не лезли, но ревностно оберегали свои кормушки и привычные места прогулок, кобылы вели себя дружелюбно и даже пытались кокетничать с приезжими, но те, увы, в основном были теми же кобылами или холощеными жеребцами. Зато Торнадо, несмотря на то, что ему было уже двенадцать лет, на четвертые сутки выказал весь свой андалузский норов, и нагнал такого страху не только на чужаков, но даже на ко всему привычного графского конюха, что старику пришлось рискнуть и с утра пораньше потревожить виконта…

Эрнест очень поздно ложился и еще позже засыпал, особенно если ночевал не один, и стучаться к нему раньше десяти, а то и одиннадцати часов утра было весьма рискованно. Невежа как минимум мог получить на свою голову поток отборной брани, а максимум зависел от погоды и степени раздражения Вернея. Так или иначе, конюху предстояло это выяснить лично…

Услышав настойчивый стук в дверь, Эрнест нехотя оторвал голову от подушки и приподнялся, но его тотчас же обхватили с двух сторон теплые руки, женские и мужские:

– Куда ты, Эрни?.. Еще рано… – по-английски промурлыкала Ирма, и ее поддержал Роже с другого края просторной кровати:

– Ты же ненавидишь рано вставать… кто бы там ни был, вели ему убираться прочь… – он демонстративно зевнул, потянулся и по-свойски положил мягкую ладонь на ягодицу любовника.

– Вели? – Эрнест сейчас же ощетинился диким котом. – Ты, кажется, сказал «вели», или мне послышалось?..

– Да… я так и сказал, вели ему уйти и оставить нас в покое… Ты же тут хозяин, тебя все должны слушаться… – не подозревая о надвигающейся буре, беспечно заявил Пикар и поудобнее передвинулся на подушках, так, чтобы задействовать и вторую руку, если Эрнест поддержит его заигрывание.

– Даааа? – Верней опасно сощурил глаза, повернулся и, опершись на руки, навис над Розочкой, как лев над опрокинутой зеброй. – Значит, я хозяин, и все должны меня слушаться… как и положено верным графским слугам, так? Ну а что, если я сейчас позову этого преданного слугу, велю ему схватить Роже, потому что он мне чертовски надоел, и бросить на съедение псам?.. Или отхлестать как следует розгами и запереть в деннике у Торнадо?

– Эрни! – удивленная грозным тоном молодого человека, Ирма встревоженно наблюдала за ним и пыталась понять, в чем причина повисшего над постелью напряжения.

– What’s happening? Rodger, what did he say to you? (Что случилось? Роже, что он сказал тебе?)

Верней не удостоил ее внимания и продолжал угрожающе смотреть на Розочку, в то время как в дверь стучали все громче и настойчивей.

Старческий приглушенный голос взывал:

– Месье!.. Месье Эрнест!.. Проснитесь! Месье!

С бедняги Роже моментально слетела блаженная дрема, и он уставился на Эрнеста широко распахнутыми и ничего не понимающими глазами:

– Ээээ… да уж, по-моему, ты… эээ… слегка увлекся и… самую малость позабыл, что мы твои гости… и что там, снаружи, уже двадцатый век… и гостей не принято травить собаками и стегать розгами…

– Аааа, вспомнил?.. – усмехнулся художник. – Ну так и не смей впредь забывать, что мы, черт побери, в двадцатом веке, в свободной Франции, где давным-давно нет сословий и все равны перед законом… и никто никому не «велит», разве что просит или законно требует – но уж никак не велит!

– You’re crazy. (ты сумасшедший) – констатировала ничего не понявшая Ирма, погладила Эрнеста по спине и озабоченно покачала головой. – A dangerous crazy guy! (опасный сумасшедший парень!)

– Нет, мадам, он просто либертарианец до мозга костей, невзирая на то, что ведет свое происхождение от самого Карла Мартелла… и помнит наизусть всех своих предков-аристократов… – не удосуживаясь перейти на английский хмыкнул Роже, немного успокоенный насчет угрозы оказаться собачьим обедом. Вторая угроза насчет порки представлялась ему гораздо меньшим злом и даже обладала некоторой долей привлекательности и эротическим подтекстом.

– Я вовсе не либертарианец, я – анархист, когда ты уже запомнишь и научишься отличать свободное мышление, ставящее своей целью уничтожение всех типов принуждения и эксплуатации от «философии будуара»?!27 – Эрнест поднялся с кровати, натянул джинсы и, не утруждая себя дальнейшим одеванием, подошел к двери и распахнул ее.

– Месье Эрнест! – конюх, одновременно обрадованный и немного сконфуженный от лицезрения полунагого и босого юноши, прижал обе руки к груди в умоляющем жесте:

– Пойдемте скорее со мной в конюшню… там Торнадо такой ураган учинил, справиться не можем с ним никак, с растяжки сорвался, бесится, Жерома укусил, меня чуть копытом не зашиб… Видать, учуял кобылку в охоте, из киношных… Только вас и послушает, только вы его и сумеете усмирить…

– О, черт возьми, этого еще не хватало! – Эрнест с досадой встряхнул волосами, сам чем-то напоминая норовистого и злого жеребца, потом внимательней присмотрелся к конюху и уточнил чуть встревоженно:

– Вы-то целы, дядя Матье? Мой дракон вам ничего не сломал… не повредил… нет?

– Нет-нет, я цел и невредим, увернулся, слава святому Лавру! Жерома вот перевязать пришлось, этот злыдень ему до крови руку-то прикусил…

– А я сколько раз предупреждал, чтобы не совались к нему, когда у него из-за бабы чердак отлетает. У него же зубы как у крокодила, – вздохнул Эрнест. – Все зло от женщин, дядя Матье.

– Так-то оно так… – с выводом молодого виконта конюх спорить не стал, его куда больше занимал жеребец, в данную минуту разносящий денники по всей конюшне:

– Да только он это… смирный был с утра-то… убрать у себя дал спокойно… а как вывели его чистить, так уши прижал, морду окрысил и давай копытами молотить! Дьявол!

– Ладно, иду… Только рубашку накину.

