Читать книгу Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ - Ричард Брук - Страница 14

Вкусно поужинав (фрикасе и профитроли в самом деле оказались выше всяких похвал), приятельски побеседовав с Сен-Бризом на темы, далекие от болезненного вопроса, допив коньяк и докурив сигару, Эмиль вскоре сослался на усталость и попросил позволения откланяться до утра. Граф, рассыпавшись перед гостем в извинениях, приказал слуге проводить его в апартаменты и обеспечить всем необходимым для комфортного сна.

Найдя спальню довольно прохладной, а кровать хоть и удобной, но слишком мягкой, Эмиль попросил слугу разжечь камин и принести еще пару подушек и плед – и, пока тот исполнял порученное, удалился в ванную комнату. К счастью, она оказалась вполне современной, с утепленным полом, и ничем не напоминала средневековые купальни с дубовыми кадками и вечными сквозняками. Бойлер тоже работал исправно, вода в душе была нужной температуры, чистая и свежая, и лишь чуть-чуть отдавала серой51.

Завершив омовение и закрыв кран, Шаффхаузен принялся растираться мягким махровым полотенцем… и вдруг обнаружил некую прихотливую особенность замковой архитектуры. Устройство воздуховодов и труб создавало в отделанной кафелем ванной комнате особую акустику: откуда-то снизу отчетливо слышались мужские голоса. Доктор поначалу не придал этому значения – час был не слишком поздним, и не все обитатели замка спали – пока в одном из голосов не распознал певучий тембр Вернея… Второй же, более низкий и звучный, хорошо поставленный баритон, тоже был немедленно определен Шаффхаузеном: благо, он посмотрел не одну картину с участием Жана Марэ…

Беседа художника и актера была слегка приглушена звуком воды, текущей по трубам, так что слов толком не разобрать, но вот интонации… интонации не оставляли сомнений, что эти двое заняты любовным воркованием! Прямо сейчас!.. Вдвоем, в одной ванной комнате!..

Осознав, что не галлюцинирует и действительно слышит все: и откровенные страстные речи, и временами даже постанывания, и низкий, чуть рокочущий смех, Эмиль некоторое время так и стоял посреди своей ванной, тиская сафьяновый дорожный несессер… и прислушивался к происходящему внизу с какой-то совершенно неприличной жадностью.

Из необъяснимого транса его вывел сперва особенно протяжный стон, а потом резкий и отчетливый вскрик юноши:

– Аййй, черт подери, Жааан!.. – ударивший по натянутым нервам психиатра, как нож по гитарной струне. Следом донесся успокаивающий голос Марэ – точно рыканье льва в саванне – но слов опять было не разобрать.

«Боже мой, что за ужас там происходит?.. Что он с ним вытворяет, раз несчастный мальчик так кричит?» – Шаффхаузен зажмурился, словно опасаясь увидеть воочию сцену, которую зачем-то услужливо нарисовало его воображение. Эта сцена была крайне непристойна и… одновременно так волнующа, что доктор, подобно святому Антонию, поспешил едва ли не бегом покинуть злосчастную ванную.

Плотно затворив дверь, Эмиль принялся беспокойно расхаживать по комнате, охваченный сильными и противоречивыми чувствами. О, в эти минуты он превосходно понял, отчего графу пришла в голову дерзкая и беспощадная мысль пустить в ход оружие…

«Так… спокойно… спокойно… это снова действие проекции и переноса… переноса чувств отца… сострадания к сыну и ненависти к тому, кто его губит… Оооо… но это действительно чудовищный цинизм, мсье Марэ, так нагло пользоваться гостеприимством графа, занимаясь с его сыном столь… мерзкими вещами, прямо под приютившим вас кровом! Не ожидал такого от вас…»

Шаффхаузен старательно пытался совладать с внутренним возмущением и вернуться в холодную отстраненную позицию беспристрастного наблюдателя и аналитика, но сердце в его груди бухало, словно набатный колокол. Кровь стучала в виски, лоб стиснуло обручем давящей боли. Он всерьез обеспокоился своим здоровьем и, бросившись к комоду, вытащил оттуда дорожную аптечку в поисках средства, способного быстро понизить давление и успокоить разогнавшийся пульс…

Первое, что ему попалось под руку – пузырек с лавровишневыми каплями. Натуральное успокоительное, что так любила его супруга после истерик, вполне годилось. Найдя на прикроватном столике стакан с водой, он вытряс в него двойную дозу, залпом выпил, тяжело опустился на край кровати, вытер взмокший от волнения лоб, нащупал пульс и принялся считать…

Пару минут спустя ему стало полегче, но показалось, что теперь в комнате слишком уж душно, и Эмиль, немного поколебавшись, решил, что сумеет и без помощи слуги открыть створку окна и впустить в спальню свежий весенний воздух. Окно поддалось не сразу, но доктор с ним все-таки справился и, запахнувшись получше в теплый халат, присел на широкий подоконник.

«Зачем я вообще согласился сюда приехать?.. Все-таки нужно было выбрать Женеву… пожалуй, завтра позвоню Фрицу и договорюсь с ним о срочной супервизии.»

Он прикрыл глаза и начал делать комплекс специальной дыхательной гимнастики…

Ночной ветер брызнул в лицо мелким дождем и донес до Эмиля ароматы сырого весеннего сада. Деревья и цветы пахли не так ярко, как на Ривьере, но в воздухе легко распознавались оттенки жасмина, сирени, ландышей и, конечно же, фиалок… Эти нахальные голубые цветы, точно сорняки, во множестве произрастали под сенью каштанов и вязов и к ночи только сильнее распускались.

Увы, испытания, уготованные доктору домашними духами замка Сен-Бриз, еще не закончились… Едва усмирив буйство крови и решив перед сном выкурить одну сигарету, он вздрогнул и едва не выронил ее вместе с мундштуком, услышав, как этажом ниже открылось окно.

– Накинь вот это, на улице слишком свежо… а ты еще весь влажный… – раздался все тот же низкий голос, принадлежащий, несомненно, Жану Марэ.

«Черт!..»

Теперь Шаффхаузен отчетливо слышал каждое произносимое актером слово – так, словно сидел в первом ряду партера, наблюдая сцену из спектакля.

– Мммммм… нет… я ничего не хочу… только тебя… закутаться в твои объятия, мой король… – это был голос Эрнеста (ну а чей же еще?..)

– Тогда иди ко мне, вот так… они для тебя раскрыты, мой мальчик… Я согрею тебя жаром своего сердца…

– Жанно… – последовал звук влажного поцелуя, короткий вздох, низкий стон, и снова – поцелуй, и голос Эрнеста:

– Твои губы как вино… ты превратишь меня в горького пьяницу… я жажду их снова… и снова… и снова… я умру без них, как девица из волшебного апельсина52… Ты… ты и правда опиум… мой опиум…

Шаффхаузен снова вздрогнул: нежное обращение Марэ к Эрнесту и нескромные звуки, последовавшие далее, обожгли ребра, как удар кнута. Ему сделалось трудно дышать, но оно было к лучшему – двое любовников и не подозревали, что их подслушивают…

Мужчина тихо засмеялся:

– О, нет, нет, мой дорогой… Я не позволю тебе умереть от жажды… но и впасть в столь дурманящую зависимость – тоже… – тут в голосе его зазвучала нешуточная страсть:

– Пей поцелуи, от любви одной пьянея, пылая страстью, сердце мне открой… Его клянусь беречь, как слиток золотой…

– Я о взаимности молить тебя не смею… позволь лишь быть с тобою, мой герой… – жарким шепотом поддержал Эрнест то, что явно было стихотворным экспромтом пылкого Марэ.

