Читать книгу Сочинения. Том 5. Экономическая история и экономическая политика. Статьи. Книга 1 - В. А. Мау - Страница 12

Теория в практика планирования в 1920-е годы развивались под воздействием весьма противоречивых факторов как идеологического, так и конкретно-исторического характера.

Утверждение нэпа сопровождалось отходом от традиционных коммунистических (марксистских) стереотипов о несовместимости планового хозяйствования и рынка. Уже в начале этого десятилетия среди экономистов получил широкое распространение вывод о том, что рынок не только не препятствует планированию, но, наоборот, в современных условиях является для последнего совершенно необходимым, создавая объективный механизм оценки результатов хозяйственной деятельности предприятий и отдельных работников[75]. (Разумеется, работы, обосновывавшие этот вывод, появились гораздо раньше, но игнорировались политическим руководством послеоктябрьской России.)

В логике нэпа план рассматривался как механизм достижения общественных целей наиболее действенным, оптимальным путем. «Плановое начало составляет необходимый элемент социалистического строительства, но плановое начало ни в коем случае нельзя представлять себе как совокупность разработанных схем, которые во что бы то ни стало должны быть навязываемы жизни и которые могут найти свое осуществление в практике работы как раз в тех самых цифровых величинах, которые в них значатся, – писал один из ведущих экономистов ВСНХ А.М. Гинзбург. – Под именем плана следует понимать наметку движущих линий развития и общую увязку основных творческих заданий, которые даются руководящим работникам различных отраслей народного хозяйства»[76].

Однако старое, военно-коммунистическое, понимание плана как детального расписания того, кому и что надо производить, куда поставить продукцию, вовсе не было отброшено как дискредитированное. Многие экономисты-марксисты, не говоря уже о политических лидерах, оценивали военный коммунизм как «предвосхищение будущего», как «прорыв» этого будущего в настоящее[77]. Они видели в концепции плана-расписания модель, к которой все равно надо будет вернуться в результате построения социализма и преодоления нэпа, утвердившегося «всерьез и надолго», но не навсегда.

Общее противостояние между двумя принципиально различными интерпретациями плана и планового хозяйствования пронизывает, так или иначе, все развитие теории и практики планирования в 1920-е годы, преломляясь и конкретизируясь в различных политических решениях, хозяйственных явлениях и экономических дискуссиях.

С точки зрения институциональной это противоречие нашло яркое проявление в характерном для первой половины десятилетия противостоянии между Наркомфином и Госпланом. НКФ в том виде, как он существовал в рассматриваемый период, был прямым порождением новой экономической политики, неотделимой от решения задач финансового оздоровления как фундаментального принципа рыночной системы. Проблемы рыночного равновесия, товарно-денежной сбалансированности, устойчивости валютного курса стояли в центре внимания НКФ. В этом видели руководители и сотрудники данного органа предпосылки устойчивости, а значит и регулируемости, народного хозяйства. И вместе с тем Наркомфин владел реальными рычагами воздействия на советскую экономику, на отдельные отрасли и предприятия. Ведь их восстановление и развитие зависело от наличия у них финансовых ресурсов, ассигнуемых в основном государством. Эта роль НКФ усилилась с выпуском в обращение твердой валюты (червонцев), поскольку эмитирование было именно в его прямом ведении.

Иное положение занимал тогда Госплан, – детище военного коммунизма. Образованный в феврале 1921 года (когда о нэпе не было и речи), он вобрал в себя традиции и представления комиссий ГОЭЛРО и соответствующего плана – грандиозного технического проекта-прогноза, но с экономической точки зрения не выходящего за рамки идеологии плана-расписания, то есть полностью игнорирующего проблемы социально-экономического механизма реализации намеченных параметров. Разработка контуров будущего – в этом виделось основное предназначение Госплана, а такие контуры обычно находят выражение отнюдь не в категориях рыночного равновесия.

Другими словами, в НКФ и Госплане организационно оформился разрыв между задачами поддержания текущего хозяйственного равновесия и определения перспектив роста экономики. Оба момента необходимы при решении задач планового регулирования, но между ними существует и реальное противоречие, институциональное оформление которого не могло, разумеется, идти на пользу делу.

