Читать книгу Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ - Ричард Брук - Страница 13

– Да, фрау Герих… вы совершенно верно меня поняли… вашему супругу назначены препараты от бессонницы, и он вскоре прибудет домой. Ваша задача – обеспечить ему ночной покой, контролировать прием таблеток и следовать прочим моим рекомендациям в утреннее, дневное и вечернее время.

– Конечно, доктор, конечно! Я все исполню в точности! Да благословит вас Пресвятая Дева!

Шаффхаузен выслушал ответные заверения супруги только что выписанного им пациента-лунатика, вежливо попрощался с ней и, положив трубку на рычаг аппарата, снял очки, потер уставшую переносицу и, водрузив их обратно, вернулся к своим записям.

Но заняться вплотную заполнением истории болезни герра Гериха ему не позволил раздавшийся тут же нервный стук в дверь.

– Войдите, Жан. – устало проговорил Эмиль, отточенным ухом распознав визит своего помощника Дюваля, некогда ординатора, теперь же полноправного доктора – и без пяти минут заведующего терапевтическим отделением.

Дюваль незамедлительно воспользовался разрешением, но стоило ему перешагнуть порог, как на Шаффхаузена отчетливо повеяло чьей-то истерикой и очередной внештатной ситуацией. Это было написано на лице у молодого человека, причем очень крупными буквами. Губы у Жана тряслись, а зрачки были как точки; ко всему прочему, он начал заикаться, что после занятий с одним из лучших парижских логопедов с ним случалось крайне редко, лишь в минуты сильнейшего стресса.

– П-п-патрон, п-простите, что беспокою вас в-в-в неурочное время… – начал Дюваль, судорожно сглотнул, поправил очки и начал заново:

– П-патрон, простите… к… к вам…

– Успокойтесь, Жан. Отдышитесь, или я буду думать, что вы сюда прибежали, спасаясь от стаи голодных волков. Или вас так напугал какой-нибудь новый пациент с весенним обострением, вообразивший себя генералом Бонапартом?

Дюваль слабо улыбнулся ободряющей шутке, снова сглотнул, перевел дыхание и, наконец, восстановил способность говорить, не запинаясь на каждом слове.

– Вы почти угадали, профессор… Это месье де СенБриз.

– Так. Старший… или младший? – впрочем, Шаффхаузен знал ответ на этот вопрос – если бы им на голову свалился Эрнест, Дюваль никогда не назвал бы его Сен-Бризом, только Вернеем. Уточнение понадобилось лишь за тем, чтобы самому получить небольшую фору и настроиться на неизбежные проблемы, создавать которые отец и сын были мастера.

Секундой позже Жан подтвердил его правоту:

– Старший. Месье Эжен… Он сидит сейчас в приемной, и… в руках у него пистолет. Требует, чтобы вы его немедленно приняли.

Шаффхаузен пристально взглянул на Дюваля, на секунду предположив, что у впечатлительного молодого человека только при одном виде Сен-Бриза-старшего разыгралось воображение, однако отмел эту версию как несостоятельную.

– Он вам угрожал?

– Нет, нет… но… он сказал, что если я вас не позову… и вы его немедленно не примете… то он прострелит себе ногу, и вы и клиника будете отвечать за его срыв.

Граф де Сен-Бриз своей эксцентричностью и склонностью к демонстративным поступкам вполне мог поспорить с виконтом, Шаффхаузен уяснил это за те четыре трудные недели, что Эжен был его пациентом – после внезапной гибели жены и дочек.

Не в правилах профессора психиатрии было уступать шантажу и эмоциональному давлению, однако в данном случае упрямство могло обойтись слишком дорого, и самому Шаффхаузену, поторопившемуся с выпиской неуравновешенного пациента, и репутации клиники «Сан-Вивиан».

В то же время он вспомнил еще кое-что, усилившее дурное предчувствие, а именно – недавний ночной звонок пьяного Эрнеста Вернея, в клинику и на его личный номер. Память так же услужливо подбросила упоминание художника о своей работе на съемках новой киноленты, где его кумиру, Жану Марэ, отведена главная роль… Шаффхаузену не составило труда связать воедино все эти звенья, включая появление в приемной взбешенного или доведенного до крайней степени отчаяния Сен-Бриза…

– Что ж… требует – примем. Идемте, Жан.

Подавив тяжелый вздох, Шаффхаузен встал из-за стола и отправился следом за Дювалем – принимать пулю или исповедь. Разумеется, он сам предпочел бы последнее первому, но будучи реалистом, по дороге к приемному покою на всякий случай дал Жану распоряжение предупредить санитаров и держать под рукой телефон полицейского участка в Жуан-ле-Пен.

***

Эжен сидел в кресле в просторной рекреации первого этажа, под сенью комнатных пальм и померанцевых деревьев, рядом с большой клеткой с попугаями, и, нетерпеливо постукивая ногой, ждал, чтобы доктор вышел к нему – или его пригласили пройти в кабинет. Пистолет он держал в правой руке, уперев дуло в колено, но предохранитель не был снят. Несмотря на грозные заявления, сделанные на пороге клиники, в намерения Сен-Бриза не входило калечить ни самого себя, ни доктора, ни кого-либо из персонала… Человека, которого он в самом деле хотел угостить свинцовой пилюлей, здесь не было, но его отвратительный образ навязчиво маячил перед внутренним взором и доводил до мигрени.

Услышав шаги, граф поспешно повернулся в сторону лестницы, и не ошибся: по ступеням спускался Шаффхаузен, подтянутый, невозмутимый, в неизменном строгом костюме, белоснежной сорочке и галстуке, со строгим взглядом сквозь очки в золотой оправе. Его появление подействовало на Сен-Бриза как глоток коньяка: в груди потеплело, и нервная дрожь стала успокаиваться. Эжен знал, что Шаффхаузен ему поможет… а если не сумеет – значит, не сумеет никто, и тогда он сделает, что задумал. Убьет Жана Марэ.

– Добрый вечер, месье Шаффхаузен…

– Мсье граф, рад видеть вас у себя и надеюсь, что сумею оказать вам всю необходимую помощь. – невозмутимым тоном, больше подходящим для светского нежели врачебного приема, проговорил Эмиль и, сделав последний шаг, остановился на расстоянии, достаточном для рукопожатия.

Эжен убрал пистолет во внутренний карман пиджака и встал:

– Простите за мое… невежливое вторжение. Но у меня не было иного выхода обойти вашу бюрократию с записью на прием за два месяца. Я не могу ждать так долго… Я… у меня… мой сын… мой единственный сын, моя последняя надежда!.. – из его горла вырвалось что-то среднее между кашлем и рыданием, но Сен-Бриз овладел собой и умоляюще спросил:

– Где мы можем поговорить?!