На удивление пылкого… для пятидесяти восьми лет!.. И, судя по звукам снизу, рот Эрнеста снова оказался пленен губами актера в очередном долгом поцелуе.

«И этот лицемер еще убеждал мальчика, что не посмеет посягать на его сияющую молодость!» – Шаффхаузен с негодованием припомнил пьяные ночные жалобы Вернея на своего кумира: дескать, позвал на свидание, но в последний момент отчего-то дал задний ход бесстыдным намерениям… А в том, что таковые намерения у Марэ возникли сразу же, как только он увидел красавца-художника и вспомнил, что тот его давний поклонник, Эмиль был абсолютно убежден.

«Отчего же он все-таки передумал, почему увлек мальчишку на этот скользкий путь? Ведь он почти старик!.. А Эрнест тоже хорош… я ведь убеждал его любить своего бога на расстоянии! И он искренне согласился со мной! Что же произошло? Что разрушило его первоначальное намерение? Неужели, все дело в этом плотском низменном чувстве? Все это Ид, проклятая игра инстинкта… но ведь инстинкт нам дан природой, чтобы размножаться… как же тогда объяснить направленность полового влечения на того, с кем невозможно зачать?..» – ум психиатра тщетно пытался отвлечь его слух и прочие обострившиеся чувства от происходящего на первом этаже. И он не мог с уверенностью ответить себе, что же там, черт побери, происходит: противоестественное надругательство над природой, богопротивное извращение… или – мистерия любви, высшей любви, не связанной с размножением, той, что сам Юнг возвышенно называл алхимическим браком?..

– Жанно… мммм… ты вновь совсем твердый, может, хватит себя мучить?.. – шепот Эрнеста становился все более страстным, дыхание Марэ – все более шумным и тяжелым. – Позволь мне… я хочу… Жан… мой… Жан…

– Да… оххх… дааа… мой дорогой… мой славный мальчик… твои руки… аааах… твои волшебные пальцы… творят со мной чудеса…

– Они еще и не то умеют, моя любовь… я тебе докажу… – Эрнест на секунду умолк и вдруг выдохнул в каком-то исступленном восторге:

– Как же ты красив!.. До чего прекрасен… всюду… всюду!.. – словно он и правда обнимал и ласкал бога.

– Ммммм… оооо… да… повтори это еще раз… даааа… так… мой… мальчик… видишь… я тоже… тоже готов принадлежать тебе… как и ты – мне… готов послужить твоему удовольствию… весь…

– Бо-же… Жаааан…

– Пойдем… пойдем в постель… и я докажу тебе… научу… собственным примером…

– Да, да! Да! Пойдем… пойдем скорее!..

Окно с шумом захлопнулось, голоса отдалились и затихли, а Эмиль все продолжал сидеть на подоконнике, точно прирос к нему, как Тесей – к каменному трону, смяв пальцами несчастную сигарету и еле переводя дыхание…

Рассудок врача-психиатра, отказывался вмещать в себя услышанные откровения, не соотнося их с болезненным бредом. Мораль католика (не по вере, но по воспитанию) была оскорблена. Воображение же мужчины захватили в плен картины совершенно бесстыдного содержания, такого, что вызывало одновременно и головокружение, и тошноту, и мощнейший прилив крови к той части тела, о которой доктор вспоминал крайне редко… разве что во время гигиенических процедур, или уступая капризному требованию супруги об исполнении определенного долга…

***

Проснувшийся рано утром замок Сен-Бриз снова напоминал не то растревоженный улей, не то сельскую ярмарку. В предпоследний съемочный день предстояла удлиненная смена: Юнебелль решил с утра отснять две конных сцены, благо, нашелся и очень удачный ландшафт, и удобный маршрут, и подходящая промежуточная локация. Потом планировалось еще переснять несколько дублей отъезда барона с дочерью из «замка Таверне». Наконец, всю вторую половину дня, от обеда до ужина, составили из съемок сцены первого опыта гипноза, проведенного Калиостро над мадемуазель Андреа и нескольких важных сцен в «парижском доме» Жозефа Бальзамо.

Это было особенно удачно, поскольку в Сен-Бризе нашлись идеальные помещения под «алхимическую лабораторию», но время поджимало. Красавица-итальянка, игравшая Лоренцу, супругу Калиостро, прибыла на съемочную площадку всего на один день, и ночным рейсом уже должна была возвратиться в Рим. Так что дел было невпроворот, и работа на съемочной площадке кипела, как варево в ведьминском котле.

Эрнест оказался на ногах одним из первых, и еще до завтрака умудрился поругаться с костюмером из-за неправильного цвета халата Бальзамо, который Марэ предстояло надеть на съемку с «женой» и «кардиналом де Роганом». Едва успев разрулить эту проблему, он попал под град упреков Роже, оравшего на него при поддержке Фрица Штаубе:

– Верней, ты головой когда-нибудь думаешь, или исключительно своей чертовой задницей?! Ты что творишь вообще, кретин?! Ты какое имел право без согласования со мной и вообще с дирекцией поменять Марэ лошадь для съемки?!

– Йа, йа! – вторил Штаубе, кивая головой, как китайский болванчик. – Отшшень легкомысленно… Херр Марэ снимается без дублера, а ффаша лошшадь не обутшенная, берейтор ее таже не ффидел, это мошшет сорвать нам всю съемку!..

– Берейтор видел Торнадо, что вы орете?.. – защищался Эрнест. – Месье Марэ сам захотел моего жеребца, он в сценах погони ему удобнее, чем Арлекин или Стерва.

– А как ше страхоффка!..

– Что еще за страхоффка?..

– Твой чертов жеребец не вписан в страховой договор, ты, кретин! Если он сбросит Марэ, нам не расплатиться самим, как ты не понимаешь?!

– С кем ты, блядь, собрался расплачиваться?! Чего тебе опять напели наши немецкие друзья, а?.. Ты что, серьезно думаешь, если Жан слетит с седла, он на кого-то тут подаст в суд?..

– С медиками, имбецил, с медиками, которые будут потом в очередной раз собирать кости твоего обожаемого кумира! Ты хоть в курсе, сколько он восстанавливался после травм на «Джентльмене из Кокоди»?! Или с похоронным бюро, в самом худшем случае! А его сын потом засудит телекомпанию, засудит Юнебелля и вообще пустит нас по миру!.. Тебе-то как с гуся вода, а мы разоримся!.. Вот так ты мне платишь за все, что я для тебя сделал, да? – орал лиловый от натуги Роже, и в таком виде ему куда больше подходило прозвище Фиалочка, чем Розочка.

– Как же вы меня заебали! – так же громко заорал в ответ Эрнест – Деньги, деньги, ДЕНЬГИ!.. Если я тебе что должен, с меня и спрашивай, хочешь, подай в суд, прямо сейчас, давай! Мне абсолютно по хрену, если к тем пятистам тысячам, что я уже должен моим кредиторам, прибавится еще пара миллионов! И нечего устраивать мне тут семейные сцены, ты мне не жена!..

Слова Роже насчет возможной травмы или гибели Жана, конечно же, были брошены в сердцах, но живое воображение Эрнеста уже нарисовало ему и Торнадо, прибежавшего с пустым седлом, и машину «Скорой помощи», и белые двери с надписью «реанимация», и крупный траурный заголовок на первой странице «Котидьен» или «Франс суар» – «Трагическая смерть Жана Марэ»…

Придя в ужас от этих картин, он уже десять раз мысленно согласился с Роже в каждом слове, и сотню раз проклял себя – и только энергия скандала удерживала его от обморока… или немедленного побега в конюшню, чтобы самому вскочить на Арлекина и ринуться по следам любовника, кому он так неосторожно позволил сесть на норовистого Торнадо, хоть и поработавшего в манеже с берейтором Розавиля, но не имевшего опыта участия в трюковых съемках…

Вполуха слушая, что там еще вопит Пикар и какими грозит карами, Верней отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и повернулся в сторону въездных ворот, раздумывая как лучше поступить.

