Читать книгу Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ - Ричард Брук - Страница 5

Для ужина в «Лидо» Роже забронировал ложу в ВИП-зоне, на некотором отдалении от сцены, чтобы в равной степени наслаждаться и беседой, и великолепным шоу – в этом сезоне мисс Блю Белл3 превзошла саму себя. На представлении зрители попадали в ожившую сказку «Тысячи и одной ночи», магия происходящего захватывала их с первых музыкальных тактов и не отпускала до последней секунды, когда малиновый с золотом занавес падал и скрывал танцовщиков, певцов, жонглеров, питонов и попугаев…

Приглашая Вернея провести вечер в «пещере чудес» на Елисейских Полях, Пикар справедливо рассчитывал, что буйное воображение художника как раз нуждается в ярких красках и фантасмагорических сценах, а длинные ноги и обнаженные груди танцовщиц разожгут желание не хуже шампанского.

Правда, сделать свидание полностью интимным не удалось: в последний момент в компанию навязались двое немцев, тоже входящих в состав съемочной группы, но со стороны немецкого телевидения – Фридрих Штаубе и Ури Кунстманн.

Оба этих боша4 только накануне прилетели из Берлина, активно осваивали Париж и с какого-то перепугу решили, что Пикар должен взять на себя роль няньки и персонального гида. Послать их чертовой матери было бы стратегически неправильно, хотя очень хотелось; работа над картиной с самого начала шла через пень и колоду, немцы постоянно вставляли французам палки в колеса, о чем-то нудили и были недовольны. Теперь, когда все только-только утряслось с кастингом и съемочными локациями, не стоило провоцировать новый конфликт и давать повод обвинить французскую сторону в негостеприимстве и высокомерии.

Роже нашел, как ему казалось, Соломоново решение: сделать щедрый жест – пригласить «немецких коллег» насладиться легендарным шоу, а когда они напьются и расслабятся, в подходящий момент бросить их наедине с десертом и сбежать с Эрнестом… Но Верней, узнав об изменениях в программе, не оценил полета Розочкиной фантазии и довольно резко заметил, что немецкий язык возненавидел еще в школе, и не имеет ни малейшего желания в нем практиковаться.

– Ну что ты, мой принц, не сердись! – заискивающим полушепотом уговаривал Роже, пока немцы перед началом представления толклись в комнате для джентльменов. – Это простая вежливость… политика… да и они нам вовсе не помешают, вот увидишь! Будут хлебать шампанское и пялиться на сиськи, а мы тем временем…

– Делать то же самое? Или у тебя есть еще идеи? – усмехнулся Эрнест. – Ладно, Розочка, так уж и быть, потерплю твоих бошей. Но больше не зови меня на «романтический ужин» – мы с тобой определенно расходимся во взглядах на романтику!

– Ладно, ладно… – Пикар, не в силах устоять перед искушением, поймал тонкое запястье художника и принялся нежно гладить кончиками пальцев, надеясь, что этот эротический стимул хоть немного подействует на Его Ледяное Высочество. – Скажи лучше, что будешь пить… кроме шампанского? А есть?

– Ммммм… я уверен, что месье Лакруа не растерял квалификацию шеф-повара, пока я дышал лондонским смогом, и все его варианты ужина достойны восхищения… или ты боишься, что снова промахнулся с выбором блюд?

– Нет, мой принц, я помню, что ты не ешь ни телятину, ни утку… зато клафути из инжира наверняка придется тебе по вкусу, и креветки на гриле – тоже.

– Мне-то да, а вот твоя немчура наверняка будет плакать и тосковать по кровяной колбасе и сосискам с кислой капустой…

Углы губ у Розочки обиженно дернулись вниз:

– Эрнест, между прочим, я не для себя одного стараюсь… тебе с этой немчурой тоже работать, и довольно тесно. Или тебе напомнить, что, если бы немцы не вошли в проект со своими деньгами, никакого «Жозефа Бальзамо» не было бы и в помине?..

– Деньги, деньги… всегда только деньги… искусство все больше превращается в торговлю!