Доктор бесстрастно кивнул:

– Полагаю, мой кабинет вполне подойдет для конфиденциального разговора. Только у меня есть одно условие… прошу понять меня правильно.

Убедившись, что граф не собирается немедленно пускать в ход оружие, Шаффхаузен тем не менее решил побеспокоиться, чтобы такая мысль не посетила Сен-Бриза в процессе их приватной беседы. Он жестом подозвал могучего санитара, ожидавшего распоряжений, и протянул графу руку ладонью вверх:

– Вручите мне свой пистолет, я передам его на хранение брату Мигелю и верну вам, как только вы решите покинуть пределы моей клиники. Таковы здешние правила: «Прощай, оружие!»

– Что?.. Пистолет?.. Ааааа… Да-да, конечно… – Сен-Бриз вдруг смутился, покраснел и стал похож на провинившегося школяра. Старый добрый «вальтер» был извлечен из кармана и перекочевал сперва к Шаффхаузену, а потом – в красную костистую ручищу брата Мигеля, в которой и скрылся целиком, точно крыса в пасти собаки.

– Вот и славно. Давайте поднимемся ко мне, выпьем по чашечке кофе… с коньяком, и вы мне расскажете, что вновь стало причиной вашего огорчения в поведении мсье Эрнеста. Надеюсь, он пребывает в добром здравии?

Красивое, хотя и несколько помятое – видимо, по причине бессонницы – лицо Сен-Бриза исказилось, как будто в рот ему попал целый лимон или стакан уксуса:

– Нет! Мой сын сошел с ума! Опять! Я потому и приехал…

– Патрон, вы уверены, что вам стоит оставаться с ним… наедине? – шепотом спросил Дюваль. – Может, мне побыть хотя бы в смежной комнате?..

Шаффхаузен только молча качнул головой, отвергая помощь Жана – он был тот еще «охранник», и в случае внештатной ситуации только помешал бы. Уж скорее Эмиль мог бы полагаться на собственную хорошую физическую форму и немаленькие габариты; с тонкокостным и довольно нервным мужчиной невеликанского роста он с высокой долей вероятности справится и в одиночку. Ну а в крайнем случае… тревожной кнопки, вмонтированной в столешницу, было вполне достаточно, чтобы санитары успели вмешаться и предотвратить буйство посетителя.

– Пойдемте, мсье граф. Сейчас нам подадут кофе.

…В кабинете Шаффхаузена граф де Сен-Бриз повел себя как ребенок, пришедший домой с прогулки: поспешно сорвал с шеи тесный галстук и небрежно сунул его в карман (шелковый галстук от Кардена, как опытным глазом щеголя определил Эмиль, стоимостью не менее пятисот франков), снял пиджак, расстегнул воротник рубашки и запонки – и с глубоким вздохом не сел, а упал в большое кресло…

– О-о… теперь мне хоть немного легче…

Наблюдая за этим спонтанным разоблачением, Шаффхаузен практически сразу установил тему грядущего разговора – он руку готов был дать на отсечение, что речь пойдет о крайне неприятной и табуированной в приличном обществе теме: запретной мужской любви…

– Может быть, хотите стакан воды? – спросил доктор, прежде чем занять свое место за широким столом из мербау. – Или оранжада?

Стеклянный графин и пара стаканов находились прямо за спиной Сен-Бриза, на откидной столешнице изящного буфета, в нижнюю часть которого был искусно встроен небольшой холодильник со льдом и лимонадом в стеклянных бутылках.

– Если только вылить на голову… – нервно усмехнулся Эжен и схватился за лоб. – Она у меня с прошлого вечера как в огне… доктор, это не может быть инсульт?.. Не дай Бог мне оказаться разбитым параличом именно сейчас! Ах, мне так плохо было в самолете…

– Давайте проверим пульс и давление, возможно, вы просто перенервничали и устали… Видимых признаков того, что у вас инсульт, я не наблюдаю, – успокоительно проговорил Шаффхаузен и добавил:

– Но, если вас это успокоит, могу провести вам специальный тест.

– Нет, нет… мне уже лучше… просто всего трясет… доктор, я чуть не убил вчера человека. И знаете? Я до сих пор хочу его убить… И, наверное, сделаю это, если вы меня не разубедите!

Эмиль медленно опустился в кресло и, соединив пальцы домиком, внимательно смотрел на Сен-Бриза, пока он выплевывал из себя признание за признанием.

Дав собеседнику отдышаться, Шаффхаузен чуть склонился вперед и, решив, что должен использовать собственную осведомленность для облегчения дальнейшей исповеди графа, спросил:

– Вы хотели убить… Жана Марэ?

Граф подскочил в кресле, точно подброшенный пружиной, и уставился на Шаффхаузена с таким же суеверным ужасом, как царь Эдип – на Сфинкса, или житель средневекового города – на странствующего чародея, на его глазах превратившего воду в вино:

– Как… как!.. Откуда вы узнали?!

– Не могу вам назвать источник моей информированности. Я только сделал предположение, основанное на том, что мне известно о съемках нового фильма с его участием, которые проходят в вашем замке. – коротко, не вдаваясь ни в какие лишние подробности, пояснил Шаффхаузен и поспешил перехватить у графа эстафету в задавании вопросов:

– Но я теперь вижу, что моя картина неполна, и готов выслушать вас. Что произошло между вами и мсье Марэ, что вы испытали желание расправиться с ним столь жестоко?

– Между ним и мной – ничего, к счастью! Пока ничего… – жестким голосом проговорил Эжен. – А вот между ним и Эрнестом произошло то, чего не должно было произойти! То, что вообще не должно происходить между мужчинами… вы понимаете?! Мерзость… Доктор, доктор, ведь вы его излечили, избавили от этого гнусного пристрастия!.. Вы мне обещали, что он станет нормальным человеком, семьянином… что его, черт возьми, перестанут привлекать хуи!.. Простите… но иначе не сказать!..

Шаффхаузен, нахмурившись, принял справедливый упрек отца и мысленно вознес хвалу небесам, что до графа не дошли никакие слухи про скоротечный роман Вернея с Дювалем… Роман, нанесший по гордости и профессиональной состоятельности самого доктора сильнейший удар.

Дверь кабинета тихо отворилась после деликатного стука, донна Джамми внесла поднос с кофе и свежими сэндвичами, приготовленными на скорую руку, поставила его на стол и так же молча удалилась.