– Мсье Верней, доброе утро. – раздался вдруг за его спиной знакомый бархатистый голос доктора Шаффхаузена.

– Просветите меня, здесь всегда так шумно обсуждают рабочие моменты? Я решил, что вы с тем мсье сейчас похватаете шпаги или дуэльные пистолеты, и продолжите выяснять отношения с их помощью…

– Доброе утро, профессор, – Эрнест, насколько смог, взял себя в руки и вежливо улыбнулся. – Да, процесс работы над фильмом тихим не назовешь, особенно натурные съемки… надеюсь, мы с Роже не разбудили вас раньше времени своими воплями? Вы хорошо отдохнули?

– Благодарю, я замечательно выспался. – не покривив душой, ответил Эмиль. После лавровишневых капель в тройной дозе он и правда спал, как младенец.

– А вы? Простите, если вмешиваюсь не в свое дело, но у меня, глядя на вас, складывается впечатление, что вы вообще не спали… Охотились всю ночь с вашей совой? – он не спеша раскрыл свой золотой портсигар, и, прежде чем взять ароматную сигарету для себя, предложил молодому человеку:

– Угощайтесь, прошу вас.

– О… нет, спасибо, профессор.

– Что так? Решили отказаться от никотина или снизить дозу?

– Я скорее от воздуха откажусь, месье, чем от никотина, – улыбнулся Эрнест и, сунув руку в карман широких холщовых штанов, подпоясанных широким кожаным поясом, вытащил пачку «Галуаз». – Вы же знаете, что я бывший торчок… но я действительно не спал и, самое главное, еще ничего не ел. Со… со вчерашнего дня. Если закурю, боюсь, обморок мне гарантирован, а я не фрейлина Марии-Антуанетты, чтобы валиться без памяти.

– Скверно же вы заботитесь о собственном телесном здоровье, мой мальчик. Я бы не советовал вам столь жесткую диету. – Шаффхаузен укоризненно покачал головой, закурил сам, но удержался от дальнейших замечаний в адрес Эрнеста. Теперь-то ему была точно известна истинная причина, лишающая юношу аппетита и крепкого долгого сна. Странно, что эта «причина» с широченными плечами и седеющей золотисто-каштановой шевелюрой не маячила поблизости от виконта…

– А я вот решил воспользоваться любезностью графа… вашего отца… и устроить себе верховую прогулку. Может быть, составите мне компанию? Вам наверняка хорошо известны все здешние прогулочные маршруты…

Черные брови Эрнеста, точно нарисованные кистью каллиграфа, удивленно поднялись:

– Вы ездите верхом? Вы?

– Да. Почему вас это удивляет? Я получил образование в превосходном пансионе, в Женеве, где этому навыку обучали с самого первого дня, да и позже с удовольствием садился в седло, а не только на заднее сиденье «бентли». – и в этом доктор был совершенно честен с юношей. Разве что его костюм был не совсем подходящим для поездки на лошади, но сейчас это было незначительной мелочью.

– Ммммм… а я думал, что у вас, кроме психиатрии, только одна страсть – морская рыбалка… ну, не считая охуенных круассанов доны Джамми.

– Гм!

– Ой, простите, доктор! Я груб и невежлив… – спохватился Эрнест. – Я же так и не ответил на ваш вопрос!..

Он изо всех сил старался оказывать дружелюбное внимание гостю отца и человеку, которого сам безмерно уважал и считал кем-то вроде крестного, но выходило не очень хорошо. Мысли Эрнеста постоянно крутились вокруг Жана, что носился по окрестностям верхом на своенравном жеребце с переменчивым характером. Прогулка с доктором была отличным поводом, не теряя времени, поехать на его поиски – и уговорить пересесть на Арлекина, или хотя бы на Стерву…

– Я охотно составлю вам компанию, месье Шаффхаузен, если вы согласитесь ненадолго стать ангелом и отпросите меня у Макса…

– Макса?

– Да, Макса… Макса Дуи. Вы что, не знаете мэтра Дуи?.. Ну, месье! Не ожидал от вас такого невежества… впрочем, это не важно сейчас… Важно, что он, как говорят американцы, мой шеф. Художник-постановщик. А я всего лишь скромный декоратор.

Настал черед Шаффхаузена поднять брови:

– Простите, может быть, я слишком вам навязываюсь и отрываю от важной работы? Я могу попросить графа отправить со мной кого-нибудь другого, грума или конюха… – неожиданно обеспокоился он.

– Нет, нет! – поспешно возразил Эрнест. – Нет, в принципе, я уже все закончил, что требовалось для утренней смены, а для Жана… мммм…

Он нервно прижал руку ко рту – от волнения и недосыпа его начало тошнить – и снова бросил взгляд на ворота. Теперь они манили его, как Торнадо – зеленый луг после тесного загона.

– Так, доктор… стойте здесь, никуда не уходите… я сам все решу. Только шепну ассистенту, что исчезну на час-другой… что у меня семейное дело…

Шаффхаузен улыбнулся и дружески похлопал молодого человека по плечу, обтянутому рукавом синей рабочей блузы:

– Я непременно вас дождусь, дорогой друг. Но прошу вас, выпейте хотя бы чашку молока и съешьте кусочек багета, прежде чем сопровождать меня. Я не прощу себе, если вы свалитесь с лошади по причине голодного обморока…

Эмиль ощутил настоящий азарт охотника, умело направляющего дичь в силки. Он уже навел справки и был в курсе, что Марэ отправился сниматься куда-то в ближайшую округу верхом на лошади, и слышал отчасти, как Эрнест бранился по этому поводу с тем парнем, которого граф называл «тоже испорченным». После всего, чему он стал невольным свидетелем вчера в ночи, Шаффхаузену не терпелось лично увидеть, как эти двое будут общаться друг с другом при свете дня.

…В ожидании возвращения Вернея, он стал неспешно прогуливаться по двору, среди киносъемочных фургонов и макетов декораций, куря сигарету, и улавливая обрывки разговоров технического персонала. Он сразу понял, что все эти люди, трущиеся вблизи знаменитостей, обожают собирать свежие сплетни и перемывать косточки каждому из актеров, с кем им доводилось работать. Каждый из них в отдельности мог стать бесценным источником сведений обо всем, что происходило на съемочной площадке, но не включалось ни в рабочую, ни в финальную версию картины. И Шаффхаузен легко признался себе, что не прочь отыскать того, кто за небольшое, но регулярное вознаграждение согласится снабжать его историями о Жане Марэ и некоем вспыльчивом молодом человеке…

Долго искать ему не пришлось. Услышав, как недавние оппоненты Эрнеста продолжают возмущаться его сумасбродными выходками, Эмиль наметил себе выпить чашечку кофе и стаканчик ликера с пухловатым немцем, чей акцент безошибочно выдавал уроженца Баварии…

…Эрнест прибежал через четверть часа, держа в руках две пары кожаных краг – для себя и для доктора, и еще издалека крикнул:

– Я свободен, как ветер! Прошу вас, поедем скорее!

– Вы исполнили мою просьбу, мой мальчик? – Шаффхаузен принял у него краги и, склонившись к лицу Эрнеста, легонько коснулся уголка его рта, где заметил след от молочной пенки. Это зрелище отчего-то вновь его немного взволновало, и он поспешно отстранился:

– Вижу, что да… Тогда едем, конечно.