Эрнесту хватило пяти минут, чтобы привести себя в порядок, умыться, надеть рубашку и сапоги. Бриться он не стал, причесываться тоже, только на бегу прихватил непослушную темную гриву кожаным шнурком.

Ирма и Роже пытались приставать к нему с расспросами и набиваться в спутники, но он рявкнул на них:

– Займитесь друг другом! – и выбежал за дверь.

Было в самом деле еще рано – стрелки часов едва миновали отметку «семь» – но актеры приехали накануне, поздним вечером, почти ночью, и сразу же разошлись по комнатам. Сейчас они спали, и Марэ, приехавший в числе последних, тоже спал… Эрнесту ни под каким видом не хотелось нарушить его покой и уж тем более, ознаменовать неизбежную встречу неприятным происшествием, за которое он, как формальный хозяин замка, должен нести полную ответственность.

Оставалось надеяться, что ранний час, удобная постель и дорожная усталость месье Марэ сыграют на стороне Сен-Бризов.

На пути к конюшне Эрнест еще издалека начал прислушиваться, но, к своему удивлению, не улавливал ни шума, ни грохота копыт, ни злобного пронзительного визга… На полдороге он столкнулся и раскланялся с берейтором, приехавшим из конюшни Розавиля, чтобы работать на тренировках и готовить лошадей к съемкам. Тот направлялся в манеж, куда уже вывели «актеров», занятых в сегодняшнем эпизоде, и не выглядел ни сердитым, ни встревоженным. Наоборот, улыбнулся Вернею и сказал:

– Ох, и славный же у вас жеребчик, месье… и красавец, и с характером, и с юмором. Мог бы стать звездой экрана, но уж больно горяч. Охолостить бы его – и цены бы не было такому актеру!

«Себя охолости!» – чуть было не вырвалось у Эрнеста, но он вовремя прикусил язык и ответил какой-то подобающей банальностью…

Берейтор пошел своей дорогой, а Верней нервно усмехнулся:

– Одно из двух, дядя Матье: либо он всех убил и сожрал, либо его сумел успокоить кто-то очень везучий… или очень храбрый!

– Похоже на то, месье Эрнест… будем уповать, что внутри мы встретим второй вариант, а не первый… – философски заметил конюх, но на всякий случай набожно перекрестился и возвел очи к шпилю домовой церкви, увенчанному крестом.

– Пойдем, пойдем… потом помолишься – либо за здравие, либо за упокой… не путай Господа, он, наверное, не выспался, как и я.

Господь Бог услышал Эрнеста и в своей манере подшутил над ним, выбрав по-бургундски изящный способ преподать гордецу урок смирения.

Едва молодой человек вошел в распахнутые настежь двери конюшни, как замер на месте, пораженный открывшейся ему картиной: в проходе, прямо по центру, как ни в чем не бывало, смирно стоял вороной андалузец Торнадо, похрустывал чем-то вкусным, не то яблоком, не то порезанной морковью, а кормил его и похлопывал по блестящей точеной шее сам Жан Марэ, собственной персоной… И, судя по одежде мэтра – светлые бриджи, высокие сапоги, рубашка и легкий пуловер – в планах у него было непосредственное знакомство с четвероногими подопечными Розавиля, будущими партнерами по фильму.

Эрнест и Матье переглянулись, конюх, испуганный странным выражением лица виконта, только пожал плечами и развел руками, давая понять, что с него взятки гладки…

«Черт!.. Почему мне никто не сказал, что он здесь?» – вихрем пронеслось в голове у Вернея; по правилам хорошего тона следовало улыбнуться, подойти, поздороваться, узнать у месье Марэ, хорошо ли ему спалось, обсудить лошадей и съемки… или что-то в этом духе… но вместо этого Эрнест продолжал стоять у входа и молча смотреть, как Жан Марэ гладит и кормит его коня.

***

Марэ приехал в замок Сен-Бриз, когда над его башенками уже разливались закатные краски, а на стремительно темнеющем небе загорались первые звезды.

Суета, связанная с размещением и ужином, потом беседа с помощником режиссера о завтрашнем распорядке дня, потом общение с коллегами, что прибыли раньше него – все это одновременно и отвлекало его мысли от Эрнеста Вернея, и заставляло испытывать досаду и нетерпение. Марэ хотел увидеться с художником, но вовсе не по работе. У него не было никакого тайного плана или скрытого замысла. Он желал просто поболтать с Эрнестом, как тогда, в Лувре, на их первом и единственном свидании. Посидеть рядом, за бокалом-другим вина, у растопленного камина, любуясь, как пляска языков пламени отражается в зеленых глазах, как тонкокостная рука небрежным жестом – изящно, привычно… – заправляет за ухо длинную прядь прекрасных волос, как двигаются – и манят… – красиво очерченные губы, как белоснежную кожу щек внезапно трогает легкий жар смущения – чувства, столь непривычного для этого дерзкого молодого человека…

Увы! Молодость тянется к молодости. Художник, само собой, и думать забыл о пожилом воздыхателе и нашел себе более подходящую компанию, чтобы скоротать вечер. Марэ заметил его поднимающимся по лестнице в обществе красивой дамы и того самого приятеля, с кем они вместе вызволяли Эрнеста из полицейского участка… Все трое были уже слегка пьяны, шутили, смеялись, но Жан не нашел в себе сил порадоваться вместе с ними. Напротив, он ощутил острую тоску и укол самой настоящей ревности, заметив, как дама обнимает Вернея за талию и бормочет ему что-то соблазнительное на ухо, а тот, вместо того, чтобы отстраниться, дразняще улыбается и сам привлекает ее ближе, отвечая так, что рыжеволосая красотка ахает и что-то восклицает по-английски…

Потом приятель Эрнеста открыл перед ними двери спальни, и все трое исчезли из виду, оставив Марэ наедине с горькими мыслями и ревнивыми терзаниями.