Эжен протянул было руку за чашкой, но вдруг бессильно уронил ее на колено. Его губы искривились, из глаз потекли крупные слезы:

– Мой мальчик!.. Как же так!.. И ведь в моем доме, доктор, в моем доме!.. Прямо передо мной, прямо у меня на глазах!.. Как это возможно?.. Есть ли у этого человека сердце, хоть капля совести!.. После моей трагедии с женой и дочерьми – взять и совратить моего сына!.. Мою последнюю радость!..

«Где же были ваши глаза, дорогой граф, когда вашего юного сына совращал совсем другой человек, пусть и внешне похожий на Марэ, как родной брат…» – с чувством искренней горечи подумал Эмиль, но не стал превращать исповедь в морализаторство и уж тем более – разглашать тайну, доверенную ему самим Эрнестом из роли пациента.

Стенания и причитания Сен-Бриза мало что прояснили для Шаффхаузена, и, выждав, когда Эжен немного придет в себя и все-таки сделает глоток кофе, доктор позволил себе небольшую провокацию, с целью получить подробное опровержение:

– Насколько мне известно, Эрнест с отроческих лет был сильно и серьезно увлечен этим актером, а что касается моих личных впечатлений от общения с мсье Марэ – не в его правилах заниматься развратом, тем более, на публике…

– Что?! Месье Шаффхаузен!.. – чашка с кофе полетела на ковер. – Что я слышу?! Вы… вы оправдываете этого гомосексуалиста?!

– Да, он не скрывает своих… ммм… предпочтений, но я никогда не слышал, чтобы кто-либо подвергся совращению с его стороны. Скорее напротив, экзальтированные поклонники и поклонницы сами преследуют своего кумира… предлагая себя без всякого стыда. Потому мне удивительно слышать от вас подобное заявление…

– И тем не менее-это правда! – запальчиво выкрикнул Сен-Бриз.

– М-м-м. Можете ли вы рассказать мне подробнее, что произошло, и чему именно вы стали невольным свидетелем?

– Видите ли… несколько недель назад… Эрнест уговорил меня предоставить наш замок… наш семейный дом в Бургундии… для съемок исторического фильма. У них там что-то случилось, и картина была на грани закрытия, если бы нужный замок не нашелся… ах, если бы я только знал заранее!.. Да чтоб она провалилась, эта проклятая картина, чтоб сгорела, вместе с чертовым замком! – Сен-Бриз ударил кулаком по подлокотнику кресла. – Но… Эрнест как раз нашел интересную работу… художником на киностудии… и я радовался, что он чем-то занят, и по-настоящему увлечен, да еще и зарабатывает неплохие деньги. Он ведь такой непрактичный, ничего не смыслит в делах, только и умеет копить долги… ну… это все неважно… словом, я дал согласие. Он меня уговорил. Клянусь, я понятия не имел, что там планирует сниматься этот чертов Жан Марэ!.. А когда узнал, отказывать было уже поздно.

Эжен скрестил руки на груди и закусил губы.

– Так-так… и что же произошло, когда к вам в гости приехали актеры, и вся прочая киношная братия? – Эмиль мог бы не спрашивать и просто выждать, когда Сен-Бриз сам продолжит свой рассказ, но хорошим тоном внимательного собеседника было показать, что им ничего не упущено, и интерес слушателя лишь возрастает.

– Сперва было весело… – неохотно признал граф и покачал головой, как будто осуждал самого себя за легкомыслие. – Замок прямо ожил… особенно когда лошадей привезли. Интересно было наблюдать, как строят декорации, ищут все эти планы, ракурсы… болтают на птичьем языке… Мой сын тоже носился, как сумасшедший, работал не покладая рук, всех с ума сводил, чтобы все было по-высшему разряду, исторично, достоверно… он перетряхнул все кладовые, даже старинные безделушки из бабушкиной шкатулки… подарки для невесты… умудрился наполовину раздарить актрисам «для правдоподобия»! Теперь-то я понимаю, для кого он так старался!.. Для этого синеглазого дьявола… искусителя!

Улавливая, как бурно и тяжело начинает дышать Сен-Бриз, едва возвращается мыслями к Марэ, Шаффхаузен силился себе представить, что же такого случилось на глазах у графа между актером и Эрнестом? Его собственное воображение было слишком бедным, чтобы представить себе хоть сколько-нибудь правдоподобную сцену, в которой Жан Марэ выступил бы в роли дьявола, а не благородного рыцаря…

– Ну вот позавчера вечером его величество французская кинозвезда наконец-то прибыла… Я его и не видел почти, так, мельком, на ужине… и он еще притворялся любезным, застенчивым, проклятый сукин сын! Чертов пидэ! Я забеспокоился, конечно, но не сильно… дело в том, что Эрнест… он накануне ездил со своим другом – другим другом, тоже распущенный парень, но к нему Эрнест хотя бы равнодушен! – так вот, ездил в Дижон за каким-то кувшином для вина… и привез оттуда женщину. Очень красивую, рыжеволосую… англичанку. Правда, она его старше лет на пятнадцать, но какая разница! Ведь это женщина, жен-щи-на!..

«О Боже, снова иностранка, снова из Туманного Альбиона, да еще и старше него… Бедный мальчик, он ведь старался, как мог, следовать моим рекомендациям… но вновь угодил в ловушку материнского комплекса вместо того, чтобы выбрать себе хорошенькую ровесницу…» – усмотрев в отчаянном и эпатажном выборе Вернея новую попытку разыскать мать-кукушку, чтобы спрятаться под ее юбками от ослепительного сияния Феба Светозарного, Шаффхаузен сделал себе пометку вновь при случае обратить Эрнеста к этой его незаживающей ране… и вернул все свое внимание графу, чей рассказ уже приблизился к основному драматическому повороту.

– Но сын меня провел, доктор… замазал глаза… Я спал себе спокойно, а Эрнест с утра пораньше улизнул в конюшню, а там его поджидал этот… этот актеришка!.. Мне потом рассказали, как он его обхаживал, как терся вокруг моего сына, и сманил-таки на верховую прогулку… причем Эрнест уступил ему своего коня!.. Торнадо! А это, доктор, все равно как если бы вы меня пустили сидеть в вашем кресле и отдавать приказы медбратьям… Их не было несколько часов!.. Искали по всей округе! Этот Марэ даже на съемки чуть не опоздал… а после… на ужине… вы, доктор, слышали когда-нибудь про салонную игру – фарандола поцелуев?..

Эмиль покачал головой, он был небольшой любитель пустых светских развлечений.