Ресницы Эрнеста дрогнули в удивлении – на мгновение он вдруг стал очень похож на своего отца, и спросил не то с беспокойством, не то с легким подозрением:

– Доктор… а вы-то сами успели позавтракать?.. У вас… точно все в порядке?

– Не тревожьтесь обо мне, Эрнест. Лучше посоветуйте мне резвую лошадку, с которой легко справится и ребенок, и старик.

– Ребенку я бы посоветовал Бобо, это пони, – усмехнулся Эрнест со знакомым озорством, и в глубине его глаз вспыхнули зеленоватые искры. – А старику – спокойную и толстенькую кобылку, Фифи. Но вам, профессор, ни тот, ни другая не годится… вы достойны сесть на Панциря. Это коб, умный, рассудительный и с отличным чувством юмора – прямо как вы, месье Шаффхаузен. А что касается резвости… на рыси его обойдет только Стерва, а на галопе – только Торнадо.

– Я всецело вам доверяю, Эрнест, вы отлично разбираетесь в лошадях. Пожалуй, даже лучше, чем в людях.

– Ну что вы, я тот еще эксперт, просто хорошо знаю тех, кто у нас в конюшне… вот папа – разбирается, но он в последнее время даже не заглядывает к лошадям, – вздохнул Эрнест, и его затуманившееся лицо выдало, что о своем отце он думает чаще и беспокоится сильнее, чем хочет показать.

– Зато Жан… месье Марэ… Господи Боже, вот кто, наверное, родился сразу в ботфортах и крагах! Вы видели, как он держится в седле?.. А как галопом едет? А как…

– Да, да, разумеется. Я же смотрел и «Капитана», и «Железную маску», но одно дело – видеть нашего героя на экране, и совсем другое – наблюдать в натуре, так сказать, в процессе съемок! Может быть, вы удовлетворите мое любопытство и проводите меня туда, где как раз снимают его верхом на коне? Это зрелище наверняка стоит того, чтобы ради него покрыть несколько лье! – в тон восторженному юноше ответил Шаффхаузен. Сейчас он должен был во что бы то ни стало поддержать сторону Эрнеста, показать ему, что солидарен с ним в симпатии к Марэ, что вовсе не разделяет опасения, которыми полон его отец… Да, ему придется на время притвориться союзником этой парочки, только так он сумеет сохранить доверие виконта и завоевать расположение актера.

Странное дело – он вдруг ощутил подобие стыда за свое макиавеллиевское коварство… но тут же напомнил себе, что действует в лучших интересах Эрнеста, лишь ради его блага. А, как известно, не разбив яиц, омлета не приготовишь.

Верней метнул на доктора быстрый проницательный взгляд и вдруг спросил с отчетливой ноткой ревности:

– Месье Шаффхаузен, когда же вы успели стать таким рьяным поклонником Жана Марэ? Помнится, вы меня отечески отчитывали за излишнюю впечатлительность и рассказывали про гибельное воздействие очарованности и эффекта ореола… с чего вы так… переменились к нему?..

Эмиль на миг испугался, что чем-то выдал себя, и сенситивный, как все художники, Верней раскусил его замысел, почуял расставленные силки. Но не в правилах Шаффхаузена было признавать поражение, еще не вступив даже в пробное сражение с противником. Потому он с улыбкой ответил:

– Это было до того, как вы исповедались мне… рассказали о вашей с ним встрече в поезде. Когда он спас вам жизнь, я не мог не проникнуться к нему большим уважением. Ну а то, что вы так настойчиво приглашали меня познакомиться с фильмографией мсье Марэ, в итоге сделало меня поклонником его несомненного актерского дарования. Я очень уважаю тех, кто так отдается своей профессии, как он… но тем не менее, мне далеко до вашего восхищения им. Наверное, тому виной лишь мой почтенный возраст, ведь мы с мсье Марэ практически ровесники…

Эрнест молча кивнул, давая понять, что объяснение доктора его удовлетворило, а замечание насчет возраста оставил без комментариев.

За разговором они быстро дошли до конюшни, и без лишних проволочек, даже без помощи конюха, оседлали лошадей и вывели их за ворота. Панцирь, выбранный Эрнестом для доктора, оказался среднего роста мерином, с виду крепким, гнедой масти, но с широкой белой проточиной на лбу и носу, по форме и правда напоминающей старинный доспех. Он спокойно позволил доктору взобраться в седло и поправить стремена, и беспрекословно слушался повода и коленей.

Верней же – вот странность – сел не на рыжую изящную кобылу, что громко заржала при его появлении возле денника, и чуть из шкуры не вылезла, напрашиваясь на ласку, а предпочел пожилого мерина, серого в яблоках, с черной гривой и добродушной мордой.

– Ну, месье Шаффхаузен, теперь держитесь… вы сами напросились! – Эрнест собрал поводья и улыбнулся. – Мы поедем очень быстро… во всяком случае, я… Мой совет – если устанете и начнете отставать, не настегивайте, но и не тормозите слишком резко. Просто отдайте повод и отдыхайте, как в кресле… Панцирь сам сориентируется, ехать ли ему за мной в своем темпе, ждать или возвращаться домой.

Шаффхаузен, несколько уязвленный поспешностью юноши распрощаться с ним, нахмурился и покачал головой:

– Эрнест, Эрнест… Я огорчен, что вы так быстро решили бросить меня, хотя вызвались сопровождать. Но если под вами знаменитый конь д’Артаньяна, тогда я не удивлюсь, что он готов сорваться в карьер, лишь бы поскорее встретить своего хозяина… – тут он позволил себе даже немного сарказма в голосе, но быстро поправил тон и примирительно улыбнулся:

– Вы просто задайте мне нужное направление и не волнуйтесь, я не стану для вас обузой в пути…

Эрнест пунцово покраснел и опустил голову, как пристыженный школьник, пойманный учителем с любовной запиской:

– Простите… – выдавил он и, сделав над собой усилие, пустил Арлекина не галопом, а легкой трусцой. Доктор сделал то же самое, и они поехали вровень по широкой дороге, ведущей от замка к ближайшей деревне и холмам.

– Я снова показал себя невежей и неблагодарной свиньей. Но… ах, месье Шаффхаузен! Вы-то должны меня понять!.. Я просто очень беспокоюсь за него… а сказать по правде – с ума схожу! Он поехал на трюковую съемку верхом на моем Торнадо, который никогда не работал в кино, и при этом у него говно, а не характер… А чертов Роже напугал меня всяким, насчет того, что Жанно упадет, разобьется… но я теперь все время думаю, а вдруг он прав?..

Он прикусил губу, дрожащей рукой похлопал Арлекина по теплой шее и устремил на Шаффхаузена полный отчаяния взгляд:

– Я полный идиот.

– Ну-ну, не корите себя, мой мальчик… Разве не вы только что с восторгом отзывались о мсье Марэ, как прирожденном наезднике? Полноте волноваться! К тому же, вряд ли у вас получилось бы отговорить столь отважного человека сесть на коня, который пришелся ему по нраву… – увещевал сникшего от тревоги юношу Эмиль, а про себя делал все новые и новые любопытные заметки о том, в какую сильную эмоциональную зависимость Верней попал, сам того не сознавая… Тревога, рисовавшая тому ужасные картины и заставлявшая брать на себя вину за чужой выбор была для Шаффхаузена бесценным материалом для анализа глубинных причин тесной связи, возникшей между двумя мужчинами…

– Да я и не отговаривал, в том-то и дело… Мы ведь уже с ним катались, он на Торнадо, я – на Арлекине, и… оххх, доктор, тут столько всего случилось… вы только не говорите отцу, ладно? Не нужны ему лишние волнения… в общем, мы… я люблю его! А он любит меня! Вы, конечно, больше не связаны врачебной тайной, но мы ведь с вами все-таки старые друзья, и я верю, что вы… никому не выдадите нас. Жанно со мной согласен, он… считает вас глубоко порядочным человеком.