Конечно, ему вновь не удалось заснуть, хоть он сразу лег в приготовленную постель, мягкую и удобную, застеленную тончайшим бельем, и задернул плотные занавески атласного балдахина – в точности как его нынешний герой, Бальзамо, граф де Феникс… Но это ложе казалось слишком широким, напоминало, что предназначено для двоих, и лишь острее заставляло стареющего героя чувствовать свое одиночество, ненужность, непривлекательность…

Неудивительно, что Жан провел скверную и почти бессонную ночь, что было редкостью для него, большого любителя поспать. Устав ворочаться с боку на бок, он дождался рассвета и направился в конюшню, проведать лошадок и покататься верхом еще до завтрака. И застал там трагикомическую сцену, точь-в-точь из американского фильма про Зорро28.

Сцена была в самом разгаре. Черный андалузец свирепо колотился о деревянную перегородку, стремясь вломиться в денник к одной из прибывших на съемки кобылиц, а та испуганно косилась на кавалера и жалась от него в самом дальнем углу… Конюхи и рабочие пытались успокоить буяна, но сами трусили, и вместо того, чтобы сделать что-то разумное, метались вокруг жеребца – кто с граблями, кто с шамберьером – и только сильнее злили виновника переполоха.

Марэ никогда не робел в работе с животными, он тут же организовал растерявшихся мужчин, и вчетвером, вооружившись лопатами и шестами, они сумели оттеснить жеребца прочь от денника. Жан с одним из ребят похрабрее сумел поймать край повода и продеть его в бронзовое кольцо, вмурованное в колонну. Кобылицу, которая сделалась предметом буйства, спешно увели прочь, и волнение в крови черного красавчика вскоре сошло на нет.

Пока один из конюхов седлал выбранную мэтром лошадь для утренней прогулки, а двое других спешно чинили сорванную с петель дверцу денника, Марэ не отходил от жеребца, утешая и успокаивая его, отвлекал угощением, шептал что-то примирительное и широкими плавными движениями поглаживал лоснящуюся блестящую шкуру. Конь, поначалу злобно прижимавший уши и клацавший зубами, издавая угрожающие звуки, теперь стоял перед ним смирным, как ягненок, и толкался теплым носом и губами ему в ладони, выпрашивая все новые порции подношения.

– Эк вы с ним ловко управились, месье Марэ! – уважительно проговорил конюх – он даже приостановился с седловкой, не в силах оторвать взгляд от столь занимательного зрелища. – Это же форменный дракон, а не конь, крокодил с копытами… И как только месье Эрнест решается на нем ездить! Уж лучше б он позволил его продать, ей-Богу… а то что ж – виконт приезжает дай Бог пару раз за год, ну, может, три, если Пасху считать, а мы с этим драконом мучайся, от Сильвестра до Сильвестра29.

– Вот как? Стало быть, это личный конь месье Вернея? – Марэ погладил бархатистый нос, и черный красавец немедленно зашлепал губами, требуя угостить его новым ломтиком моркови.

– Его, его… чей же еще! – конюх утвердительно кивнул и снова принялся возиться с упряжью. – Месье Эрнест еще мальчишкой был, школяром, когда граф ему подарочек этот сделал. Уж он на нем два раза чуть не убился, да все не впрок. Потому что они с этим чудищем как братья родные… характер скверный у обоих…

Тут парень спохватился, что чересчур разоткровенничался со знаменитым гостем, и оборвал сам себя:

– Ой, простите, месье Марэ, что-то я не то болтаю! Вы не обращайте внимания… вот ваша лошадка, готова. Вывести или вы сами?

– А месье виконт не просил сегодня подготовить ему этого хулигана для верховой прогулки? – любопытство Жана пересилило природную скромность и осторожность, ему отчаянно захотелось хотя бы издалека полюбоваться на Эрнеста верхом на черном дьяволе.

– Сегодня как раз нет… а вот вчера и позавчера катался, по два часа гонял по округе… а сегодня он…

– Спасибо. – Марэ остановил конюха коротким словом и улыбкой: о сегодняшних планах Эрнеста ему незачем было знать, раз прогулка в седле в них не входила.

Он нехотя выпустил из пальцев подбородочный ремень, собираясь принять из рук конюха повод оседланной лошадки, серого в яблоках мерина, спокойного и добродушного, но весьма резвого. С ним Марэ довелось работать еще на съемках «Капитана», «Горбуна» и «Железной маски», и с тех самых пор Арлекин помнил его. Вот и сейчас приветственно толкнул носом и всхрапнул. Андалузец немедленно взревновал и угрожающе двинулся вперед, и только прочная растяжка не позволила забияке дотянуться до своего серого собрата и как следует проучить его.

– Хо-хоооо… а ну остынь, злодей! – конюх замахал на Торнадо обеими руками, понуждая отступить, но сам старался держаться на почтительном расстоянии от мощных копыт и крепких зубов. – Во, видите, месье Марэ, что творит!

– Вижу, вижу… – Марэ снова подошел к Торнадо и принялся его задабривать – что, конечно, обошлось ему в новый кусочек лакомства.

Мерин переступил копытами и завистливо вздохнул, а жеребец, поглядывая на соперника, прядал ушами и нарочито громко чавкал морковью.

– Всех тут уже извел, постоянно лезет в драку, разбойник этакий! – посетовал конюх и взялся за повод Арлекина, чтобы отвести его подальше от сварливого андалузца.

– А! Глядите-ка, я ошибся, вон и месье Верней собственной персоной, вместе с мэтром Матье! Дядюшка Матье, ну где ж вы ходите? Мы тут едва справились, если бы не месье Марэ, он бы нас поубивал, ей-Богу, поубивал бы!

Жан, отвлекшись от Торнадо, обернулся ко входу… и не смог сдержать широкой улыбки при одном только взгляде на Эрнеста, который появился в дверях, одетый весьма небрежно, как если бы и впрямь собирался ездить верхом. Лучи утреннего солнца, льющиеся в узкие оконца и распахнутые ворота конюшни, увенчали голову юноши золотой короной, смягчили резкие черты и подчеркнули безукоризненную красоту лица. Контуры тела, совершенного, как античная скульптура, просвечивали сквозь тонкую белую рубашку. Сердце Жана на мгновение замерло от созерцания этого сказочного принца, но в груди потеплело, словно солнце дотянулось и до него, растопило ледяную корку одиночества и прогнало глухую ночную тоску.