Сен-Бриз перевел дыхание и быстро пересказал доктору, как с подачи «другого распущенного парня» была затеяна фривольная игра, как актеры и прочие сотрапезники передавали друг другу поцелуи, и как очередь дошла до Эрнеста…

– И он… вы представляете? – встал и собирался поцеловать этого Марэ в губы! А тот, вместо того, чтобы отказаться, тоже вскочил, и… фууу, пакость, вспомнить тошно!.. Я пытался, месье Шаффхаузен, пытался остановить, прекратить это… чуть ли не силой… а Эрнест мне еще и надерзил!.. Перед всеми! В моем доме!.. И этот педрила так, со смешком, сказал – вам, дескать, придется уступить этот приз! Приз! Мой сын! Да как он смеет?! Но они поцеловались, доктор, по-це-ло-ва-лись! Прямо как на свадьбе… И это еще не все!

Шаффхаузен поймал себя на том, что в какой-то момент вдруг присоединился к отчаянию графа и включился в его переживания, как если бы Эрнест был его кровным сыном.

«Проклятье, я снова впал в перенос! Что же это за наваждение такое, а, господин Фрейд?» – по-счастью, вовремя заметив в себе подобное нарушение профессиональной беспристрастности, Эмиль осознанным усилием вывел себя обратно в роль врача – внимательного, но совершенно нейтрального к душевным терзаниям рассказчика.

Сен-Бриз тем временем схватил со столика бутылку лимонада, открыл, плеснул сразу половину в стакан и залпом выпил… и перешел к завершающей части рассказа:

– Я ушел. Я не мог смотреть на это, просто не мог! Понимал, что не засну, и решил устроиться в кабинете… покурить, почитать, выпить вина… подумать… а ночь была такая хорошая, теплая, звездная… в саду соловьи пели как сумасшедшие… я решил сам покурить у открытого окна… и увидел!.. Оооо…

Граф закрыл лицо дрожащими руками, щеки и уши его пылали. Каждое слово давалось ему с трудом, но, напрягая волю, он все-таки продолжал:

– Там…. в саду… есть очень красивое место… Большой каштан, окруженный самшитом и можжевельником, и цветник… я там сделал предложение Элен, и мы… ну, неважно… и Эрнест тоже… вечно таскал туда своих пассий… вы понимаете?.. Ну, вот я их увидел… моего несчастного юного сына с этим развратным стариком… они… они опять целовались!.. Мне сверху все было видно как на ладони… Боже, я такой страсти не видел никогда, никогда, доктор! Даже в итальянском публичном доме!.. А потом… потом Эрнест… вдруг встал на колени, и… и… нет, я даже не могу сказать, что он сделал!..

Сен-Бриз вскочил с кресла, оперся руками о край стола и выкрикнул прямо в лицо Шаффхаузену:

– Он сосал его член! Виконт Луи-Эрнест де ла Верней де Сен-Бриз, мой единственный сын, мой наследник, стоял на коленях перед каким-то актеришкой и сосал его член!.. Да еще… этот старый шут ему годится не то что в отцы – в деды!.. О-о, я понимаю, понимаю, почему Господь послал огонь и серу на Содом!..

Эмиль с молчаливым сочувствием взирал на графа, чье признание раздирало тому душу на мелкие части, втаптывало в грязь его гордость, уничтожало достоинство целого старинного рода. Мир Сен-Бриза рушился на глазах, и Шаффхаузен, встав мысленно в фигуру несчастного отца, с беспощадной ясностью понял, что и он захотел бы убить того, кто совершил столь отвратительный, вероломный поступок, будучи принят в приличном доме, как гость.

Но, на счастье месье Марэ, у доктора в запасе была совсем иная история, поведанная ему не далее трех недель назад самим Эрнестом, уязвленным в своих лучших чувствах.

В этой истории Марэ представал рыцарем, Галахадом Непорочным, отринувшим плотский соблазн, дабы не оскорблять юношу прикосновением к стареющей плоти… И ведь сам Шаффхаузен тогда восхищался Марэ, превозносил его благородство, расписывал Эрнесту достойные мотивы, побудившие актера дать отказ наивному воздыхателю!..

«Ах, я старый самонадеянный дурак!.. Поверил в свой отцовский авторитет… но после стольких лет работы с Эрнестом в качестве терапевта, я вправе был надеяться, что он устоит… хотя бы проявит больше сдержанности, столкнувшись со своим кумиром лицом к лицу!»

И тут впору было задаться вопросом – а так ли уж граф ошибается в своей оценке произошедшего? Не приложил ли сам Марэ осознанные усилия к тому, чтобы вернуть себе расположение молодого человека, решившего, что будет лучше любить своего бога на расстоянии? Конечно, на совращение такой поступок не тянул, но много ли было нужно Эрнесту, чтобы вновь загореться пороховым запалом, едва его согрели лучи светозарного Феба?

Шаффхаузен почувствовал себя в профессиональном тупике: поступок Эрнеста, вновь выбравшего в партнеры по сексу мужчину вместо женщины, со всей очевидностью указывал на полную несостоятельность проведенной с ним терапевтической работы. Сексуальная перверсия оказалась цепкой, как ревнивая любовница… или любовник.

Несмотря на очевидный успех, которого доктор добился в течение первого года конверсионной терапии – Эрнест сознательно стал менять свое интимное поведение на более приемлемое в социальном плане – долгосрочные отношения с женщинами у юного виконта катастрофически не складывались. Вероятно, с мужчинами он чувствовал себя куда увереннее, удовлетворенность от контактов была выше, и, судя по Дювалю и вот теперь – по самому Жану Марэ – он вполне успешно добивался от собратьев по полу, чего хотел.

Стало быть, корневые причины возникновения гомосексуального влечения были определены доктором неверно. В случае с Эрнестом Шаффхаузен приписывал их недостаточному отцовскому вниманию в период пубертата, а также изначально нарушенному телесному и эмоциональному контакту с матерью. Все эти выводы нуждались в очередном пересмотре и переосмыслении. Как и сам его подход к работе с пациентом, упорствующим в своем выборе.

Увы, теперь Эмиль совсем уже не был уверен в том, что его мягкие интервенции и занятия самоанализом, щадящим психику юноши, без применения фармакологии, принесут хоть какой-то толк.

Искоса глянув на Эжена де Сен-Бриза, доктор подумал:

«Наверняка граф сожалеет, что отказался в свое время от мер радикальной исправительной терапии… не исключаю, что бихевиоральный подход мог бы дать более прочные результаты… например, выработал бы условный рефлекс отвращения даже к виду обнаженного мужского тела… Но какой ценой, какой страшной ценой…»

Странное дело: несмотря на свой очевидный профессиональный провал, Шаффхаузен чувствовал, что остался последовательным противником психиатрического насилия…. Мысль о грубом воздействии на и без того лабильную психику художника была ему отвратительна, и вызывала какую-то неопределимую болезненную эмоцию… словно речь шла не о пациенте, а родном сыне или близком друге. Это переживание еще требовалось отрефлексировать дополнительно.