Нельзя сказать, что противоречие между НКФ и Госпланом с самого начала проявлялось в каких-то явных, или тем более острых, формах. Это произошло позднее, в 1925 году. Однако и в тот, начальный, период нэпа в экономической литературе прослеживается существование полемики (пока в значительной мере скрытой), отражающей объективное противоречие этих двух начал в планировании. Примером тому может быть статья Григорьева «Задачи плановой комиссии по финансам», автор которой обращает внимание на изначальную недооценку госплановскими работниками финансовой стороны народнохозяйственных процессов: «Во вновь образованном Госплане сидели, главным образом, техники-специалисты, которые вырабатывали и обсуждали самые широкие проекты развития производительных сил… вне всякого соображения с возможностями их осуществления для обнищавшей страны[78]». По мнению автора статьи, теперь, в условиях активной и небезуспешной деятельности по стабилизации финансово-экономического положения, роль НКФ в планировании резко возрастает. Не только «государственный план хозяйства РСФСР должен строиться в самом тесном контакте с НКФ», но, более того, «самый процесс государственного планирования должен принять формы бюджетного плана». Основываясь на таких соображениях, Григорьев предлагал осуществить далеко идущие преобразования в планово-экономической деятельности: «На место существующей финансовой комиссии Госплана, являвшейся внутренним органом, призванным осуществлять финансовую разработку его предположений, должен стать новый орган самого финансового ведомства, намечающий отдельные грани работы других секций Госплана» [79].

Итак, противоречие было налицо, и оно должно было проявиться открыто. За какой тенденцией будущее? Ответ зависел, с одной стороны – от перспектив развертывания самой хозяйственной жизни, а с другой стороны, от соотношения сил в политическом руководстве страны, от приверженности его тем или иным идеологическим доктринам планового хозяйствования. Впрочем, оба аспекта тесно связаны друг с другом.

Решающую роль для перспектив становления системы планирования, да и для судеб самого нэпа, сыграли события осени 1923 – зимы 1924 годов, а именно осенний кризис сбыта и пути выхода из него, которые тогда были выбраны. Затоваривание складов промышленных предприятий, не снижавших цены, несмотря на отсутствие сбыта своей продукции и огромную физическую потребность в ней (прежде всего со стороны крестьянства), снижение покупательной способности деревни уменьшением сельскохозяйственных цен в условиях хорошего урожая 1923 года – так можно кратко охарактеризовать сложившуюся ситуацию. Она стала результатом переплетения множества факторов, которые, в свою очередь, были порождены сложностями и противоречиями осуществления новой экономической политики. Свою роль сыграло и положение государственных хозрасчетных трестов, монополистический характер которых был предопределен и организационными принципами их формирования, и преимущественным положением как объектов государственной собственности, и физическим дефицитом подавляющего большинства товаров. Ситуация усугублялась и ошибочной кредитной политикой: усиленное кредитование трестов новой валютой под товарное обеспечение позволяло им продолжать свою производственную деятельность без реализации, стремясь максимально использовать выгодную для них конъюнктуру.

Все это свидетельствовало о недостаточной продуманности и последовательности экономической политики правительства, о наличии серьезных трудностей и противоречий самой хозяйственной жизни – трудностей, с которыми можно было бороться в логике той системы, которая их порождает, или, наоборот, ломая эту логику, логику рыночного равновесия и экономического стимулирования.

Государство встало на путь административных мер. Правда, и тут был еще выбор – административные меры с целью демонополизации или административное снижение цен. Выбран был второй путь, принесший поначалу нужный результат и в общем-то приемлемый в тех условиях, если рассматривать эти действия как временные и тактические. На этой стадии также оставался выбор – расценить принимаемые меры как разовые, вместо которых должны включиться экономические (рыночные) механизмы, или увидеть в них фундаментальные черты новой экономики. Именно к последнему выводу и пришли руководители правительства, что несколько позднее оформилось и нагляднее всего проявилось в концепции, согласно которой советская власть должна противопоставить монополизму своих (государственных) трестов политику административного снижения цен, что якобы будет побуждать их к снижению издержек, то есть приводить к тем же результатам, к которым при капитализме приводит конкуренция. Нетрудно заметить, что такое решение является прямым порождением идеологических стереотипов «единой фабрики», объединяющей «цеха» в гигантскую монополию и одновременно желающую сохранить жесткий иерархический темп внутренних связей, оградить себя от монополизма «цехов».