– Доброе утро, месье Марэ… – несколько церемонно поздоровался Эрнест – в тех редких случаях, когда он смущался при разговоре, смущение было легко спрятать за ритуальными фразами этикета. – Как… как вам спалось?.. Каюсь, в нашей средневековой развалюхе не так удобно, как в отеле «Ритц», но надеюсь, вам все же удалось отдохнуть.

– Мне приятно, что вы спросили меня об этом, но, право, не беспокойтесь, я нахожу ваш замок совершенно очаровательным! Отель был бы намного скучнее, поверьте, я повидал на своем веку множество отелей, но ни один из них не сравнится с по-настоящему гостеприимным домом… – Марэ включился в предложенную Эрнестом игру – обмен светскими любезностями – однако в его глазах, устремленных на юношу, вновь появилась грусть. Похоже, что мысли молодого человека витали где-то далеко, он выглядел немного рассеянным или растерянным, словно беседа, в которую его втянул Марэ, была ему в тягость, и только воспитание настоящего аристократа не позволяло ему оставить гостя и отправиться по своим делам.

– Назвать наш замок с привидениями очаровательным и гостеприимным – это не просто любезность, месье Марэ, это тончайшая лесть… – усмехнулся Эрнест, и глаза его вспыхнули. – Вы легко играете душами, знаете, как покорить… и подчинить… верно, синьор Калиостро? Без сомнения, никто не сыграет Бальзамо лучше вас, я полностью согласен с месье Юнебеллем. А все, кто против, могут от злости подавиться своими сосисками с кислой капустой!

Он подошел поближе, потрепал по шее Торнадо – жеребец сразу же радостно зафыркал и затоптался на месте, стал выкручивать шею, подставляясь под ласку хозяина – и словно невзначай коснулся руки Марэ, все еще лежащей на поводе.

Жан замер на месте, боясь неосторожным словом или жестом разрушить момент неожиданного сближения. Актер чувствовал себя сбитым с толку: немного прохладный тон и язвительные речи художника никак не вязались с тем, что он делал и как смотрел сквозь полуопущенные ресницы, каким приглашающим и дерзким был этот незаметный посторонним жест – легкое, интимное касание руки к руке… Что это – просто небрежность, игра, детская месть… или же приглашение быть смелее в своих желаниях?

Проверить это можно было лишь одним способом, и Марэ решился: мягко убрал свою руку с шелковистой шкуры коня и тут же вернул ее назад, накрыв своей широкой ладонью изящную ладонь Эрнеста…

– Месье Верней… мне совестно вам навязываться, но… я прошу вас составить мне компанию на верховой прогулке. Вы знаете эти места, как никто другой, ваш конь уже насплетничал мне, как скучает тут без вас, пока вы далеко… Давайте проедемся вдвоем!

– Да, Торнадо известный болтун, – абсолютно серьезно подтвердил Эрнест; он продолжал пристально смотреть на Марэ, и тому ничего не оставалось, как с каждой секундой все глубже тонуть в зеленых глазах, как в дремотной лесной заводи. – Конечно, месье Марэ, как пожелаете…

Он слегка поклонился:

– Я был бы оч-чень скверным хозяином, если бы отказал гостю… да еще такому гостю, как вы, месье Марэ… – по губам Эрнеста скользнула одна из тех чувственных улыбок, на какие он был мастер, если хотел очаровать, и не просто очаровать – свести с ума:

– Желание гостя, то есть ваше желание – закон для меня, и, смею прибавить – любое желание…

Он приблизился еще на шаг, и теперь они с Марэ стояли совсем рядом, плечом к плечу, почти соприкасаясь бедрами, и по-прежнему держались вроде бы за повод, а на самом деле – за руки.

Если до этого сердце Жана лишь замирало в груди, пугая щекочущей пустотой, то после столь интимного признания Эрнеста, пустилось вскачь, как самый резвый конь, и ему пришлось приложить свободную ладонь туда, где этот бешеный ритм грозил прорваться наружу.

– Не искушайте меня, Эрнест… как бы вам потом не пожалеть о столь щедром… обещании. – тихо, но страстно проговорил он, приблизив свои губы к темно-каштановым прядям, скрывающим ухо юноши.

– Не в моих правилах жалеть о моих обещаниях, и тем более – брать их назад… вопрос в другом: хватит ли у вас храбрости ими воспользоваться, Жан.

Отвечая, он немного повернул голову, и его теплое дыхание коснулось губ того, кого он почитал превыше бога или короля, но желал – как обыкновенного живого мужчину.

– Вы бросаете мне дерзкий вызов, мой дорогой… и я его принимаю. – ответил Марэ, чьи последние сомнения и метания растаяли в огне вспыхнувшего желания. Теперь он видел, что это желание вполне взаимно, что прекрасный молодой принц благосклонно принял не только приглашение на прогулку верхом, но и все то, что переполняло сердце, что невозможно было назвать вслух, не исказив, не превратив в пошлые намеки и бульварный флирт…

– Месье Эрнест, вот, я принес седло и все прочее для вашего любимчика… – голос конюха грубо вмешался в их тихую беседу, моментально разрушив незримый купол, и Жан спешно переместил свою руку на гриву коня, отступил в сторону и в жестокой досаде прикусил губы.

– Оставь, я сам его оседлаю. Впрочем… – лицо Вернея вновь осветила дерзкая усмешка. – Быть может вы, месье Марэ, окажете мне честь и позволите оседлать Торнадо под вас? Я вижу, вы превосходно поладили с ним, и он прямо-таки жаждет оказаться под вами… ощутить, как вы сжимаете его бока. Принуждения этот жеребчик не признает, но, если уж принимает всадника, то вам не понадобятся ни шпоры, ни кнут…

Жаркая волна неудержимого и бесстыдного желания, родившись внизу живота, прокатилась по всему телу Жана и, ударив в голову, едва не довела до обморока. Он мельком подумал, что, должно быть, заметно покраснел, стоило дать волю воображению и представить себе все то, на что так открыто намекнул Эрнест. Губы молодого наглеца определенно заслуживали кары в виде долгого и чувственного поцелуя… ведь только таким образом он мог бы заставить несносного мальчишку помолчать и дать ему передышку…

– А вам тогда кого поседлать, месье Эрнест? – снова вмешался конюх, чьей простой и грубой натуре были невнятны тонкие игры разбуженной и запретной чувственности.

