Читать книгу Сталин. Том 1. Парадоксы власти. 1878–1928. Книги 1 и 2 - Стивен Коткин - Страница 13

Будущий Сталин (как и Ленин) вел отсчет своего «членства в партии» с 1898 года. Осенью и зимой 1898–1899 годов он все чаще нарушал порядки, заведенные в семинарии: опоздал на утренний молебен, нарушил дисциплину на богослужении (насколько можно судить, ушел еще до его окончания, жалуясь на то, что от долгого стояния у него началась боль в ноге), вернулся с трехдневным опозданием из отпуска, проведенного в Гори, не поздоровался с преподавателем (бывшим инспектором Мураховским), смеялся в церкви, возмущался обыском, ушел со всенощной. Джугашвили получал замечания и даже подвергался заключению в карцере семинарии. 18 января 1899 года ему было запрещено в течение месяца покидать территорию семинарии и выходить в город – очевидно, в связи с тем, что у него был найден большой запас запрещенных книг. (Еще один семинарист, пойманный с поличным, был исключен [175].) Более того, после пасхальных каникул Джугашвили не сдал годичных экзаменов. 29 мая 1899 года он был упомянут в официальном органе грузинского экзархата: «Увольняется из семинарии за неявку на экзамены по неизвестной причине» [176]. Это исключение, а также загадочные слова о «неизвестной причине», дали пищу для всевозможных интерпретаций, включая позднейшую похвальбу самого Сталина, будто бы он был «вышиблен за пропаганду марксизма» из православной семинарии [177]. Но еще до того, как стать правителем, он не раз утверждал, что ему неожиданно назначили плату за обучение, которую он не мог заплатить, и что на последнем году обучения он лишился частичной финансовой поддержки со стороны государства. Впрочем, он ни разу так и не сказал, за что его лишили стипендии [178]. Кроме того, у нас как будто бы нет указаний на то, что он обращался за финансовой поддержкой к Эгнаташвили или к другим благодетелям. Наконец, о неспособности платить за обучение ничего не говорится в формальном решении об исключении. И все же его стесненные обстоятельства были хорошо известны (Джугашвили много раз обращался к ректору с просьбой о финансовом вспомоществовании), и совсем не исключено, что блюстители дисциплины во главе с инспектором Абашидзе сумели избавиться от Джугашвили, воспользовавшись его бедностью [179].

Через четыре года после исключения Джугашвили Абашидзе получил повышение – был посвящен в епископы, что представляло собой явный знак одобрения [180]. На самом деле проводившаяся в семинарии политика русификации провалилась. Кавказские власти уже в 1897–1898 годах, судя по всему, пришли к заключению, что Тифлисская семинария наносит ущерб русским интересам и ее следует закрыть (согласно воспоминаниям одного из преподавателей). Впрочем, вместо того, чтобы немедленно закрывать ее, церковники решили провести чистку среди этнических грузин, учившихся в семинарии [181]. Списки нарушителей-семинаристов были переданы из семинарии в жандармерию [182]. В сентябре 1899 года от 40 до 45 семинаристов были исключены «по собственному желанию». Вскоре в семинарии вообще не осталось учащихся-грузин. (Семинария была окончательно закрыта в 1907 году [183].) Джугашвили мог бы быть исключен вместе со многими другими семинаристами. Но то, что его исключили отдельно, возможно, объясняется местью со стороны Абашидзе. Так или иначе, остается тот факт, что неявка Джугашвили на экзамены так и не получила никакого объяснения и что он, судя по всему, не подавал прошения о повторной сдаче экзаменов. Возможно, ключ к разгадке может дать то обстоятельство, что в год исключения Джугашвили из семинарии он предположительно стал отцом маленькой девочки – Прасковьи (Паши) Георгиевны Михайловской, которая очень сильно походила на него во взрослом возрасте [184]. Кружок семинаристов во главе с Джугашвили для своих тайных встреч снимал лачугу в Тифлисе, у подножья священной горы Мтацминда, но молодые люди могли использовать ее и для свиданий [185]. Впоследствии Сталин сохранил полученное им письмо с подтверждением его отцовства в своем архиве. Если принимать всерьез это косвенное свидетельство, оно может объяснить, почему Джугашвили лишился государственной стипендии и не подавал прошения о повторной сдаче экзаменов или о возобновлении выплаты стипендии [186].