С этого времени происходит угасание нэпа и начинает возрастать роль Госплана как органа, генетически восходящего к логике военного коммунизма. Действительно, экономические последствия такой политики достаточно очевидны, да они и не замедлили сказаться в течение ближайших полутора лет. В стране начал обостряться товарный дефицит. Но это была уже не физическая нехватка продуктов (что, правда, тоже имело место), но, прежде всего, – экономический феномен превышения платежеспособного спроса над товарным покрытием, еще более дестабилизировавшего ситуацию. Встав на путь административного регулирования хозяйственных процессов, правительство продолжало и далее действовать в этой логике. Встала задача, во-первых, строго регулировать (распределять) материальные потоки, причем финансовая сторона регулирования в этих условиях уходит в тень, начиная играть пассивную роль обслуживания товарно-материальных операций. Во-вторых, и это следует из первого, объективно появляется потребность в едином, то есть охватывающем всю «единую фабрику», плане, не только регулирующем, но и определяющем основные производственные параметры «цехов». Возникает старый призрак плана-расписания.

Разумеется, все это не проявилось сразу. Речь идет о тенденции, но тенденции, прослеживающейся более чем отчетливо. Хотя против идеи плана-расписания выступали многие ведущие сотрудники Госплана, именно в его деятельности она проявилась прежде всего. Мы имеем в виду первый опыт планового документа, охватывавшего хозяйство всей страны – контрольные цифры на 1925/1926 год.

Одновременно, параллельно с борьбой общеэкономических ведомств, выкристаллизовывается два понимания важнейших задач народнохозяйственного планирования и, по сути дела, формы плана.

В дискуссии столкнулись два качественно различных понимания плана. С одной стороны, Н.Д. Кондратьев фактически видел в плане по возможности наиболее точный прогноз будущего движения народного хозяйства. Он указывал на ограниченность прогностических возможностей в условиях колоссальной разрухи и настойчиво предостерегал от разработки далеко идущих планов, справедливо полагая, что на этом пути работа может вылиться в беспочвенные фантазии. С другой стороны, свое представление о роли плана выдвинул тогда В.А. Базаров. Исходя из того, что основной задачей настоящего и обозримого будущего является восстановление разрушенного народного хозяйства и коренная реконструкция страны на новом техническом и социальном фундаменте, он считал правильным вообще не связывать плановый документ с конкретными временными рамками, а дать в нем анализ целевого состояния, к которому должно прийти общество, и взаимоувязанные проблемы, которые предстоит решать на этом пути.

Названные два подхода были качественно различными, но не противоположными идеологически и потому, как представляется, вполне совместимыми, поскольку естественным и даже желательным является совмещение прогноза объективной ситуации и собственно специальной программы действий. Важным моментом согласования обоих подходов могло стать изучение объективных закономерностей восстановительного процесса как важной методологической основы планирования. Оно действительно началось примерно на рубеже 1922–1923 годов, однако в силу ряда причин не сыграло существенной положительной роли, о чем речь пойдет ниже.