– Да, дружок, увы, деньги решают!.. Я скажу тебе больше: надо быть Юнебеллем или Бордери, чтобы в семьдесят втором году запускать в производство на телевидении многосерийный костюмный фильм с надеждой на нем заработать… Шпаги, камзолы и парики теперь уже не в такой моде, как десять лет назад.

– Это ты – дряхлый тридцатипятилетний старец – помнишь седую древность, а мне десять лет назад было всего пятнадцать! – отмахнулся Эрнест, показывая этим небрежным жестом свое нежелание обсуждать дела. – Тогда я верил в искусство ради искусства, примат красоты и вдохновения над коммерческими соображениями и прибылью… и, кажется, до сих пор еще сохранил иллюзии.

– Они тебя и завели в долговую яму. – Роже, пожирая глазами прекрасное лицо художника, не удержался от шпильки, но Вернея подобными подколами было не пронять – он как всегда спокойно признал свое неумение обращаться с деньгами:

– Ну и пусть… я лучше всю жизнь просижу на кофе и бриошах и буду бегать от кредиторов, чем соглашусь растратить свой талант не на то, что люблю, а на то, что модно, престижно и хорошо продается… потому что соответствует буржуазным вкусам и морали.

– Между прочим, твои любимые Дали и Пикассо с тобой бы не согласились… они оба гении, пишут, что хотят – но оба любят деньги, и не гнушаются продавать свои картины очень-очень задорого.

– Да, не гнушаются… ты прав. – бледные щеки Эрнеста вспыхнули, когда Пикар коснулся болезненной темы. – Потому что оба они продались буржуазии, продались с потрохами… но у них хотя бы хватает ума смеяться над своими покупателями.

– Ох, ты опять за свое… Я не могу понять, как человек твоего происхождения и воспитания может иметь столь радикальные левацкие взгляды?..

– Еще как может. Ты когда-нибудь слышал об Антуане де Сен-Жюсте?5

– О Боже… хочешь закончить так же, как он?..

– Временами, – тихо ответил Эрнест, и мрачная тень набежала на его лицо. Роже испугался оборота, который принял разговор, и поспешно дал задний ход:

– Так, мы не очень хорошо начали, давай попробуем еще… и на сей раз добавим по глотку шампанского… согласен?

Верней рассеянно кивнул, в очередной раз пожалев, что поддался на уговоры и не остался дома. Пока Пикар наполнял бокалы, за столик вернулись немцы.

Представление должно было вот-вот начаться. Люстра начала постепенно гаснуть, на сцену дали красноватый свет. С правой стороны к микрофону вышел певец, одетый в черное, подпоясанный широким поясом, расшитым серебром и блестками, а с левой -появился гитарист, тоже в черном и с широким поясом, но без блесток. Зазвучали первые такты мелодии, по залу прошелестела волна аплодисментов… хлопки еще не успели затихнуть, как занавес взвился, открыв декорацию -сказочно красивый серебряный замок в окружении фантастических деревьев – и на сцену высыпал кордебалет: танцоры, все в тех же строгих черных костюмах, что певец и музыкант, и танцовщицы в пышных темно-розовых платьях, со множеством оборок, усыпанных блестками…

– Красиво, – похвалил происходящее Фридрих, белокурый, краснощекий, пухлый, похожий на купидона-переростка с картины Буше6:

– Sehr schon! (Очень красиво)

Его напарник Ури, суховатый и жилистый малый, с низким лбом и тяжелой челюстью, тоже благосклонно кивнул:

– Ja, ein spektakularer Anblick… (Да, этот спектакль впечатляет).

– Это еще что! Так, легкая разминка… – улыбнулся Пикар с понятной гордостью урожденного парижанина за легендарное кабаре. – Самое интересное будет в основном отделении, после ужина…

– Что? Прилетят жар-птицы и Аладдин на ковре-самолете? – хмыкнул Эрнест и отпил ледяной брют из своего бокала. Он любил «Лидо», но в большей степени как богемную тусовку и место знакомства с красивыми мужчинами, если же ему по-настоящему хотелось легкой музыки, танцев, блесток и перьев, гибких тел и длинных ног, предпочитал ходить в «Мулен Руж».