– Что?..

– Я говорю – ежели вы для месье Марэ будете седлать вашего дракона, сами-то на ком поедете?

– Позвольте мне сделать ответную любезность, месье Верней. Готов предложить вам Арлекина, это мой старый добрый друг… – Жан ухватился за возможность немного отвлечься от опасного флирта на грани фола, и жестом позвал второго конюха, все еще терпеливо ожидающего поодаль, когда Марэ соизволит забрать у него уже готового к прогулке мерина. – Этот конь служил верой и правдой шевалье де Капестану, и Лагардеру, и даже знаменитому д’Артаньяну, он уже немолод, однако, вы по достоинству сумеете оценить и его прекрасную выучку, и мягкий аллюр… Недаром я всегда прошу месье Розавиля привозить его на съемки, даже если он больше не планирует использовать старину Арлекина для трюков или скачек с препятствиями.

– Это большая честь, месье Марэ… и я ее принимаю. – Эрнест поклонился с таким непринужденным изяществом, что сделал бы честь настоящему принцу крови. – Помнится, я еще мальчишкой, в дортуаре Кондорсе, мечтал прокатиться галопом на коне шевалье де Капестана… и даже позволял себе грезить о знакомстве с самим капитаном королевских мушкетеров. О, это были самые страстные мои мечты…

«Помолчи же, жестокий! Или мы вовсе не покинем сегодня стен этой конюшни!» – мог бы воскликнуть Марэ в ответ на новое горячее признание, но заставил себя промолчать и отступить еще на пару шагов, увеличив дистанцию между их телами до относительно безопасной… Впору было вылить на себя ведро холодной воды, чтобы не расплавиться окончательно…

– Здесь поблизости есть озеро или река, пригодные для купания? День обещает быть жарким, и я хочу освежиться перед завтраком… Как вы на это смотрите, Эрнест?

– Здесь целая пропасть озер и речушек, мы же в Бургундии, месье Марэ… – Верней, выказывая сноровку и опыт, седлал Торнадо, и конь не возражал – наоборот, довольно пофыркивал, словно знал, что замыслил хозяин, и полностью его одобрял. – А для купания, пожалуй, еще холодновато… но если вы решитесь… уверен, что соблазнюсь вашим… примером, да и против остальных искушений – например, вместе поплавать и хорошенько утомить друг друга – тоже не смогу устоять. Ну вот, готово! Прошу вас, Жан… – и он с почтительностью вассала перед королем вложил поводья в руку Марэ.

***

Арлекин под Эрнестом пошел легко и свободно, так послушно, словно конь и всадник были знакомы долгие годы. У мерина в самом деле был превосходный, ничуть не тряский аллюр, а резвостью и выносливостью он вполне мог потягаться с Торнадо – и если уступал, то лишь самую малость.

Эрнест и Жан неспешной рысью ехали по проселочной дороге, ведущей к ближайшей деревне, и старались держаться рядом, стремя в стремя. Подстраиваясь к темпу спутника, каждый подгонял или придерживал своего коня, так что если бы кто-то снимал их на кинопленку, получился бы гармоничный дуэт красивых и опытных наездников… Но ни один из них не желал иного общества, чем общество друг друга.

Жану понравился Торнадо. Поначалу конь испытал всадника, предприняв попытку самовольно перейти с рыси в галоп, но когда Марэ твердой рукой окоротил его порыв, присмирел и пошел ровно, слушаясь колен и повода. И только изредка вскидывался, когда Арлекин пытался опередить его на узкой дороге, но и тогда умелый наездник был начеку и сдерживал горячность жеребца.

Точно так же ему приходилось взнуздывать собственное желание, иначе они и лье не проехали бы, а оказались оба на траве, на ближайшей к замку поляне или в винограднике, прямо посреди вьющихся лоз… Пожалуй, это было бы самое подходящее обрамление для любовной игры с парнем, похожим на молодого Вакха с картины Да Винчи…

Когда они добрались до первого большого перекрестка, отмеченного столбом с указателями, торчащими в разные стороны, как стрелы Амура, Эрнест полуобернулся в седле и, с улыбкой посмотрев на Марэ, в своей обычной манере подлил масла в огонь:

– Насколько ты голоден?..

– Настолько же, насколько ты прекрасен, мой дорогой… – Марэ подъехал ближе и дотронулся рукой, затянутой в перчатку, до колена молодого человека. – Однако, боюсь, что мне придется еще какое-то время держать пост… если, конечно, твои планы не поменяются прямо сейчас…

Эрнест неожиданно покраснел до ушей – страстная прямота мужчины, о котором он втайне мечтал со времен отрочества, заводила его больше, чем любое изысканное кокетство или фривольные намеки – и пробормотал:

– Я… просто хотел узнать, с чего ты хочешь начать: с купания в озере или с завтрака на винодельне Вужо… там у них, кроме вина, делают отличный сыр и потрясающее масло… озеро налево, а винодельня прямо, но, пожалуй, я склонен прямо сейчас превратить тебя из постника в разнузданного гедониста.

С пылающими щеками и блестящими от волнения глазами он стал еще красивее, но вовсе не думал об этом, впиваясь жадным взором в лицо Жана, и понукал себя преодолеть чертову робость. Даже зная, что его не оттолкнут, и он не получит отказа ни в одном из своих желаний, Эрнест не решался коснуться бога, испытать его плоть и тем самым превратить в человека.