Надо сказать, что экономисты, занимавшиеся разработкой общей концепции перспективного планирования, вовсе не стояли на позициях механического восстановления дореволюционного (довоенного) равновесия, в чем их будут обвинять впоследствии. Наоборот, настойчиво подчеркивалась мысль о переплетении восстановительных и реконструктивных процессов, об экономической и социальной порочности представления, согласно которому сперва должно завершиться восстановление, а затем уже следует приступить к реконструкции. Понятно, что вклад обоих процессов на разных стадиях развития должен был быть неодинаковым. Поэтому в принципиальном виде следовало ответить на общий вопрос концепции перспективного планирования – в какой момент должен быть осуществлен переход от преимущественно восстановительной политики к преимущественно реконструктивной. Понятно, что этот вопрос был одним из основных при определении стратегии хозяйственного роста. Отвечая на него, И.Г. Александров исходил из того, что восстановление и реконструкция имеют противоположную тенденцию воздействия на народное хозяйство – с течением времени экономический рост под влиянием первого замедляется (исчерпываются задействуемые ресурсы прошлого), а под влиянием второго – возрастает (происходит накопление новых ресурсов, которые не сразу дают отдачу). Отсюда следовал вывод, что переход этот наиболее удачен тогда, когда вклад обоих процессов в темп экономического развития оказывается примерно равным[80].

Наконец, следует выделить еще один вопрос, поставленный впервые на начальных стадиях нэпа, имевший сперва скорее теоретическое значение и не вызывавший тогда сколько-нибудь серьезных возражений, но породивший позднее бурные дискуссии, завершившиеся политическими обвинениями и, естественно, репрессиями. Размышляя о методологии планирования, В.А. Базаров представил в конце 1923 года на обсуждение Президиума Госплана доклад о методологии планирования, где был выдвинут тезис о существовании двух принципиальных методологических подходов в перспективном планировании и о возможных путях их использования применительно к восстанавливающемуся советскому хозяйству Речь шла о необходимости сочетания «генетического» и «телеологического» подходов. Вызвавшая впоследствии острую полемику и обвинения политического характера, такая постановка вопроса не встретила тогда практически никаких возражений[81].

План восстановления и реконструкции той части национального производства, которая находится в «непосредственном заведывании» государства (прежде всего промышленности), утверждал В.А. Базаров, должен строиться телеологически – путем целевого построения таких преобразований, осуществление которых будет означать здоровое и прочное развитие данного производства. Напротив, там, где государство не является хозяином (в сельском хозяйстве, в первую очередь) и может лишь косвенно стимулировать естественно намечающиеся тенденции, перспективный план может строиться лишь генетически – путем обоснованной экстраполяции в будущее фактической динамики настоящего. Признавая довольно тесное переплетение на практике обоих подходов, а потому и некоторую условность подобного разграничения, В.А.Базаров, однако, приходил к выводу об определяющей роли генетически выведенного плана сельского хозяйства – как основы телеологических построений в других отраслях[82].

Однако реальное развитие событий пошло по иному пути. Абсолютизация одной из сторон в планировании не могла не привести к острому кризису в теории и обусловила примитивизацию практики планового хозяйствования. Корни подобного развития событий уходят, прежде всего, в сферу социально-политическую и не являются предметом рассмотрения в настоящей статье.

Наиболее острые методологические дискуссии развернулись в 1927 году и были связаны с публикацией Госпланом весьма подробного проекта плана развития народного хозяйства СССР на пять лет[83]. Основными моментами этого документа были следующие:

1) в качестве критериев прогрессивного роста советской экономики выдвигались рост производительных сил наиболее быстрым темпом, максимальное удовлетворение потребностей трудящихся, а также переустройство общественных отношений на социалистических началах;

2) весьма подробная количественная проработка плана с целью тщательной балансовой увязки материально-вещественных пропорций при одновременном утверждении, что директивными, подлежащими обязательному исполнению, могут быть только цифры капитальных вложений на предстоящие годы. Остальные же показатели определялись лишь как обоснование инвестиций и не должны были иметь решающего значения;

3) в основу методологии плана был положен тезис о ведущей роли «свободных творчески-реконструкционных идей социального организатора», что обусловливается наличием в советском хозяйстве принципиально нового фактора роста – «творческой воли революционного пролетариата», позволяющего перейти от «гаданий и предсказаний» при помощи анализа динамических коэффициентов, поиска закономерностей развития хозяйства) к «определенной системы хозяйственных заданий в области социалистического строительства»[84]. На этой базе предполагалось для более конкретного анализа пользоваться методами вариантных приближений, балансовых увязок, экспертных оценок;

4) ключевое положение в проекте плана занимали вопросы развития промышленности. Индустриализация должна была осуществляться прежде всего (или даже исключительно) за счет внутренних накоплений этой отрасли. Решающая роль тут отводилась снижению себестоимости, и особенно снижению индекса строительных цен. В сельском хозяйстве не предполагалось существенных изменений в социально-экономическом отношении.