– Вроде того… будет выступать Лис со своим новым номером.

– Лис? – Эрнест вопросительно поднял брови, немцы тоже насторожились и принялись уточнять:

– Лис? Fuchs? Wird die Ausbildung der Tiere? (Будет дрессировка животных?)

– Нет, нет… то есть и дрессировка будет… с голубями… но Лис – это новый солист труппы. Гимнаст и танцовщик, и… Эрнест, помнишь, я рассказывал тебе о нем?..

– Да, что-то такое припоминаю…

– И к чему такое равнодушие?..

– А что, я должен зарыдать от счастья? – Верней не имел ничего против красивого танцевального номера с акробатикой, в исполнении красивого (наверняка!) и талантливого мужчины, но ему нравилось строить капризного принца и поддразнивать Розочку.

Стараясь восхитить и поразить любовника, Роже допускал фатальную ошибку – был избыточно любезен и услужлив, заискивал и суетился…

Эрнест же терпеть не мог подобный стиль общения, ему становилось стыдно и за себя, и за поклонника, что подвергал себя добровольному унижению. Для художника не было более антисексуального зрелища, чем другой человек – без разницы, мужчина или женщина – ползающий перед ним на коленях… угождающий, отбросивший достоинство. Верней поддразнивал Роже, как увальня-котенка, и всем собой сигналил:

«Разозлись уже и пошли меня к черту! Это пойдет тебе куда больше, чем игра в официанта и рекламную афишу…»

Пикар сигналов не улавливал, горестно вздыхал и подливал любовнику и самому себе шампанского: он считал алкоголь союзником в нелегком деле соблазнения, и заодно – защитой от убийственного сарказма художника. Сквозь золотистую дымку опьянения все казалось не таким безнадежным…

Немцы как будто не были влюблены, но шампанское пили бокал за бокалом, и на принесенные закуски накинулись как с голодного края.

– Sehr gut! Wie lecker! (Очень хорошо! Как вкусно!) – интенсивно жуя, нахваливали они кухню месье Лакруа и осуждающе посматривали на Эрнеста, который едва прикасался к трапезе, подобно вампиру, порождению ночи, лишь имитирующему интерес к человеческим угощениям…

Разговор за столом, тем не менее, оживился, Фриц и Ури оказались не такими уж занудами, и довольно живо рассказывали о своих первых парижских впечатлениях – но с города и достопримечательностей быстро перескочили на киносъемочную площадку.

Засыпали Роже комплиментами насчет того, как хорошо организован процесс в павильоне, как слаженно работает съемочная группа, как продумана логистика – до мелочей – и прочее, и прочее…

– Мы очароффаны французским подходом! – уверял Фриц. – Если честно, мы думали, что ффсе на площадке придется делать из воздуха, но с тобой, Рутгер, оказывается, мошшно иметь дело!

– Йа, йа! – подтвердил Ури. – Даффайте еще выпьем за сотрудничество…

Он не успел закончить тост, поскольку на сцену снова выбежал кордебалет, и внимание немцев полностью поглотили танцовщицы, на сей раз явившие публике роскошные уборы из колыхающихся страусиных перьев, яркие шелковые трико, облегающие тело, как вторая кожа, и создающие эффект обнаженности, и по-честному обнаженные бюсты, с чуть подкрашенными сосками…

Фриц и Ури как завороженные следили за темпераментной пляской в арабском стиле, усиленной акробатическими кульбитами, хлопали, высоко поднимая ладони, и чуть ли не капали слюной от вожделения, когда то одна, то другая красотка, завершив пируэт, соблазнительно улыбалась им, посылала «комплимент» или воздушный поцелуй.

– Ну все, Розочка, теперь они твои с потрохами… – ухмыльнулся Эрнест и слегка подтолкнул Роже. – Поздравляю, ты не зря потратился на ВИП-ложу!