Можно было порадоваться хотя бы тому, что стремление Эрнеста впадать в суицидальный настрой при столкновении с эмоционально-острой и трудно преодолимой ситуацией, удалось успешно купировать. Шаффхаузен попросту не хотел разрушать едва-едва окрепшее Эго юноши, лишать опоры на либидо в борьбе с беспощадным мортидо43, затягивающим в воронку саморазрушения. Однако ж теперь ему предстояло разобраться в первую очередь с тем мортидо, что захватило с головой Сен-Бриза-старшего.

Выговорившись и позволив себе выплеснуть на Шаффхаузена всю свою боль и негодование, Эжен выглядел не успокоенным, а опустошенным. В нем не ощущалось ни грана облегчения, ни лучика света, как после искренней исповеди, только навалилась гигантская усталость и апатия. Примерно в такое же состояние он впал после похорон супруги и девочек…

Граф снова рухнул в кресло и, прикрыв рукою глаза, мокрые от слез злости и бессилия, молча ждал, что ему скажет именитый психиатр, какую спасительную ложь скормит в качестве горькой пилюли…

Шаффхаузен по-прежнему был в затруднении, хотя и сохранял невозмутимый вид всезнающего ученого. Он прекрасно понимал, что сейчас у него нет никакого средства, способного волшебным образом разрешить сложившуюся ситуацию. Ничего не сделать, умыть руки, тоже было нельзя. Если оставить Сен-Бриза наедине с его сложным переживанием, есть шанс скоро прочесть в газете свеженький некролог… и не исключено, что некрологов будет сразу два, если не три…

Эмиль собрался с духом и решил, что какой бы сложной ни выглядела проблема, подступиться к ее решению он сможет постепенно, делая выверенные шаги в нужном направлении. И первое, что ему пришло на ум – своими глазами удостовериться в том, что бурный роман между Жаном Марэ и Эрнестом Вернеем, актером и художником, имеет место быть, а не родился в воспаленном воображении ревнивого отца.

Для начала следовало прояснить, чего же от него хочет сам Сен-Бриз.

– Мсье граф, благодарю вас за откровенность и восхищаюсь вашим мужеством. Теперь, если позволите, я спрошу вас, как вам видится мое участие в этом семейном деле? Чем я могу быть вам полезен в дальнейшем? Все-таки вы обратились ко мне, а не в полицию нравов.

Сен-Бриз и секунды не промедлил с ответом:

– Доктор, это не секрет, что вы имеете на моего сына огромное влияние… такое, какого я никогда не имел и, судя по всему, не буду иметь. Не скрою, я даже ревновал… завидовал авторитету, который вы сумели приобрести, ведь Эрнест – он же никого не слушает, не уважает. Все советы принимает в штыки, родительскую заботу считает возмутительным покушением на права и свободы гражданина. Это все анархические бредни, но он им следует!.. И только к вам у него возникло особое отношение… уж не знаю, почему… вероятно, правду пишут, что психиатры сродни священникам… а если ты кому доверяешь свои тайны, то даешь и власть над собой. Так вот, месье Шаффхаузен! Выполните свой долг названного отца!.. Помогите мне… я хочу, чтобы этот актеришка исчез из жизни Эрнеста, чем скорее, тем лучше, а главное – навсегда! И мне все равно, каким способом вы этого добьетесь, уговорами, гипнозом или ядом…

«Все верно, все верно, аристократы не меняются… нет человека – нет и проблемы… рассуждение в духе Чезаре Борджиа… или Лоренцо Медичи…» – Шаффхаузен, с одной стороны польщенный простодушным комплиментом графа, тем не менее ощутил себя кем-то вроде кондотьера, наемного убийцы, которому граф сулит щедрую награду за избавление от досадной помехи в лице «старого шута»… Что-то похожее он, помнится, видел и в одном из фильмов с участием Марэ44, который Эрнест заставил его посмотреть однажды вечером…

«Да, это было уже после отъезда Дюваля в Цюрих, но до того, как эти два мерзавца сговорились увидеться в Париже…»

– Надеюсь, мсье граф, вы в полной мере осознаете, что я не пойду ни на какие шаги, сопряженные с причинением мсье Марэ физической смерти или ущерба? Мы все-таки не в шестнадцатом веке… и не в фильмах Кокто или Юнебелля.

Сен-Бриз нахмурился, закусил губу – точно так же, как Эрнест в минуты сильного раздражения, и неохотно признал правоту доктора:

– Да, конечно… не надо никаких убийств… просто поговорите с ним, с этим актером… пристыдите, напомните о его возрасте, пригрозите… не знаю, чем, но чем-нибудь пригрозите, хоть импотенцией!..

– Хорошо, я подумаю, какая тактика будет наиболее целесообразной. – кивнул профессор, про себя подумав, что Сен-Бриз прав – словом тоже можно уничтожить врага. Иной раз вернее, чем ядом.

«Стоп! Врага?.. Разве Жан Марэ мне враг? Неужели я испытываю к нему враждебность из-за Эрнеста? Что за дикость!.. Поистине, я уж как-то чересчур близко к сердцу принимаю всю эту ситуацию… По-хорошему, мне следует немедленно отправиться в Женеву, к Витцу на супервизию, а не в Бургундию, шпионить за виконтом и его кумиром…» – он с огорчением вновь констатировал собственный глубокий контрперенос45, но решение ехать именно в поместье Сен-Бриз имело приоритетное значение, здесь на кону были жизни сразу троих человек.

– Поверьте, после того, что вы мне рассказали, я чувствую свой постыдный провал и профессиональный вызов. Могу ли я рассчитывать на то, что вы окажете мне гостеприимство в вашем замке, пока там все еще идут киносъемки?

– Да-да, конечно! – закивал граф. – Разумеется, окажу… Я и сам хотел предложить вам поехать со мной, доктор! Потому и примчался вот так, не предупредив… но нам надо торопиться, потому что, не считая сегодняшнего, осталось всего два дня! Потом актеры уедут, и съемки будут где-то в другом месте, кажется, в Версале… но ведь тогда и Эрнест тоже уедет!..