Состоявшееся обсуждение проекта представляет большой интерес. Во-первых, то была первая и единственная широкая дискуссия по проблемам перспективного (пятилетнего) планирования в СССР. Во-вторых, основные методологические принципы, подвергнутые тогда критике, оставались неизменными на протяжении всех последующих десятилетий.

Критика госплановского проекта, начатая на II съезде плановых органов (март 1927 года) и продолжавшаяся практически во всех экономических изданиях, велась различными авторами, взгляды которых существенно расходились по многим хозяйственным вопросам. Позиции экономистов ВСНХ, ученых, группировавшихся вокруг Конъюнктурного института, а также критиков госплановского документа внутри самого Госплана отнюдь не совпадали[85]. Однако было и нечто общее, объединявшее эти разнообразные подходы и касавшееся принципиальных моментов в осмыслении перспективного планирования. Это общее имело свои наиболее глубокие корни в исходных принципах экономического анализа, в его культуре. Вот почему необходимо и возможно выделить и обрисовать некоторую общую линию, в русле которой велась полемика о пятилетием плане.

Прежде всего, была показана противоречивость, а потому и неработоспособность целевой установки документа, поскольку принципиальная взаимосвязь трех названных выше критериев не означает их однонаправленность в каждом конкретном периоде. Необходимо поэтому выделить решающий, и многие экономисты справедливо подчеркивали, что таковым должно быть развитие производительных сил, по отношению к которому все остальные критерии занимают подчиненное положение (что, конечно, не означало отрицания и обратного влияния процессов социализации и повышения благосостояния на производительные силы общества). Количественную меру прогрессивного движения видели в возрастании объема благ, приходящихся в среднем на одного члена общества, или в росте национального дохода на душу населения как следствии повышения производительности труда[86].

Более того, вовсе не все экономисты, резко критиковавшие госплановский проект, однозначно связывали будущее советской экономики с активным развертыванием процессов обобществления. В.А. Базаров, например, видел социальный прогресс в общем курсе на рост обобществления (хотя и не в ущерб росту производительных сил), тогда как Н.Д. Кондратьев с сомнением относился к тезису о более высокой эффективности коллективного социалистического производства по сравнению с частным. Однако при всех этих достаточно серьезных различиях важным объединяющим всех критиков госплановского проекта фактором было признание следующего: возможна ситуация, при которой, чтобы расчистить путь для дальнейшего интенсивного роста производительных сил, целесообразно замедлить количественный рост заработной платы (благосостояния) или социализации, но невозможно представить себе обратное, то есть необходимость временного замедления роста производительных сил в целях роста обобществления или благосостояния. Между тем в ходе проходивших дискуссий свой выбор сделали и авторы предложенного проекта. Но у них ведущее место заняла проблема социализации, ради решения которой они считали вполне допустимым пойти и на снижение собственно экономических параметров[87].

Особенно резкие возражения у многих экономистов вызвало преувеличение субъективного фактора при определении перспектив хозяйственного роста, причем из критического разбора вполне прорисовывалась связь субъективизма в планировании с преувеличением роли балансового метода. Многие экономисты показывали, что в перспективном планировании не только простая экстраполяция имеет весьма ограниченное применение, но и сам балансовый метод, который авторами проекта как раз противопоставлялся экстраполяции. Ведь обеспечивая согласованность темпов роста отдельных отраслей, он отнюдь не гарантирует, что спроектированный таким способом план в принципе осуществим[88]. Кроме того, увязывая цифры между собой, балансовый метод отнюдь не обеспечивает оптимальность предлагаемых соотношений[89], то есть является, по сути дела, индифферентным к критерию плана, к его целевой установке. Наконец, справедливо отмечалось, что важным условием для широкого и активного применения балансового метода планирования является знание объективных законов данной хозяйственной системы, чего пока нельзя сказать о советской экономике[90].