Эрнест снова взглянул на доктора, посмотрел тому прямо в глаза, скрытые под очками, и… стал похож на подростка, впервые признавшегося отцу в любовном чувстве.

«Что ж это он – благословения у меня вздумал просить?..»

Откровенное признание молодого человека и все, сказанное им далее, заставили Шаффхаузена вновь испытать целую гамму противоречивых чувств. Ликование охотника, все-таки заманившего дичь в свои силки, болезненный укол самой настоящей ревности и… горькое переживание себя вероломным предателем. Ведь все откровения юноши Шаффхаузен намеревался использовать как раз для того, чтобы в один удачный момент разрушить идиллию любовников, вбить клин недоверия между ними, посеять в душах семена ядовитых сомнений и терзаний…

«О, Яго… Разделяя – властвуй! В конечном итоге, Эрнест поймет, что я действовал ему во благо…» – Эмиль вновь попытался излечиться от отвращения к себе проверенным способом всех отцов, воображающих, что лишь им известно, как сделать своих детей счастливыми. Но, осознав столь бесчестную попытку, решил оставить саморефлексию до встречи с доктором Витцем.

Пока же он не менее самого Эрнеста желал лицезреть Марэ и лично удостовериться, лжет ли стареющий сладострастник юноше, годящемуся ему в сыновья – или же романтичный мужчина сам стал пленником прекрасных зеленых глаз и впал в любовное безумие…

– Что… что же вы молчите, доктор? – Эрнест закашлялся – нервный спазм после сделанного признания перехватил горло, а тяжелое молчание пожилого наставника легло на сердце свинцовым грузом. Влюбленный же испытал приступ настоящего страха, что напрасно выдал свою тайну, и вместо отеческой поддержки получит гневную медицинскую отповедь…

Шаффхаузен и правда непозволительно долго тянул паузу, подобно трагическому актеру, отчасти собираясь с мыслями для ответа, отчасти же ради того, чтобы пронаблюдать с холодной отстраненностью вивисектора, как радостная беспечность на лице юноши сменяется тревогой и… страхом неодобрения? Если так, значит Сен-Бриз-старший прав: авторитет доктора в глазах Эрнеста и впрямь находится на заоблачной высоте…

– О, Эрнест, простите, возможно мое молчание вас сбило с толку, но я… мне просто… м-да… мне следовало ожидать, что так и случится… с того самого звонка посреди ночи…

Эмиль взглянул на Вернея с легкой печалью, так, как мог бы посмотреть мудрый и снисходительный отец, огорченный услышанным, но тем не менее не переставший любить сына за его странный выбор.

– Я искренне рад за вас, мой мальчик… если то, что вы чувствуете, взаимно и делает вас счастливым. Полагаю, мсье Марэ так же искренен с вами? Он честный и порядочный человек, и никогда не скрывал своих… ммм… особенностей в выборе возлюбленных.

– Он не человек, – покачал головой Эрнест, и в его взоре мелькнула экзальтация, свойственная поэтическим натурам в момент сильного чувства. – Он – бог, и лишь для забавы принял человеческий облик, потому что на небесах чертовски скучно, а мы, смертные, его забавляем… Что мне до его порядочности или честности?.. Это все буржуазные ярлыки, пустые догмы, оскорбляющие любовь… Я знаю лишь одно: меня озаряет солнце, когда он рядом, а когда он уходит, мир погружается во тьму и холод. Я любил его, люблю и буду любить всегда.

Доктор немедленно отметил и мысленно записал в карту пациента это новое свидетельство глубочайшей эмоциональной зависимости, в которой Эрнест расписался с полным простодушием. Захваченный эйфорией взметнувшегося либидо, юноша теперь пребывал в стойкой иллюзии собственной богоизбранности. Воображение художника захватил миф о бессмертном божестве, что касается смертного любимца своей властью и восхищает его в эмпиреи, наделяя всевозможными дарами…

«Что-то очень знакомое… Где же я читал эту историю, в какой мифологии? Оооо… Ганимед! Да это же Ганимед, приглянувшийся Юпитеру… Беспечный красивый пастушок, похищенный громадным орлом и приставленный служить виночерпием на Олимпе, на бесконечном пиршестве богов…» – внезапное озарение посетило Шаффхаузена, особенно когда он припомнил, с каким энтузиазмом Эрнест сам вызвался наполнить серебряные кубки для него и Сен-Бриза… К стыду своему, доктор не мог припомнить всего мифа наизусть и дал себе слово при первой же возможности ознакомиться с полным текстом, чтобы почерпнуть из коллективного бессознательного, запечатлевшего данную историю, чем же она закончилась для юного пастушка…

…Они обогнули деревню слева, не въезжая в нее, и оказались на перекрестке: одна дорога вела в сторону холмов, вторая – к шоссе, третья же поворачивала к озеру и огромному винограднику, тянувшемуся, казалось, до самого горизонта.

Здесь Эрнест остановил Арлекина и, сделав доктору знак сохранять тишину, стал прислушиваться. Через несколько секунд даже ухо Шаффхаузена, не столь чуткое, как у молодого человека, уловило отдаленный шум автомобильных моторов и глухой топот лошадиных копыт…

– Они там… – Верней выпрямился в седле и указал на главную дорогу, что примерно в полулье от них заворачивала и скрывалась за косогором. – Ну да… лучшего места и придумать было нельзя. Оттуда отличный вид на замок, дорога ровная и широкая, а холмы вблизи Вужо всегда выглядят тревожно…

Эрнест оказался прав, его описание местности и даже настроения было весьма точным. Гряда холмов, обращенных крутыми склонами к северу и оттого мало пригодных для возделывания лозы53, была покрыта низкорослыми кустарниками и отдельными деревцами. Желтая от пыли грунтовая дорога, по которой регулярно ездили разве что сельскохозяйственные машины, гужевой транспорт и вереницы всадников-туристов, была как раз типичным трактом восемнадцатого века. Параллельно ей, но ниже по склонам, пролегала узкая асфальтированная трасса-дублер, которую съемочная группа полностью перекрыла от ближайшего к деревне перекрестка, чтобы без помех снимать с камеры, закрепленной на специальной платформе пикапа, как по грунтовке во весь опор несется одинокий всадник.

На шляпе всадника колыхались белоснежные перья, за плечами развевался жемчужно-серый плащ, а конь под ним, черный как смоль, казалось, изрыгал из ноздрей пламя.

Чуть дальше эта же дорога ныряла в сосновый лес, и там, на въезде, Шаффхаузен заметил повозку – золоченую карету, запряженную четверкой белых лошадей. Стало быть, по сюжету, в этом экипаже предполагалось путешествие духовного сановника либо особы королевской крови. Видимо, ее проезд будут снимать сразу, как закончат дубли с бешеной скачкой Марэ верхом на вороном жеребце, принадлежащем виконту де Сен-Бризу…

– Стоп! Стоооп! Проклятье! Уберите немедленно из кадра идиота-велосипедиста! Вон он, влез на задний план! Эй, кто у нас там отвечает за контроль над зоной съемки? Почему не поставили ограждение для таких вот олухов? – донеслась до Шаффхаузена с Эрнестом разнесенная громкоговорителем брань ассистента режиссера, и сразу несколько человек кинулись наперерез бедолаге-почтальону, решившему невовремя прокатиться по следам Бальзамо, скачущего в замок на собрание масонской ложи.