– Тогда не будем понапрасну терять время. – Шаффхаузен взглянул на свой брегет. – Так… сейчас три часа дня. Дайте мне час на сборы, потом мой водитель отвезет нас в аэропорт Ниццы, и тогда не позднее девяти вечера мы точно окажемся на месте.

***

Бургундия встретила графа и доктора мелким затяжным дождем и порывистым ветром, как часто бывало в середине мая. После Ривьеры, в этом году уже по-летнему жаркой, Шаффхаузен порадовался приятной оживляющей прохладе средней Франции, а заодно и собственной предусмотрительности – он взял с собой в эту срочную командировку и длинный плащ, и большой зонт-трость. Оба эти предмета джентльменского гардероба весьма ему пригодились…

Черный «кадиллак», управляемый личным водителем Сен-Бриза, мягко вкатился на полукруглую мощеную площадку перед главным зданием замка, освещенную фонарями, в то время как в саду и прилегающих аллеях уже царил таинственный полумрак. На первом этаже светились почти все окна. Киношники, закончив смену, отдыхали. В удовольствие допивали вечерний дижестив и кофе, дышали перед сном островатым весенним воздухом, вперемешку с ароматами цветущего сада и сигаретным дымом.

Дождавшись полной остановки автомобиля, Шаффхаузен уже вознамерился покинуть салон, когда Сен-Бриз вдруг резко схватил его за рукав и, удержав на месте, указал налево, в сторону небольшой террасы:

– Смотрите, профессор! Вот они, опять вместе… и у всех на глазах! Потрясающее бесстыдство!

Эмиль внимательно присмотрелся и заметил под навесом, среди колонн, увитых плющом, две фигуры. Высокий и широкоплечий мужчина склонился к стройному юноше, так, будто между ними шел какой-то тихий задушевный разговор… Возможно, так и было, но доктор обратил внимание на деталь, сразу выдавшую, что это не простая беседа, а свидание: они курили одну сигарету на двоих.

Большая и крепкая мужская ладонь с длинными пальцами, сжимающими фильтр, протянулась – и встретилась с изящной и тонкой юношеской кистью. Красноватый огонек на миг осветил лицо Эрнеста, точнее, глаза и губы… Сделав долгую затяжку, он медленно выпустил дым, и тогда мужчина, стоявший рядом с ним, наклонился, чтобы вдохнуть, поймать ртом серебристую струйку.

Эрнест вытащил сигарету изо рта и… протянул ее Марэ. Тут уж исчезли последние сомнения в том, чем эти двое заняты на самом деле, потому что Марэ сигарету принял и зажал своими губами. Все повторилось снова: глубокая затяжка, красноватый огонек осветил суровые, точно высеченные из мрамора, черты – и нежную улыбку… Снова серебристая змейка дыма выскользнула в воздух, и теперь уже Эрнест поймал ее ртом.

Сцена была вроде бы совершенно невинной, не нарушающей никаких норм, ну разве что гигиенических, хотя сигареты таким образом кто только не делит, от студентов до фабричных рабочих; однако она оставляла отчетливое ощущение чего-то запретного, непристойного, эротического. Так могли курить только любовники.

Это уличающее зрелище вызвало сдавленный стон у Сен-Бриза, и неприятное, схожее с приступом гастрита, ощущение в животе у самого доктора. Машинально отметив свою психофизическую реакцию, Шаффхаузен молча кивнул, разделяя негодование несчастного отца, и, повернувшись к бледнеющему от ярости графу, тихо предупредил:

– Прошу вас, мсье, держите себя в руках, не позволяйте вашим оскорбленным чувствам увлечь вас на опасный путь… Помните, о чем мы с вами договорились. Я здесь, я с вами, и мы непременно найдем способ устранения этой проблемы, но наберитесь терпения, мсье, это все, что пока от вас требуется.

– Хорошо… хорошо, черт побери! Поль, ну что вы здесь встали? Подвезите нас к боковому входу, прямо к дверям, чтобы нам не выходить под дождь!

***

Полчаса спустя, Шаффхаузен, оставивший свой чемоданчик и плащ с зонтом в отведенной ему удобной комнате на втором этаже, в сопровождении слуги спустился в малую столовую, куда граф пригласил его на ужин и «военный совет».

Кратко посовещавшись с доктором, Сен-Бриз подозвал слугу и отправил его на поиски сына, наказав сообщить, что к ним приехал важный гость и давний друг, но не говорить -кто именно. Он рассчитывал на любопытство Эрнеста, и втайне надеялся, что в присутствии Шаффхаузена тот все-таки проявит куда большую сыновнюю почтительность к ним обоим и прекратит позорить фамилию, ведя себя, как влюбленный школяр.

Около десяти минут тянулось тягостное и тревожное ожидание, Эжен заметно нервничал, то краснел, то покрывался смертельной бледностью, и Эмиль, наблюдая за ним, невольно присматривался к лицу мужчины, боясь, как бы того и в самом деле не разбил инсульт.

Наконец, в коридоре послышались быстрые и легкие шаги – знакомые шаги, отметил про себя Шаффхаузен… – дверные створки с шумом распахнулись, и Эрнест, влетев в гостиную и едва кивнув отцу, без предупреждения ринулся обнимать доктора:

– Месье Шаффхаузен!.. Вот так сюрприз! До чего же я рад вас видеть, старина!

Шаффхаузен опешил, когда теплые юношеские руки обвились вокруг его шеи, и теплые губы, пахнущие вишней и табаком, звонко чмокнули сперва в одну, потом в другую щеку, а в довершение – еще и в нос…

– Папа! Почему ты мне ничего не сказал?! Я бы тогда успел сгонять в деревню за колбасой! Доктор обожает наши бургундские колбаски, правда, месье?..

Выпустив Шаффхаузена из объятий, молодой принц, как ветер, перелетел на другой конец гостиной, полез в шкаф и вытащил пару старинных кубков из серебра, украшенных по бокам эмалевыми миниатюрами, с изображениями кого-то из сен-бризовских предков:

– Ваш визит достоин того, чтобы обмыть его самым что ни на есть пантагрюэлевским способом!..

– Право, по-моему вы немного преувеличиваете, мой юный друг, значимость моей персоны… Это всего лишь обыкновенный врачебный визит… – Шаффхаузен вдруг ни с того ни с сего ощутил какую-то мучительную неловкость перед графом, которому не досталось не то, что приветственного поцелуя сына – даже ласкового взгляда. Юноша определенно находился в состоянии лихорадочного возбуждения, в эйфории… и видел лишь то, что хотел видеть. Молчаливые страдания отца остались без его внимания.