Но биографы отмечают и другие странности. После исключения из семинарии Джугашвили остался должен государству более 600 рублей – что представляло собой фантастическую сумму – за то, что не стал священником и вообще не получил никакой должности в структуре православной церкви, не пожелав идти даже в учителя. Ректорат отправил ему письмо с предложением стать учителем в церковно-приходской школе, но Джугашвили отказался; тем не менее семинария, судя по всему, не обратилась к светским властям, чтобы заставить его выполнить свои финансовые обязательства [187]. Более того, в октябре 1899 года, не выплатив свой долг, Джугашвили затребовал в семинарии и получил официальный документ об окончании четырех классов в семинарии (поскольку пятого он не закончил). При этом в табели у исключенного семинариста стояла пятерка за поведение [188]. Возможно, все эти странности, которые в обычных условиях заставили бы заподозрить, что дело не обошлось без взятки, и не имели никакого значения. При всем вышесказанном не исключено, что будущий Сталин просто перерос семинарию, будучи на два года старше одноклассников и успев с головой уйти в революционную деятельность под руководством Ладо. Джугашвили не собирался идти в священники и в то же время вряд ли бы получил в семинарии рекомендацию продолжить обучение в университете. Исключение из семинарии, как якобы признавался Джугашвили одному из своих соучеников, стало для него «ударом», но даже если так, он не боролся за право остаться [189].

Джугашвили, по-прежнему погруженный в книги, все больше и больше представлял себя в роли учителя. Лето 1899 года он снова провел не в Гори, а в селе Цроми, со своим приятелем Михо Давиташвили, сыном священника. Их навещал Ладо Кецховели. Полиция обыскала дом Давиташвили, но, по-видимому, семья была предупреждена и обыск ничего не дал. Тем не менее Михо принадлежал к большой группе семинаристов, в сентябре 1899 года не ставших продолжать занятия в семинарии «по собственному желанию» [190]. Джугашвили пригласил многих ребят, исключенных вслед за ним из семинарии, в возглавлявшийся им кружок самообразования [191]. Кроме того, он продолжал встречаться с рабочими и читать им лекции. Затем, в декабре 1899 года, вскоре после получения из семинарии официального документа об окончании четырех курсов – который, возможно, понадобился ему для поступления на работу, – Джугашвили устроился на оплачиваемую должность в Тифлисскую метеорологическую обсерваторию, являвшуюся государственным учреждением. Это было большой удачей, но свою роль здесь сыграла и его связь с семейством Кецховели: Вано Кецховели, младший брат Ладо, работал в обсерватории, а Джугашвили поселился у Вано уже в октябре 1899 года; чуть погодя удачно вышло так, что уволился один из сотрудников обсерватории [192]. Джугашвили получал относительно хорошие деньги: 20–25 рублей в месяц (в то время на Кавказе средняя оплата за квалифицированный труд составляла 14–24 рубля, а за неквалифицированный – 10–13 рублей) [193]. Зимой он чистил снег, летом сметал пыль, а кроме этого, ежечасно записывал показания термометра и барометра. Кроме того, будущий Сталин тратил много времени на чтение и стал увлеченным агитатором. Когда у него была ночная смена, он мог целый день изучать труды по марксизму или читать лекции группам рабочих, что превратилось для него в абсолютную страсть.