– Мсье Марэ, прошу прощения! Возвращайтесь на исходную! Жанетт, проверь мэтру грим и костюм! А вы давайте живо туда, за холм, прочь из кадра! И чтобы ни одна живая душа не посмела снова сунуться! Четвертый дубль псу под хвост из-за вас!

Шаффхаузен и Верней остановились так, чтобы иметь возможность пронаблюдать всю сцену съемки очередного дубля, но не мешать киношникам работать.

Марэ, послушно развернувший Торнадо в указанном направлении, заметил на обочине двоих всадников, и, узнав Эрнеста, сорвал с головы треуголку и отвесил изящный поклон по всем правилам галантного этикета… Он определенно был в образе, и юный любовник затрепетал с головы до пят, точно магнетический взгляд Калиостро пронзил его, как шпага.

– Мой король… моя любовь… – прошептал художник и, ничуть не смущаясь, что за ним наблюдает Шаффхаузен и по меньшей мере двадцать пар глаз, вскинул руку в ответном изящном приветствии, и склонился почти до шеи Арлекина, как и подобает вассалу при виде своего короля.

– Эрнест… Эрнест! – доктор, которого вся эта короткая сцена вновь заставила ощутить себя на месте несчастного графа де Сен-Бриза, укоризненно одернул молодого нахала:

– Вы ведете себя неосторожно, мой мальчик. Будьте благоразумны, соблюдайте хотя бы внешние приличия… – и едва не прикусил себе язык, моментально поймав себя на досадном проговоре…

– Да что я такого сделал?.. Просто поздоровался… – рассеянно пробормотал художник: к счастью для доктора, он ничего вокруг не замечал, не слышал и не воспринимал никого, кроме своего кумира, вот и сейчас не сводил обожающего взгляда с Марэ, благодаря резвости коня уже добравшегося до нужной точки. С его лица мгновенно испарилась напряженная маска тревоги, оно разгладилось, щеки загорелись румянцем, глаза засияли, губы тронула мечтательная улыбка…

Шаффхаузен настойчиво возразил:

– Сомневаюсь, что с мсье Марэ таким образом здороваются все эти люди, а вы для них – точно такой же сотрудник телестудии…

– Ммммм… да, наверное…

– Поверьте, я беспокоюсь лишь о том, чтобы у вас не появились многочисленные завистники и недоброжелатели… Место рядом с богом престижно; на него претендует в душе каждый поклонник… а поклонников у мсье Марэ великое множество… – Шаффхаузен попытался найти достаточно правдоподобное пояснение, способное загладить его замечание насчет «хотя бы внешних приличий», и, кажется, ему это удалось. А заодно он заронил в подсознание молодого человека крохотное зернышко сомнения, намекнув на то, что у его кумира могут возникать и другие увлечения… Ведь именно Юпитер славится особой любвеобильностью среди олимпийских небожителей…

– Эй, Эрни! – неожиданно окликнул Вернея один из каскадеров, занятых в массовке, и подстраховывающих на всякий случай актеров при работе с лошадьми. – Ты что вырядился разбойником? Тоже решил поработать в массовке?.. Ну, валяй! Или ты просто гуляешь со своим… дедулей?

Эрнест рассмеялся и бросил на Шаффхаузена немного смущенный взгляд, после чего ответил парню:

– Фрэнки, ты форменный болван! Какой еще «дедуля», остолоп? Ты что, не видишь, что я тут с молодым и красивым мужчиной, профессором, между прочим, который на завтрак ест таких вот невоспитанных болванов!

– Ах, простите, простите, – ухмыльнулся Фрэнки, и тоже отвесил поклон, который с полным правом можно было счесть шутовским. – У тебя столько друзей и всяческих родственников, что немудрено ошибиться… простите, месье, я не знал, что вы профээээссор! Но тем не менее, давайте-ка, трусите оба сюда, а то Жан сейчас пустит в галоп этого черного монстра, и вас просто снесет к чертям собачьим…

Неожиданное заступничество Эрнеста и комплименты, которые он косвенно адресовал Эмилю, пролились целительным бальзамом на мужскую самооценку доктора, пошатнувшуюся было на фоне великолепного Марэ…

– Да, Верней, – поддержала Фрэнки молодая женщина, ведавшая буфетом – возле легкой переносной стойки с кофе, печеньем и канапе, как раз и толпились отдыхающие дублеры. – Езжайте лучше сюда. Если, не дай Бог, попадете в кадр, и придется делать шестой дубль, нам всем несдобровать…

Эрнест взглянул на Шаффхаузена:

– А что, месье, почему бы и нет? Самое время для чашечки кофе. Вы ведь не против немного задержаться… если не до конца съемки, то хотя бы до общего перерыва?

– Пожалуй, это разумное предложение. Особенно если вы тоже спешитесь и составите мне компанию, чтобы выпить кофе с круассаном. – Шаффхаузен полностью одобрил предложение юноши, тем более, что искал удобный повод поближе пообщаться с Марэ, а в идеале – с обоими любовниками. Стойка буфета была наилучшей сценой для предстоящего разговора…

***

Торнадо недовольно храпел и уже ронял хлопья белой пены на черную смоляную шкуру, блестящую от трудового пота, когда помреж наконец-то остался доволен результатом и объявил окончание съемки. Сам Жан ощущал себя примерно так же – взмок сильнее обычного из-за парика и тяжелого костюма, не по сезону теплого, и был слегка раздражен, поскольку на ерундовую сцену с проездом верхом по ровной дороге пришлось потратить уйму времени и целых пять дублей! Но Судьба вновь преподнесла ему нежданный подарок, в образе Эрнеста верхом на Арлекине…

Появление любовника рядом со съемочной группой волшебным образом поспособствовало успешному завершению работы, и теперь Марэ мечтал в полной мере воздать ему и себе за целое утро, что они провели порознь.

Правда, вместе с Эрнестом приехал еще какой-то важный господин, и Жан, не слишком хорошо различавший лица на расстоянии54, сперва не узнал его. И, только спешившись, с облегчением скинув жаркий сюртук и плащ, вместе с париком и треуголкой, и подойдя к буфету, Марэ признал в высоком мсье с благородным и умным лицом, доктора Шаффхаузена. Того самого знаменитого психиатра, что однажды консультировал Кокто и был лечащим врачом Эрнеста, когда тот переживал в своей жизни трудный период.

Вопреки желанию, Жан сразу не смог ни подойти к Эрнесту, ни поздороваться с доктором, ни даже взять стакан минеральной воды. На подходе к буфету, справа и слева его атаковали коллеги по съемкам, спеша поздравить в связи с прекрасно отснятой сценой, уточнить рабочие вопросы, предложить услуги или, наоборот, о чем-то попросить…

Не успел актер разобраться с этой повинностью, как профессиональных киношников тут же сменили поклонники: несколько восторженных девиц, что исправно таскались за ним по всем съемочным локациям, и порой подрабатывали статистками, и местные жители, из числа любопытствующих. По меньшей мере человек десять глазели на знаменитость, стоя в стороне, и примерно столько же смельчаков просили автограф, а заодно приглашали Марэ распить с ними местного вина и поесть сыра. Все они ревниво оттесняли друг друга, стремясь прорваться поближе к кумиру и заполучить если не вожделенную роспись, то хоть несколько секунд его персонального внимания.

Личный ассистент Марэ тщетно пытался отогнать особенно рьяных, махая руками, как рассерженная курица – крыльями, и увещевал:

– Отойдите, да отойдите же все! Дайте Жану передохнуть… все вопросы потом, потом! И автографы тоже! Давайте мне ваши фотографии, Жан их лично всем надпишет! А сейчас перерыв на кофе!