– Я не для них старался, а для тебя, неблагодарная ты свинья… – Пикар начал хмелеть, и хмель придал ему смелости и дерзости в разговоре с кумиром. Верней пил не закусывая, да еще поверх полубессонной ночи и непростого дня, поэтому был не под хмельком, а откровенно пьян, но с ответом не задержался:

– О-ля-ля, Розочка, только не плачь! У тебя получилось, я отлично развлекаюсь. Наблюдать за немчурой со стояками куда забавнее, чем за девочками в перьях, которых я уже видел раз сто…

– Если тебе в самом деле так скучно, давай поедем домой, но тогда ты пропустишь самое интересное…

– Да, да, номер Лиса во втором отделении, я помню… надеюсь, он хотя бы выступает без перьев?.. Хотя… Лису полагается обрамление из куриц, тьфу, пропасть!.. Или… у нас романтика, и Лис выйдет в компании Маленького принца? Ради такого смелого решения можно и дождаться второй части.

– Ага… а мне, стало быть, сидеть в компании пьяного принца… а потом тащить его домой… – Роже придвинулся поближе к Эрнесту и скользнул рукой по его бедру, но тут Ури, услышавший в быстрой французской речи что-то свое, неожиданно вмешался в интимную беседу друзей:

– Принцы! В нашшем кино нет больше юных принцев, оттни старики! Du stinkender Alter Mann! (Вонючее старичье!) Когда молодых начинают играть старики – это abscheulich! (отвратительно)

– Ты про какое кино говоришь, герр? – поднял брови Эрнест. – Wenn uber Ihr Deutsch-dann Stimme ich zu. Es ist widerlich. (Если про ваше немецкое – то я согласен. Оно отвратительно).

– Эрни, что ты несешь!.. – зашипел Розочка и постарался замаскировать грубость художника фальшивой улыбочкой. – Ури, не обращай на него внимания, он перебрал…

Ури отмахнулся и продолжил дудеть в свою дуду:

– Nein! Ich meine unseren Film… die wir Filmen. (Нет! Я про наше кино… которое мы снимаем).

– Про «Жозефа Бальзамо»? – уточнил Верней, чье сердце забилось сильнее в предчувствии ссоры, хотя формального повода для нее еще не было.

– Йа, Йа! Про Йозефа Бальзамо… Du bist verruckt, Junebell ist verruckt, indem du die Hauptrolle des alten Mannes bejahst! Du stinkender Alter Mann! (Вы сумасшедшие, Юнебелль сумасшедший, раз утвердил на главную роль старика! Вонючего старика!)

– Что он сказал?.. – растерянно спросил Роже, не говоривший бегло по-немецки, и посмотрел сперва на довольно улыбающегося Фрица – видимо, полностью согласного с товарищем – а потом на смертельно бледного Эрнеста.

Художник положил руки на стол, наклонился вперед, так что его тонкий нос едва не коснулся низкого лба Ури, и мягко, очень мягко спросил:

– Wen nennst du den stinkenden alten Mann? (Кого ты называешь вонючим стариком?).

– Это шше и ребенку понятно! – осклабился Фриц. – Этот ффаш Жан Марэ… сколько ему лет?.. Он старик! Только такой псих, как херр Юнебелль, мог утвердить на глаффную роль Калиостро, молотого тшеловека, шестидешатилетнего старика! Он шше полная развалина!.. Из-за него картина профффалится!

– Йа, йа! – подтвердил Ури, почуявший, что запахло жареным, но из немецкого упрямства не желавший уступать, тем более какому-то французскому щенку. – Er ist ein totaler Ruin… und vollige Dummheit! Puppe! (Он полная развалина… и полная бездарность! Кукла!)