Марэ ощутил в горле такую сухость, что ему потребовался бы, пожалуй, целый бочонок божоле, чтобы прогнать ее, но в то же время от слов Эрнеста он будто опьянел без вина – этот юный бесстыдник попросту вскружил ему голову, лишая воли к сопротивлению соблазну…

– Я бы предпочел сперва освежиться в озере… Вину и сыру мы непременно воздадим должное, но потом, после… свернем туда на обратном пути, если, конечно, ты не против… – проговорил он, уже без всякого смущения любуясь своим спутником, и с трудом удерживался от искушения обнять его за талию и одним сильным рывком перетащить к себе в седло…

Рука Эрнеста, не стянутая кожаной крагой, вдруг оказалась у Жана на плече, потом – на шее, и наконец, вплелась пальцами в волосы на затылке, губы же стремительно приблизились и почти столкнулись с его губами.

Марэ поддержал порыв и сам довершил начатое, накрыв своими губами губы молодого человека: о небо, какими они были горячими, какими божественно юными!..

Из груди Эрнеста вырвался сдавленный стон, как будто он получил внезапную рану, да в сущности, так и было – стрела жестокого бога любви, соскользнув с тетивы предопределения, насквозь пробила сразу два сердца.

Сильная рука актера скользнула по спине художника, опустилась на талию, и целый мир вокруг них замер, отдалился и перестал существовать… И даже оба коня стояли смирно бок о бок, не решаясь нарушить таинство первого поцелуя.

Но ревнивец Торнадо был слишком разгорячен, его терпение быстро иссякло: он вывернул шею и попытался укусить мерина. Бедняга Арлекин дернулся в сторону, уворачиваясь от зубов андалузца, и Эрнест, чтобы усидеть в седле, был вынужден разорвать объятие и поймать ускользнувшее стремя и упущенные поводья:

– Ммммм, черрррти!..

– Ах, вот ведь разбойник! – в досаде на внезапное выступление жеребца воскликнул Марэ и резко укоротил повод, заставив Торнадо согнуть крепкую шею. Одновременно он выслал его вперед, подняв с места в галоп, и с вновь проснувшимся молодым задором крикнул оставшемуся позади спутнику:

– Догоняй!

Эрнест стиснул бока Арлекина, и умный конь, прекрасно понявший, что от него хотят, и даже слегка удивленный подбадриванием, полетел стрелой по следам вороного андалузца.

…Озеро возникло перед ними внезапно, вынырнуло из-за поворота, раскинулось полукруглым серпом с пологим песчаным берегом со стороны дороги и более крутым и обрывистым противоположным. Марэ, не меняя быстрого аллюра, направил Торнадо прямо к воде, и копыта жеребца взбили фонтаны брызг, нарушив девственную зеркальную гладь. Оказавшись в холодной воде по брюхо, андалузец остановился сам и заупрямился, не желая дольше мочить черный атлас своей шкуры; но Жан не позволил коню переупрямить себя и железной рукой удерживал его на месте, пока Эрнест с Арлекином стремительно сокращали расстояние. Стянув перчатки и заткнув их под ремень, он бросил поводья и, зачерпнув горсть воды, с наслаждением опрокинул ее на лицо… Потом встряхнулся в точности, как маламут, и приветствовал появление художника радостным возгласом:

– Вот самая лучшая купальня для нас! Смотри, вода такая чистая, что можно разглядеть камни и ракушки на дне!

– Ну еще бы, месье… это же Бургундия! – Эрнест не колебался ни секунды, по примеру Марэ въезжая в озеро верхом на коне, и не подал виду, что по его спине, прикрытой лишь легкой белой рубашкой, побежала дрожь от острой прохлады, веявшей от воды:

– Разве ты не слышал, мой король, что наша земля испокон веков рождает все самое чистое, вкусное и прекрасное, будь то вода, виноград, хлеб или масло, или… мужчины с женщинами?..

Он лихо свесился с седла, в свою очередь зачерпнул свежей влаги обеими руками, и отправил этот «бургундский привет» прямо в грудь Марэ, целясь в сердце.

Холодный душ, вопреки своему предназначению, ничуть не загасил тот огонь, что разгорался все сильнее в груди актера, и Марэ только рассмеялся и послал в ответ точно такой же бодрящий заряд брызг:

– Оооо, так вот в чем твой секрет, мой юный друг, прекрасный и чистый, как эти благословенные воды!

– Только один, мой король… но тебе стоит лишь пожелать – и я открою их тебе все… – Эрнест, чьи реакции всегда были изменчивы, как бургундские ветра или парижская погода, склонил голову в подчинении, и, чуть тронув поводья, направил Арлекина вперед, чтобы подъехать поближе к мужчине, ставшему для него и наваждением, и самым сильным магнитом.

Марэ жадно скользил взглядом по стройной фигуре всадника, чья белоснежная рубашка тонкого полотна, насквозь намокшая от брызг, стала прозрачной и прилипла к телу, явив его во всем совершенстве природной красоты и великолепии юности. Ему нестерпимо хотелось дотронуться до груди Эрнеста, разгладив батист, задеть ладонью затвердевшие от холода соски, согреть их своим горячим дыханием, собрать губами влагу с белой кожи, и, уложив спиной на мягкую молодую траву, обнимать и целовать его снова и снова…

– Открой же, прелестный принц, открой мне свое сердце, поведай все свои тайны… клянусь, что сохраню их здесь… – и он приложил ладонь к собственной груди, чувствуя, как сильно, до боли, желает воплотить свою безумную фантазию, воплотить немедленно, не откладывая на потом, не позволяя сомнениям и колебаниям одержать верх над искушением и устремлением души к душе, а тела – к телу…

Эрнест никогда не играл в театре и не снимался в кино, но запас его трюков и дьявольски соблазнительных уловок поистине был неистощим… Не успел Марэ договорить, как юноша бросил поводья, легко перенес ногу через седло, спрыгнул с коня, и, оказавшись в воде почти по пояс, поманил мужчину обеими руками, обнаженными до локтя:

– Иди ко мне… я жду…

– Оооо, Эрнест… – выдохнул Жан, и в тот же миг без колебаний покинул свое седло, чтобы оказаться напротив храброго до безрассудства юноши и заключить его в свои объятия. Майская вода, свежая и холодная, обожгла ноги, добралась выше и немного успокоила болезненно-напряженный член, но ничего не могла сделать со сладким жаром в груди. Марэ с радостью делился этим жаром с Эрнестом, прижимая его к себе и покрывая поцелуями изящную белую шею, сильные плечи юного любовника и его роскошные волосы. Влажная темно-каштановая грива восхитительно пахла весенней свежестью и ландышами, и пальцы Жана нежно перебирали тяжелые пряди, ласкали теплый затылок и высокий лоб, гладили черные брови – о, их совершенному изгибу мог бы позавидовать лук Амура или молодой полумесяц, а любая киноактриса или театральная дива отдала бы год жизни за такие густые и длинные ресницы…