Жан и Эрнест обменялись отчаянными взглядами над головами чужаков… Художник, весь дрожа от нетерпения и возбуждения, сердито топнул ногой, а Марэ лишь неловко развел руками, безмолвно моля о прощении за то, в чем был виноват лишь в силу собственной популярности.

Шаффхаузен, чей рост возвышал его над толпой примерно на голову, стоя возле буфета, спокойно попивал кофе и в открытую наблюдал за влюбленными, отмечая и жесты, и взгляды, и прочие признаки лихорадочного возбуждения, охватившего их обоих.

«Да, похоже мальчик мне не врал, они оба одержимы друг другом… и чем больше того, что их разделяет, тем сильнее стремление к воссоединению… будь они магнитами, уже слепились бы прямо на глазах у всех…» – констатировал он про себя, жестко контролируя собственные чувства, не позволяя им вмешаться и сбить с таким трудом восстановленную суперпозицию врача.

Эрнест тем временем исчерпал все запасы своего терпения… он резко отвернулся от своего солнечного божества – темная грива, не стянутая лентой или банданой, взметнулась, вновь подчеркнув сходство с нервным и норовистым жеребцом – и пошел к Фрэнки, давно уже звавшего его «отмереть» и сделать глоток домашнего вина, принесенного кем-то из местных и удачно реквизированного каскадерами.

– Давай, Эрни, давай к нам! – радостно загалдели другие парни, и Эмиль отметил, на сей раз скорее одобрительно, что его подопечный вполне успешно устанавливает дружеские связи со сверстниками.

Марэ, прекрасно видевший маневр Эрнеста, сжал губы… и немедленно оставил возню с автографами. Несколько раз искренне извинившись перед поклонниками за отказ от более тесного знакомства, он выставил между ними и собой своего помощника в качестве заградительного щита, и ревнивым орлом ринулся вслед юному Ганимеду, чтобы не дать ему ускользнуть… Шаффхаузен впервые воочию наблюдал, как древнегреческий миф разворачивается в декорациях отчасти восемнадцатого, отчасти двадцатого века… надо сказать, зрелище было прелюбопытное.

– О, Жан! И ты хочешь глотнуть местного винишка? – с дружелюбной развязностью партнера по работе воскликнул каскадер и поднял вверх глиняный кувшинчик. – Давайте, месье, пропустим по стаканчику, и к черту трезвенников, сосущих кофе с минералкой!

– Браво, Франсуа! Лучше и не скажешь! – Марэ приятельски хлопнул парня по плечу, принял из его рук стакан, полный почти до края, и обошел Фрэнки так, чтобы не просто оказаться рядом с Эрнестом, а буквально столкнуться с ним лицом к лицу – делая вид, что это простая случайность.

– Пффффф… осторожнее, мессир Бальзамо… – Эрнест – разумеется, тоже совершенно случайно, просто от неожиданности – уперся обеими ладонями в широкую грудь Жана, обтянутую белоснежной рубашкой с пышным жабо:

– Ваше счастье, что я еще не успел взять стакан, иначе эта бургундская кровь уже была бы у вас на животе и штанах… и мне пришлось бы раздевать вас прямо здесь, чтобы избежать порки… от костюмера! Хотя выпороть следовало бы не меня.

– Вот ты наглец, Верней, ты как разговариваешь с ведущим актером Франции? Видать, мало тебя самого пороли в школе… – притворно разгневался Фрэнки, искусно пародируя голос самого Юнебелля – он прекрасно видел и понимал, что происходит между этими двоими, и от души наслаждался сценой.

– Оставьте свои придирки, месье режиссер, молодой человек совершенно прав: я неуклюж, как слон в посудной лавке, и сам едва не перепачкал нашего художника с ног до головы. Впрочем… мокрая блуза смотрелась бы на вас куда эффектнее, вам не кажется, месье Верней? – Жан неотрывно глядел в лицо художнику, даже когда поднес к губам свой стакан и сделал пару жадных глотков. Раскаленные ладони любовника все еще упирались ему в грудь, и пальцы порывались стиснуть тонкое полотно рубашки, а в зеленых глазах отплясывали фарандолу чертенята…

– Если так пойдет дальше, месье Марэ, боюсь, мы с вами оба окажемся мокрыми и далекими от стерильной чистоты…

– Правильно! – поддержал Фрэнки. – Вы оба будете смотреться намного лучше без одежды! И вообще, что за ерунда, мы, черт возьми, в семидесятых, снимаем кино про галантный век – и нет ни одной сцены с обнаженкой! Даже до пояса никто ни разу не разделся… вот почему такая несправедливость, а, месье Жан?..

– Какая обнаженка, дружище… – вздохнул Эрнест и покачал головой; одна его ладонь соскользнула с груди Марэ, но, опускаясь вниз, невзначай задела живот и бедро мужчины… а другая ладонь со спокойным нахальством уверенного в себе ребенка отобрала у него стакан с вином. – Вот если бы «Бальзамо» снимал Тинто Брасс, или на худой конец Мауро Болоньини, тогда другое дело… а месье Юнебелль, как истинный скряга, не позволил нам даже насладиться одним-единственным страстным поцелуем с месье Жаном! Я хочу сказать – в сцене с его участием…

– Мне кажется, вы немного увлеклись и… спутали жанры, Эрнест, друг мой… Обратитесь к нашим немецким партнерам, им ваше желание раздеть актеров перед камерой наверняка понравится! – от дерзкого маневра художника, Марэ ощутил себя балансирующим на опасной грани и с усмешкой пытался исправить положение, но упрямец только вскинул голову и сердито заявил:

– Вот еще! Я скорее с вороной начну разговаривать, чем с немцами!

– Да и раздеваться для поцелуев совсем не обязательно. – вставил еще кто-то, поскольку все больше людей проявляло интерес и к вину, и к шутливому разговору.

– Точно! Поцелуи! Больше поцелуев для Бальзамо! Оооо, лобзай же меня, Ашарат! Сорви с меня покровы! – поддержал Фрэнк, принял томную позу и довольно похоже изобразил мимику красавицы Олимпии, игравшей жену Калиостро.

– А-ха-ха-ха… – раздался общий смех, но Эрнест к нему не присоединился; он продолжал смотреть на любовника, точно в гипнотическом сне, и, кусая губы, с трудом сдерживал себя от немедленной атаки на объект своей страсти. Впору было пожалеть, что он поддался глупой панике и вообще приехал туда, где его не очень-то хотели видеть, и своим присутствием помешал Жану сперва работать, а теперь и отдыхать… да еще и поставил в неловкое положение перед все понимающими коллегами…

«Как хорошо, с конем все обошлось, старина Торнадо не подвел, и Жанно доказал, что он – наездник от Бога… а я – идиот, идиот!!..»

Привыкший с безрассудной отвагой совершать в кадре самые разные трюки, Марэ ревниво оберегал все, что не относилось к работе, от любопытных чужих глаз и ушей. Вот и теперь, несмотря на снедавшее его желание отрепетировать у всех на глазах страстную сцену с Лоренцей, пригласив Эрнеста в ее дублеры, Жан дал ему намек вести себя скромнее и не компрометировать их настолько явно:

– Друзья, разделяю ваше огорчение, но… мы снимаем не эротику, а приключенческую драму… у Бальзамо есть прерогатива срывать покровы, но… лишь с чужих тайн и загадок!..

– И что, это… все? – тихо спросил Эрнест и вернул любовнику опустевший стакан.

– Хотите еще… вина? – в тон ему спросил Жан и потянулся было за кувшинчиком.