– Эээээ… друзья мои… так говорить не очень-то вежливо, – промямлил Роже, боясь взглянуть на закипающего Эрнеста, и заискивающе улыбнулся, готовый до конца следовать роли миротворца:

– Месье Марэ – ведущий актер Франции… всеми признанный… и несмотря на возраст, он в отличной форме, я это лично свидетельствую! Давайте все-таки будем поаккуратнее в своих оценках, а?.. Тем более, что нашего мнения никто и не спрашивает, актеры на роли давным-давно утверждены…

– Ффот я и гоффорю – это полное безумие! – тупо кивнул Фриц. – Наши бились до последнего протиффф кандидатуры Марэ! Преттлагали Рутгера Хауэра, он как раз закончил съемки у Верхувена и пыл пошшти согласен!.. Но фффаш херр Юнебелль – упертый кретин, он шантажом настоял на этом ффашем старикашке!..7

– Unbegabt alte Hanswurst… Erbarmliche Parodie auf unsere deutschen Filmstars (Бездарный старый шут. Жалкая пародия на наших немецких кинозвезд).

– Oh, du Wurstchen mit Bier… (Ах ты, сосиска с пивом) – с отвращением сказал Эрнест, и, ничего больше не добавив, схватил Ури за шиворот и с размаху макнул лицом в тарелку с паштетом, приправленным инжирным конфи.

Невольные зрители этой сцены дружно ахнули… Драка за столиком в ВИП-зоне -такое в респектабельном «Лидо» случалось нечасто.

– Эрнест, что ты творишь?.. Отпусти его, отпусти немедленно! – в жутком испуге воскликнул Пикар и, точно дирижируя, по-дурацки взмахнул руками… Само собой, это не остановило Вернея и не помогло Ури.

Немец попытался вырваться, но не тут-то было: хрупкая с виду кисть художника была налита недюжинной силой, и держала Ури с цепкостью капкана:

– Nimm deine Worter zuruck, du Arschloch, oder ich bringe Sie dir mit dem Teller in den Hals! (Возьми свои слова обратно, говнюк, или я вобью их тебе глотку вместе с тарелкой).

– Ммммммм… – промычал Кунстманн, утопая в паштете, а Фриц, выйдя из ступора, вдруг истерически, по-женски взвизгнул и замахал на Вернея пухлыми ладошками:

– Хулиган! Хулиган! Lass meinen Freund gehen, Bully! (Отпусти моего друга, хулиган!)

– Черта с два! Пусть сперва извинится… тебя, белобрысая свинья, это тоже касается!

Фриц вскочил и завизжал еще громче:

– Um Hulf! Wache! (Помогите! Караул!)

К ним уже спешила охрана – невозмутимые вышибалы в элегантных костюмах и галстуках-бабочках – но тут Ури все-таки самостоятельно выкрутился из захвата. Лоб, щеки и подбородок у него были сплошь измазаны густой коричневой субстанцией, а капли инжирного соуса на манишке напоминали кровь… Ревя, как бык, которого кастрируют без наркоза, он ринулся на обидчика, метясь схватить за горло и повалить:

– Ich bringe dich um, du franzosischer idiot! (Я убью тебя, французский придурок!)

Эрнест ждал нападения и встретил атаку немца прямым ударом в челюсть:

– Это тебе за месье Марэ, скотина! – больше он ничего сделать не успел, поскольку его самого немилосердно схватили и, заломив локоть и зафиксировав запястье, потащили к выходу…

Роже, понятия не имея, что делать – поднимать с полу Ури, извиняться перед Фрицем или бежать вслед за художником, проявившим себя в полном соответствии со своей репутацией отчаянного скандалиста и забияки, бестолково метался вокруг столика… Его сомнения разрешил еще один служитель «Лидо», подоспевший к месту происшествия: тихо попросил оплатить счет за разбитую посуду и немедленно покинуть зал, а заодно добавил, что «вашего друга навечно внесут в черный список посетителей».

– Да я уже и сам понял, что приглашать его сюда на ужин было плохой идеей… – пробормотал Пикар. Он механически выполнял распоряжения служащего, и столь же механически обещал возмущенным немцам «возместить все убытки», но думал лишь о том, как пойдет вызволять Эрнеста из полицейского участка, и захочет ли художник снова встречаться с ним…

Ну кто же, черт возьми, знал, что немцы окажутся такими бесцеремонными болтунами, а Эрнест – таким горячим поклонником Марэ, что ринется в драку за его честь, с горячностью средневекового рыцаря!