– Ты убьешь меня!.. – выдохнул Эрнест, намертво сжал своими бедрами бедро любовника и обнял так крепко, что оторвать его от Марэ не смогла бы даже пара цирковых силачей. – Ты меня убьешь…

– Нет-нет, ни в коем случае! – горячо возразил Жан, восприняв отчаянный возглас слишком буквально, но тут же понял его истинную причину, и, обозвав себя неосторожным глупцом, подхватил юношу на руки, точно Юпитер-Ганимеда, и, спасая из ледяной воды, немедленно вынес на берег и уложил на траву.

– Сейчас… сейчас я согрею тебя… О, мой бог, ты можешь простыть и заболеть… Прости, прости, я все исправлю… – шептал он, охваченный острым раскаянием в своем легкомыслии. Ему-то ледяная вода была нипочем, особенно с тех пор, как он едва не утонул в горном потоке на съемках «Рюи Блаза», а вот мальчик уже был холоднее мраморной статуи…

Эрнест засмеялся – пожалуй, он никогда еще не чувствовал себя таким счастливым -и дерзко прижался к Жану всем телом, давая понять, что он напрасно тревожится:

– Мой король… если я бог – как же я могу заболеть?.. Ну, а если я простой смертный, а настоящий бог – ты, мне и подавно ничего не грозит… разве что взорваться от желания… но это тебе исправить пара пустяков, да?..

Присовокупив к словам действия, он расстегнул на Марэ ремень и потянулся к пуговицам на бриджах.

– Да, да, мой драгоценный мальчик… Все, что пожелаешь, я все готов сделать для тебя… – словно в опьянении бормотал Жан, ощущая, как от касаний тонких пальцев Эрнеста по его телу словно пробегают электрические волны, и напряжение становится непереносимым.

Пока юный Ганимед смело расстегивал его бриджи, обе ладони Жана переместились на высокие скулы любовника… Он вновь завладел его губами, старательно отвлекая себя от желания немедленно поступить точно так же с насквозь промокшими джинсами своего мальчика. Их все-таки надо было снять – хотя бы ради того, чтобы выжать и высушить – но Марэ боялся не сдержать свою страсть и попросту сломать молнию или разорвать плотную ткань, облепившую стройные ноги художника.

– Ммммм… Жааан… джинсы… – простонал Эрнест, едва получил возможность вздохнуть между взаимно жадными поцелуями.

– Д-да, прости… давай я помогу тебе… – Марэ немного отстранил Эрнеста от себя, получив возможность чуть-чуть отдышаться и унять дрожь нетерпения в руках.

Верней не стал его дожидаться: сам расстегнул ремень и молнию, и принялся стягивать джинсы с бедер. В положении лежа это получалось плохо. И Жан, встав на колени, присоединил свои усилия к усилиям художника. Плотная мокрая ткань нехотя поддалась, но тут Марэ ожидал новый сюрприз… Под джинсами не оказалось никакого белья, даже намека на белье, и уже ничто не могло скрыть от мужских глаз непритворное возбуждение юноши.

Он зажмурился, словно боялся ослепнуть от столь великолепного и бесстыдного зрелища, и сейчас же услышал горячечно-сбивчивый, но по-прежнему насмешливый шепот Эрнеста:

– Что, ты такого не ожидал?.. Или у меня там гвоздика выросла?..

– Гвоздика? Почему вдруг гвоздика? – растерянно проговорил Жан, и почувствовал, как Эрнест кончиками пальцев мягко касается его сомкнутых век:

– А почему ты глаза закрыл?.. Тебе неприятно видеть меня без штанов?

Марэ покачал головой, отвергая подобное предположение, а его мучитель немедленно потребовал:

– Тогда смотри!..

Повинуясь приказу своего принца, Жан медленно открыл глаза и с любопытством первооткрывателя взглянул на крепкий, идеально вылепленный самой природой член, горделиво и вызывающе торчащий вверх.

– Он вовсе не похож на гвоздику, слишком уж дерзкий, как… как… гладиолус! И столь же прекрасный, как весь ты. – мягко и все еще немного смущенно улыбаясь, заявил Марэ, и, бережно проведя пальцами по стволу и вдоль уздечки, сомкнул их под головкой.

– Ооох, мой король, ваше величество, пощадите! – застонал Эрнест, дернувшись от ласки так, словно ему причинили сильную боль. – Это же удар ниже пояса… нет, месье, если угодно, давайте сражаться на равных…

В тот же миг его рука проникла в расстегнутые бриджи любовника и добралась до члена.

– Я ничего сильнее не желаю, как оказаться побежденным в этом бою… – замерев от непривычной стыдливости, Жан все же позволил Эрнесту продолжить смелую ласку и более того – завладеть инициативой. Член еще не полностью встал после холодной ванны, и Марэ с тревогой подумал о своем возрасте, но умелая и нежная рука юноши очень быстро помогла стволу налиться мощью… и за считанные секунды привела в такое возбуждение, что настал черед короля молить о снисхождении:

– Оооо, прошу тебя, прошу, не переусердствуй! Не спеши… позволь времени замедлить свой бег… пусть наше удовольствие будет долгим… – уговаривал он горячего, как Везувий, любовника, сам же ласкал его медленными плавными движениями, как если бы усмирял норовистого жеребца.

Эрнест, растекаясь в немыслимом блаженстве под руками мужчины своей мечты, уже не мог сказать ничего внятного, и на нежный шепот Жана отвечал лишь рваными вздохами и быстрыми пылкими касаниями… наконец, он попросту обвился вокруг любовника, как плющ, притянул вплотную и заставил опрокинуться на спину, а сам оказался сверху.