– Нет… – юноша оттолкнул руку мужчины. – Простите, я переполнен чувством… и мне просто… я отойду на пару минут.

Он церемонно кивнул, как будто покидал не полянку для импровизированного ланча, а светский прием, и бегом бросился к лесу, туда, где стволы сосен и буков перемежались с зеленеющим подлеском, образующим густой лабиринт.

Жан встревоженно посмотрел вслед ускользнувшему юноше, и ему хватило всего пары мгновений, чтобы принять решение последовать за ним.

– Чужой пример заразителен, он служит напоминанием о собственных потребностях… пожалуй, я тоже отлучусь ненадолго… – только и сказал он вслух, упреждая нескромные шуточки коллег, но тревога за Эрнеста перевесила привычную его сдержанность и щепетильность.

Эрнест углубился в лес не дальше, чем метров на пятьдесят – спасительная тень мощных стволов и раскидистых крон была убежищем, способным спрятать от посторонних взглядов и пылающее лицо, и душевное смятение, и почти судорожное напряжение тела.

Пожалуй, он переоценил свои физические возможности, а Шаффхаузен, хорошо знавший особенности его нервной системы, оказался прав: бессонница, наплевательское отношение к питанию, бьющие через край эмоции и повышенные физические нагрузки, помноженные на мучительную и непреходящую страсть, ищущую удовлетворения, набросились на него, как черти на грешника. И хорошо, если просто свалят на землю в обмороке, или заставят выблевать смесь молока и вина – единственное, что со вчерашнего дня попало ему в желудок, вместе с парой печений – но ведь запросто могут и прикончить.

Доктор, пугая его при нарушениях больничного режима, рассказывал о случаях внезапных сердечных приступов или даже инсультов у молодых парней, что мало спали, плохо ели, много психовали, плохо себя вели и не слушались старших… Он нервно рассмеялся над самим собой, остановился и, тяжело дыша, привалился к ближайшей сосне, обхватил ствол руками, и, пачкая лоб смолой, уткнулся лицом в мягкую шершавую кору…

Жан едва не упустил юношу из вида, когда тот скрылся в зеленой массе, но, по счастью, тот не думал изображать пугливого оленя, и Марэ очень скоро обнаружил беглеца обнимающим дерево…

Он приблизился, крадучись, как лесной кот, и, мягко дотронувшись до желанного теплого плеча, скрытого под синей блузой, сжал пальцы:

– Мальчик мой, что случилось? Тебе… плохо?

– Да… нет… – Эрнест не собирался изображать институтку и, обернувшись, обхватил любовника обеими руками и прижался к нему всем телом. – Прости меня, я кретин…

– Что? О чем ты? – Жан принял его объятия и сам стиснул в ответ гибкую талию, с наслаждением, граничащим с болью, вбирая запах разгоряченного тела и чуть резкий смолистый аромат, идущий от ствола сосны и рук юноши, перепачканных расплавленным янтарем…

– Я испугался, что Торнадо тебя сбросит, любимый… Штаубе с Роже меня чуть не сожрали, когда узнали, что ты поехал на нем… несли какой-то бред про страховку… – шепот Эрнеста перемежался жаркими, жаждущими поцелуями и хриплыми стонами, полными отчаянного желания. – О, ты с ума меня сводишь, Жанно, мой Жанно!.. Я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке…

– Сумасшедший… разве ты не видел меня верхом на твоем дьяволе? Чего же ты испугался, дурачок? Вот он я, живой и здоровый… – не сдержав тихого смеха, Марэ немедленно позволил любимому мальчишке получить доказательство своей полной сохранности и тоже принялся страстно целовать в ответ.

– Сам не знаю… – Эрнест рванул рубашку на груди Жана, так, что жабо треснуло и пуговицы разлетелись в разные стороны, уткнулся носом, глубоко вдохнул и жадно припал ртом к левому соску, слегка прикусил его… выпустил и снова принялся рвано объяснять свои мотивы:

– Просто… Роже напомнил, как ты переломался на съемках «Джентльмена», и что если… и еще он сказал про похоронное бюро!.. И что твой сын нас засудит, и… и все, я ни о чем другом думать не мог, я представлял тебя в больнице, и… и… Жан!.. – Эрнест прерывисто вздохнул, подавляя готовые вот-вот хлынуть слезы.

– Шшшшш… ни слова больше… все это только выдумки Роже и твои страхи… Посмотри на меня, мой мальчик… Посмотри же! – голос Жана вновь наполнился повелительной интонацией гипнотизера, и он буквально вынудил Эрнеста поднять голову и сосредоточить блуждающий взгляд на себе. – Смотри, со мной все в порядке!

Эрнест кивнул и снова стиснул его в объятиях – с такой неистовой силой, что Жан удивленно охнул от столь сладкого признания в любви – и требовательно прошептал:

– Обещай, что с тобой ничего не случится!..Что ты будешь беречься… и позволишь мне беречь тебя, мой король! Обещай!

– Конечно! Мне же теперь все страховые компании отказывают! Потому я назначаю тебя быть моим ангелом-хранителем, мой принц! – немного театрально, в стиле беспечного д’Артаньяна, воскликнул Марэ. Тревога юноши, поначалу внушившая опасение своей беспредметностью, вдруг предстала ему высшим доказательством любви, и, вновь завладев его лицом, Жан уже совершенно серьезно признался:

– Я люблю тебя так сильно, что никогда, никогда не стану рисковать своей жизнью или здоровьем! Я не хочу потерять тебя, мой мальчик, и не хочу, чтобы ты оказался связан с немощным калекой…

– Связан с калекой?.. Жанно, ты совсем дурак?! – Эрнест ударил его кулаком по груди, но этот «удар» был не больнее легкого тычка, и лишь сильнее возбудил мужчину. – Ты… правда думаешь, что я тебя люблю только в образе рыцаря на коне или кавалера в дорогом костюме, люблю только твои бесконечные роли! Да пойми ж ты, наконец, что я к тебе чувствую, с детства, почти с самого детства, но особенно – сейчас, когда я узнал тебя на самом деле! Тебя живого, а не призрака с другой стороны экрана, не бесплотный образ, а… настоящего тебя!.. Со мной такого никогда не случалось, и я точно знаю, что не случится… потому что нет на свете второго Жана Марэ, нет на свете второго тебя!.. Мммм… теперь ты окончательно решишь, что я опасный псих, крезанувшийся на почве любви, и бросишь меня, да?

Он попытался усмехнуться, чтобы как-то прикрыть свою боль подобием шутки, но из этого ничего не вышло.

– Нет… я сделаю намного лучше: смирю тебя и успокою в своих объятиях, мой бедный принц, одержимый любовью… – Марэ так и поступил, обхватил юношу поверх его собственных рук и накрыл его губы своими, заставляя замолчать и больше не произносить никаких глупостей.

Признание Эрнеста, вырвавшееся из самого сердца, подарило ему глоток того самого эликсира бессмертия, что согласно сценарию маг и волшебник Бальзамо искал в алхимических опытах. Но Жан оказался намного удачливее своего героя – он уже обрел свой источник чистейшего незамутненного счастья и блаженства, самой жизни и вечной юности… Он получил Эрнеста.

…Никем не замеченный, Шаффхаузен стоял всего в двадцати шагах от влюбленной пары и с нарастающим во всем теле напряжением прислушивался и впитывал в себя эту бурную сцену взаимных признаний и любовных обетов… Психиатр в нем озадаченно молчал, названный отец рыдал от бессилия немедленно остановить это безумие, а разбуженный ночной неосторожностью любовников ревнивый мужчина кусал губы, борясь с искушающей фантазией поменяться с Марэ местами…