Еще одним источником вдохновения стали для него сомнения в отношении социалистического истеблишмента. В знак солидарности с Ладо Кецховели, который иногда скрывался по ночам в обсерватории, Джугашвили стал косо смотреть на журнал «Квали», издававшийся Жорданией. В качестве легального издания «Квали» подлежал цензуре и был вынужден проявлять сдержанность, предлагая читателям «выхолощенный марксизм», что было нестерпимо для молодых радикалов. По мнению Кецховели и Джугашвили, фельетоны «Квали» «ничем не помогали» истинным рабочим. Ладо мечтал выпускать свой собственный нелегальный журнал и привлекал к сотрудничеству все больше молодых пропагандистов, подобных Джугашвили [194]. Жордания и его сторонники выступали против нелегального журнала, опасаясь того, что он подставит под удар и их легальный журнал. Когда Джугашвили написал статью, в которой критиковал «Квали» за его явную покорность и бездействие, Жордания и редакторы журнала отказались ее печатать. До Джибладзе и Жордании дошли слухи, что Джугашвили у них за спиной ведет агитацию против «Квали» [195]. Но вне зависимости от личной неприязни, на кону стояли реальные тактические разногласия: будущий Сталин в унисон с Ладо требовал, чтобы марксистское движение перешло от просветительской работы к активным действиям. Ладо подал пример, 1 января 1900 года организовав забастовку кучеров городской конки. Кучера зарабатывали за тринадцатичасовой рабочий день по 90 копеек, причем часть этой суммы отбиралась у них в виде сомнительных «штрафов». Их отказ работать ненадолго вызвал паралич в столице и привел к повышению окладов. Тем самым рабочие продемонстрировали свою силу. Однако, как отмечали Жордания и Джибладзе, имелся здесь и риск. Один из служащих конки донес на Ладо и тот в середине января 1900 года едва ускользнул от тифлисских жандармов, сбежав в Баку [196]. В том же месяце Джугашвили был впервые арестован. Несколькими неделями ранее ему как раз исполнился 21 год, что означало совершеннолетие.

Формально его обвиняли в том, что его отец Бесо не уплатил положенных налогов в Диди-Лило, селе, которое Бесо покинул более тридцати лет назад, однако по бумагам продолжая числиться его жителем. Джугашвили оказался в камере Метехской тюрьмы – стоявшей на утесе, мимо которого он проходил в 11-летнем возрасте по пути на фабрику Адельханова, где работал вместе с отцом. Судя по всему, Михо Давиташвили и прочие друзья собрали деньги и выплатили за Бесо его недоимку, после чего Джугашвили вышел на свободу. Из Гори приехала Кеке, настояв на том, чтобы какое-то время пожить вместе с ним в его комнате в обсерватории, – и тем самым поставила его в неудобное положение. Она «жила в постоянном волнении за сына, – вспоминала их соседка и дальняя родственница (Мария Китиашвили). – Я хорошо помню, как она приходила к нам и плакала о своем дорогом Сосо: где-то он сейчас, не забрали ли его жандармы» [197]. Вскоре полиция установит слежку уже за самой Кеке и будет время от времени вызывать ее на допросы. Остается неясным, почему жандармы не арестовали Бесо, который жил в Тифлисе (Иосиф время от времени получал от отца сапоги кустарного изготовления) [198]. Неясно и то, почему Джугашвили не был арестован и за свой долг государству, которому он не вернул выплаченную ему стипендию. Не стоит сбрасывать со счетов полицейскую некомпетентность. Но арест за долги Бесо производит впечатление предлога, предупреждения юному радикалу или, возможно, маневра с целью пометить его: Джугашвили был сфотографирован для полицейской картотеки. Он вернулся на работу в обсерваторию, но вместе с тем продолжил нелегальное чтение политических лекций и оставался под надзором. «По агентурным сведениям Джугашвили социал-демократ и ведет сношения с рабочими, – отмечали в полиции. – Наблюдение показало, что он держит себя весьма осторожно, на ходу постоянно оглядывается» [199].