Марэ порывисто вздохнул, еле сдерживая себя от искушения сейчас же познать юного любовника, глубоко и полно, насадив его на себя и дав волю грубой чувственности, выпустить на свободу демона сладострастия. Но Эрнеста могло оскорбить подобное обращение, оттолкнуть от него раз и навсегда, посеять семена колючей враждебности там, где должны расцветать лишь прекрасные лилии любви. Жан ничего не знал про своего избранника, кроме того, что слышал от него самого пару лет назад. Он мог лишь предполагать, каков опыт Эрнеста в мужских любовных играх, какую роль тот предпочитает – дающего или принимающего, или обе сразу – и уж тем более не смел навязывать ему что-то против его воли и желания. И сдерживался, как мог, но понимал, что надолго его воли не хватит.

Юноша отчасти вывел его из затруднения: припав всем телом, неистово вжался бедрами в бедра, так, что они оба чувствовали друг друга в самой интимной зоне, поддерживая взаимное желание, и горячо прошептал:

– Что ты любишь?.. Как ты хочешь?.. Скажи, повелевай – я сделаю все!..

Жан вновь запустил пальцы обеих рук в густую гриву Эрнеста и, слегка сжав пряди, приподнял его голову и пристально заглянул в глаза, зеленые, как изумруды, ставшие как будто темнее и глубже.

– А ты? Чего хочешь ты, мой мальчик? Я буду счастлив доставить тебе удовольствие, самое изысканное… самое яркое… только скажи, откройся мне…

– Я хочу тебя, Жан… всего тебя… Боже мой, я столько о тебе мечтал! – окончательно теряя голову, Эрнест принялся осыпать любовника поцелуями, перемежая их легкими страстными укусами. – Ты… здесь… рядом… со мной… подо мной… мне кажется – я с ума схожу, брежу!..

Он слегка двинул бедрами, заставляя член сладко тереться о член Жана, и выдохнул:

– Я боюсь одного – очнуться… в клинике… привязанным к койке или в смирительной рубашке… и доктор… мммм… Шафф… хаузен… будет этак смотреть на меня сквозь… аххх… свои очки в золотой оправе, и этак поучительно говорить: «А я ведь вас предупреждал, мсье Верней: никаких наркотиков!..» Но черт возьми, как же я мог отказаться, Жан… ты же и есть мой наркотик, самый главный… с двенадцати лет!.. – и Эрнест снова припал жадным ртом ко рту своего кумира.

Марэ глухо застонал, впивая поцелуй, вбирая в себя вкус и горячие признания юноши, как целительное снадобье, бальзам от одиночества и боли, рожденных смертью Кокто, разрывом с Жоржем и всеми последующими интрижками, пошлыми и бессмысленными. О, почему же он так промедлил два года назад, почему сразу не отправился искать этого мальчика из поезда30, едва закончился тот фестиваль в Бордо? Ведь он знал все, что ему было нужно, чтобы отыскать Эрнеста Вернея на три года раньше и украсть его у других, сделать своим и только своим… Нет! Ему следовало сразу позвать его с собой, и плевать на всех, кто косо посмотрел бы на них обоих!

Острое сожаление о напрасно потерянном времени и восхитительная близость прекрасного юноши, раскрепощенного и на все готового ради него, породили в груди Марэ самую настоящую бурю чувств. А тело словно сошло с ума, освободилось от груза прожитых лет, стало юным и горячим… кровь кипела в жилах, как в восемнадцать…

– Мой мальчик… – Жан скользнул ладонями по плечам и спине любовника, крепко стиснул, привлек к себе еще плотнее, почти до боли, желая чувствовать каждый сантиметр гладкой кожи, каждое обжигающее касание члена Эрнеста, что вжимался ему в живот… и боялся умереть от наслаждения, ощущая собственный член зажатым между юношеских бедер.

Эрнест поощрял его действия громкими стонами, собственными движениями навстречу и неистовыми просьбами:

– Еще, еще!..

– Да, ооооххх… да, мой мальчик… Ты восхитителен… я… я люблю тебя… люблю…

Неожиданное – или, скорее, нежданное – признание переполнило чашу блаженства, и Эрнест, вконец обезумевший от страсти и немыслимой красоты любовника, смог ответить лишь обожающим взглядом, долгим сердечным вздохом и сладострастной судорогой тела… Впервые кончая на теле Жана, он потерял связь с действительностью, и чувствовал себя то ли пчелой, умирающей в момент укуса, то ли Ганимедом, отдающимся Юпитеру, то ли цветком, исступленно истекающим нектаром, чтобы привлечь ту самую пчелу медом Диониса.

Мальчик сдался первым, пролившись ему на живот, горячо, с долгим сладким стоном, и Жан задрожал всем телом, едва почуял восхитительный запах молодого семени. Бережно обхватив юного любовника, чье тело расслабленно распласталось на нем, он уложил его рядом с собой на мягкую траву, и, слегка приподнявшись на локте, жадно вглядывался в прекрасные черты лица.

Смотрел в затуманенные глаза, впитывал их счастливое и безмятежное выражение, пока его собственная рука совершала привычную работу, ведя к такой же яркой и яростной вспышке высшего блаженства… Но вдруг глаза Эрнеста прояснились, томная нега сменилась диким кошачьим броском – он скользнул к бедрам любовника и насадился ртом на член, готовый вот-вот выбросить семя.

– Ахххх, что же ты творишь со мной… – выдохнул изумленный дерзким маневром Жан, и, не в силах устоять, побежденный жаждой испытать полное наслаждение, запустил пальцы в темные пряди, слегка направляя движения и сдерживая азарт любовника. Но долго мучить Эрнеста ему не пришлось… Оказавшись в плену умелых губ и языка, член Жана немедленно сдался, произведя всего лишь один залп, от которого закружилась голова, а в глазах потемнело. Марэ со стоном откинулся на спину, потянул к себе любовника, обхватил его обеими руками, и, прикрыв глаза, позволил себе полностью окунуться в восхитительную легкость и сладость момента…

Жизнь снова была полна и прекрасна, или по крайней мере казалась такой – и обещала счастье, как в юности.