– Обыкновенный? Черта с два! С вами не бывает ничего обыкновенного! – засмеялся Эрнест, поставил бокалы на стол и, демонстрируя отличные навыки виночерпия, стал наливать отцу и доктору подогретое бургундское.

– Вы же мой добрый гений… строгий учитель… и… как будет сваха наоборот? Антисваха? В общем, я чертовски благодарен вам за то, что раз и навсегда разубедили меня жениться на англичанках… и вообще… убедили в преимуществах холостяцкого образа жизни! Я буду теперь как вы! Работать, работать сам на себя и заниматься только любимым делом! Пап, что ты на меня так смотришь, как будто у меня в зубах гвоздика?.. Я что-то не то сделал или сказал?

– Сынок… – растерянно сказал Сен-Бриз… и ничего больше не прибавил, только обреченно принял бокал и сделал большой глоток. Зато на Шаффхаузена граф посмотрел, как раненый Цезарь – на вероломного Брута.

– Постойте, Эрнест, я не поспеваю за полетом вашей мысли сегодня… – немного сконфуженно ответил профессор. Он никак не ожидал, что Верней вывалит прямо на голову несчастного отца целый ворох конфиденциальной информации, касающейся их последних терапевтических сессий после расставания с Эррин… Послушать его предвзято – так граф решит, что убить следует не только Марэ… тем более, что «вальтер» с полным магазином патронов был ему благополучно возвращен.

– Да-да, Эрнест, что ты так набросился на бедного месье Шаффхаузена? – Сен-Бриз оказался довольно-таки ловким конспиратором и ничем не выдал ни своего истинного настроя, ни заключенного заговора. – Присядь, пожалуйста. Поешь сам и дай нам поесть с дороги….

– Есть?.. Я не ем… «Сижу на хамелеоновой пище»46! – усмехнулся Эрнест. – Лучше я сегодня вспомню старые добрые времена и поработаю для вас официантом. Да, доктор, когда я был нищим студентом Сорбонны, то подрабатывал в закусочной… и, видите, еще не разучился подавать раклет и разливать вино.

– Эрнест, прекрати этот шутовской балаган! Мы не в уличной забегаловке, Симон прекрасно справится без твоей помощи и с вином, и с закусками! – тут граф позволил себе первые грозные ноты в голосе и повелительным жестом указал сыну на стул напротив доктора:

– Сядь вот сюда! Если ты решил морить себя голодом, то по крайней мере вспомни о приличиях и хороших манерах, уважь нашего гостя, если тебе совершенно наплевать на меня и на порядки, что установлены в этом доме для всех без исключения!

Доктор одобрительно взглянул на графа. Здоровый гнев, выраженный любым способом, был куда полезнее гнева подавляемого, скрытого, разрушающего исподволь. И присоединил собственный отцовский голос к голосу того, кто имел полную власть отдавать в этом доме любые распоряжения:

– Да, мсье Верней, присядьте пожалуйста и расскажите нам о том, как продвигается съемочный процесс? Чем вы заняты целыми днями, работая в этой команде? Нравится ли вам ваше занятие?

– Как скряга я ношусь с сокровищем моим,

Чтобы излить толпе восторг и трепет пыла.

Из сердца моего, как кровь, текут чернила…

Любимый, спи, – актер, художник мой, герой,

Лишь я один – поэт и зритель верный твой!47 – вдохновенно процитировал Эрнест, послушно сел на указанный стул и улыбнулся обоим своим отцам:

– Я хочу сказать, что все прекрасно!.. Лучше и быть не может!.. Никогда еще я не чувствовал такого… подъема и вдохновения! Кино – это воистину важнейшее из всех искусств, Ленин был совершенно прав! Да, кино и цирк… А у вас, господа, почему такие лица?

Сен-Бриз и Шаффхаузен переглянулись, словно бы проверяя, что такого отразилось на лице каждого из них, едва юноша закончил свою пылкую речь.

– Цирк! Это уж точно! – подтвердил граф, но с совершенно иным подтекстом, понятным лишь доктору. – Ты только и умеешь, что развлекаться… тебе и в голову не приходит, что не всем твои развлечения по нраву. А мне не по нраву, что твое поведение утомляет нашего гостя, и мне снова приходится краснеть за тебя!

– Ладно, папа, поругай меня еще… – вздохнул Эрнест и неожиданно ласково погладил отца по руке. – Поругай, если тебе от этого легче, и если ты считаешь, что месье Шаффхаузена больше развлекают наши перебранки, чем мои шутки.

Сен-Бриз растерянно заморгал… но не устоял перед проявлением любви, потеплел взглядом и немного смягчился лицом:

– Сынок, я просто хочу, чтобы ты поужинал с нами… и дал месье Шаффхаузену возможность вставить хоть пару слов.

– Охотно дам, но ужинать, прости, не буду – во-первых, я не голоден, а во-вторых, меня ждут…

Эмиль, хоть отчасти и разделял тревоги Сен-Бриза, неожиданно отметил про себя, что никогда еще раньше не наблюдал Эрнеста таким живым, таким вдохновенно-беспечным и полным сил, на вид совершенно здоровым – во всех смыслах. Он невольно вспомнил первую встречу с юношей пять лет назад… Тогда из графского «кадиллака» вытащили полутруп, со спутанными волосами, с изжелта-бледным изможденным лицом обреченного. Нынешний Эрнест не имел никакого сходства ни с тем сумрачным призраком, тенью из царства Аида, ни с женихом очередной сомнительной девицы, старательно изображающим счастье, а на деле – терзаемым бессонницей, глубокой тоской и укорами совести. Он был… прекрасен! Пожалуй, лишь однажды юноша выглядел столь же опьяненным жизнью: когда решился поделиться с доктором своими переживаниями после случайной встречи с Марэ, что произошла в купе поезда и спасла его от неминуемой гибели…

«Под солнцем любви твоей… оживаю?» – пришла на память Шаффхаузену несколько измененная поэтическая строфа, продолжение которой как нельзя лучше описывало то, что он теперь наблюдал, глядя на влюбленного и счастливого Вернея:

«но бегу от защиты любой

уж если я чем опьяняюсь,

то не опиумом, а тобой».48

Это открытие смутило Шаффхаузена еще сильнее, и он испытал острую потребность хоть как-то рационально объяснить себе текущее состояние «мнимого больного».

«Вероятно, у мальчика эйфория, вызванная всплеском фенилэтиламина49. К тому же, с его склонностью к аффективным нарушениям, он определенно в маниакальной фазе. Если такова нынешняя активность мозга, то в скором времени нервная система не выдержит нагрузки, наступит сильнейший откат и провал в депрессию… Даааа, чем выше пик, тем глубже будет пропасть…»

Найденное научное объяснение немного успокоило Эмиля: профессионализм доктора психиатрии вновь помог ему справиться с непривычным переживанием, тревожащим в нем не просто человека – но мужчину.

– Если вы торопитесь на… свидание, тогда ни я, ни граф не смеем настаивать на том, чтобы вы теряли время в компании двоих скучных стариков… – с улыбкой на устах, но не в глазах, проговорил Шаффхаузен и поспешно добавил:

– Я слышал, что в числе актеров у вас тут гостит настоящая звезда – сам Жан Марэ, если вы его увидите, передайте ему мой привет. Он, возможно, и не вспомнит меня, мы были знакомы шапочно, больше пятнадцати лет назад… однако, прошу вас засвидетельствовать ему от моего имени глубокое почтение.

– Я его непременно увижу, потому что он-то меня и ждет, – спокойно ответил Эрнест, даже не покраснев, как будто речь шла не о его давнем кумире, а о приятеле однокашнике. – И меньше всего я хочу заставлять месье Марэ ждать слишком долго.

– Эрнест!.. – на лице графа выразилась такая беспомощность, что Шаффхаузену стало его искренне жаль… – Что ты такое говоришь?..

– Чистую правду. Я обещал показать ему мою сову. Она как раз сейчас охотится в парке.

– О, даже вот так? Тогда тем более, не смеем вас задерживать… – все с той же улыбкой Эмиль взглянул на графа и еле заметно качнул головой, мол, «не мешайте, оставьте его сейчас». – Мое почтение великому актеру! Буду рад выпить с ним по рюмочке шерри, если он найдет минутку свободного времени в своем рабочем графике.

Эрнест поднял глаза к потолку и улыбнулся, став похожим на ребенка, прекрасно понимающего, что взрослые его дурачат, но готового сыграть в эту игру, чтобы получить конфету:

– Боюсь, что из меня выйдет плохой посыльный, месье Шаффхаузен… голова у меня и так дурная – папа не даст соврать, да вы и сами помните – а когда смотрю на месье Марэ, то забываю все, даже собственное имя… Черт, и как же меня теперь зовут?.. Так что, доктор, лучше вы лично его поприветствуете, когда увидите утром… ведь вы же у нас останетесь погостить на пару дней? – а выпить с ним шерри или шамбертена можно хоть завтра за обедом. Или… я вас недопонял, и вы пытаетесь через меня назначить ему свидание?.. Не пытайтесь – напрасный труд!

– Шутить изволите, мсье Верней. – Шаффхаузен уже не улыбался, сочтя, что художник слегка заигрался, и сухо заметил – Свидания – это теперь по вашей части, вы себя ведете, будто влюбленный студент… И, если вы настолько впечатлительны, что в присутствии мсье Марэ забываете обо всем на свете, я попрошу слугу мсье графа передать ему мое послание.

– Вы попали в яблочко, месье Шаффхаузен, – беспечно рассмеялся Эрнест, ни капли не обидевшись на шпильку. – Я и есть влюбленный студент – всегда таким был и, надеюсь, всегда теперь буду… А вот вы сейчас похожи на строгую маменьку… или на ревнивую жену!

Он встал и, слегка поклонившись, сказал школярским тоном:

– Прошу меня извинить… папа… месье Шаффхаузен… оставляю вас наслаждаться куриным фрикасе и профитролями, и убегаю… улетаю… уношусь на крыльях, как Гермес, чтобы поскорее доставить ваше послание на Олимп, самому Зевсу, мой дорогой Асклепий!.. Будьте уверены – он его получит!

Эрнест еще раз поклонился, послал рукой изящный театральный «комплимент», и с хохотом выбежал за дверь, очень довольный произведенным эффектом.

Сен-Бриз развел руками и с непередаваемым выражением лица указал на дверь, чьи створки все еще качались после бурного ухода юноши, достойного сцены «Комеди Франсез»:

– Ну… вы видели?.. Вы слышали?.. Вы поняли?.. И что нам теперь делать?..

Шаффхаузен видел, слышал и понял даже больше того, на что ему жаловался оскорбленный отец. И все это требовало осмысления, а на осмысление было нужно время. Проблема оказалась так глубока, что никакого способа решить ее быстро, кроме того, что вынашивал в своих планах Сен-Бриз, Шаффхаузен пока не находил. И потому его ответ поразил графа своей жестокой лаконичностью:

– Ждать.

– Ждать?.. Что значит-ждать? Чего ждать, сколько?.. Вы же видите, что он… что он творит из-за своего Марэ! Это какое-то безумие!

– Вижу. И заверяю вас, что любая попытка вмешаться прямо сейчас – с вашей стороны или с моей, все равно – ни к чему хорошему не приведет.

– Раз так, тогда я… тогда я сам… тогда мне все-таки придется… – Эжен потемнел лицом и осекся, не решившись повторить вслух уже прозвучавшую угрозу.

Но доктор догадался, о чем умолчал Сен-Бриз, чуть помедлил и решил сгустить краски, чтобы упредить трагедию:

– Если вы застрелите Марэ, Эрнест немедленно убьет себя. – убежденно заявил он.

– Как – убьет?!..

– Очень просто. Застрелится сам из вашего же пистолета, примет яд, пронзит себе грудь острым ножом… Вы ведь помните, что он уже пытался сделать, потеряв своего первого любовника, только на сей раз попытка будет успешной. Поинтересуйтесь, мсье граф, сколько молодых людей покончили с собой на могиле Рудольфо Валентино50… А мсье Марэ в нынешней Франции намного популярнее… Или вы всерьез полагали, что, устрашенный гибелью кумира и любовника, он немедленно образумится и женится на приличной девушке, что вы ему сосватаете? Нет, этого точно не случится. А когда вашего сына похоронят, тогда вам только и останется, что застрелиться самому… если вы, конечно, не предпочтете казнь на гильотине или медленное угасание в сумасшедшем доме. Я уж не говорю о том, что фамилия Сен-Бриз окажется навеки опозоренной. Это плохой, очень плохой исход для всех, надеюсь, вы это отчетливо понимаете.

– Вы… уверены в том, что говорите, доктор?..

– Абсолютно уверен. Потому мы с вами должны, слышите, мсье граф? Должны, скрепя сердце и справившись с нервами, ждать их первой крупной ссоры. И вот тогда наступит самый подходящий момент для того, чтобы посеять семена сомнения и отчуждения на подготовленную почву…

– А… эта ссора произойдет? – с робкой надеждой спросил граф.

Шаффхаузен холодно улыбнулся:

– Неизбежно. Даю вам слово.