Говоря о проекте Госплана, экономисты показывали, что формальная увязка пропорций без достаточно глубокой их предварительной проработки создает лишь иллюзию обоснованности плана, сводит эту сложную проблему к согласованию различных цифр, превращая план в пособие статистической сводки. Какова экономическая обоснованность запланированных показателей? Насколько намечаемая в проекте организация производительных сил обеспечивает наиболее эффективное их использование? Такие вопросы задавали многие исследователи, но не находили на них сколько-нибудь удовлетворительных ответов.

Широкое признание получил вывод о недостаточной проработке качественных параметров плана, о принесении собственно экономической стороны дела в жертву статистической форме. «В наших пятилетках статистические ряды занимают незаконно большое место, – писал, например, М. Бирбраер. – По существу, они доминируют над всей работой. Анализ почти целиком подчинен статистическим рядам. При таком господстве статистики легко впасть в своеобразный пифагореизм, проглядеть все качественные моменты и подменить отношения людей пропорциями вещей»[91].

Подобная ситуация негативно влияла и на предназначавшуюся плану активную, преобразующую роль, превращая его в обширный, но недостаточно проработанный прогноз, в котором «сами цифры в большинстве случаев основаны только… на простом факте их опубликования»[92]. Подчеркивалось, что при разработке перспективного плана надо уделять основное внимание качественным тенденциям экономического роста, внутреннему содержанию предполагаемых цифр, социально-экономическим процессам, порождающим те или иные количественные параметры. Многие экономисты считали необходимым положить в основу методологии перспективного планирования метод установления причинных связей между теми или иными хозяйственными процессами и факторами, обусловливающими их осуществление, чего сами по себе не могли обеспечить ни динамические коэффициенты, ни балансовый метод. Но именно в таком случае, по мнению многих авторов, перспективный план смог бы стать инструментом эффективной экономической политики, выполнять преобразующую роль.

«Вполне возможно, – замечал, например, Н.П. Макаров, – что результаты такой проработки плана не всегда будут иметь внешнюю табличную стройность, что, увы, в таком плане текста окажется не менее, чем таблиц, что в этом плане будет меньше предсказаний и больше указаний, что и сколько надо сделать, чтобы получить желательный эффект, и при каких условиях это должно делаться»[93]. Иной подход, представленный в проекте Госплана, в значительной мере обусловил отсутствие в нем глубокого анализа ряда серьезных проблем развития советской экономики (таких как аграрное перенаселение и городская безработица, рост себестоимости и цен, подготовка квалифицированных кадров, динамика накопления) – вместо выработки путей их разрешения дело ограничивалось выдвижением числовых коэффициентов-директив[94].

Кстати, все это сводило, естественно, на нет и утверждение авторов госплановского проекта о недирективном, вспомогательном значении обильных цифровых расчетов, содержавшихся в представленном на обсуждение документе. Ведь единственная группа показателей, за которой официально была закреплена роль директив, – перспективные инвестиции – является не только предпосылкой будущего роста, но в значительной мере и результатом его. И директивный характер инвестиций в перспективном плане может порождать последствия двоякого рода – противоположные по форме, но взаимно дополняющие друг друга по существу. С одной стороны, вероятно превращение в директивы всех показателей планового документа, поскольку в силу естественных взаимосвязей это необходимо для осуществления капиталовложений в намеченных масштабах. С другой стороны, отрыв инвестиционной программы как стержня и «единственной директивы», обязательной для исполнения, от реальных накоплений со всеми вытекающими отсюда последствиями сбалансированности и устойчивости экономической системы. И если в нормальной рыночной экономике подобный разрыв быстро приведет к кризису и потребует восстановления «хозяйственного реализма», то, как показала практика, в хозяйстве, основанном на тотальной государственной монополии, возникающие кризисные явления могут в течение длительного времени накапливаться, не находя адекватного решения. Наконец, все это, вместе взятое, может существенно снижать роль текущего регулирования, лишать его самостоятельного значения, превращая его в придаток инвестиционных программ и других связанных с ним позиций перспективного плана.

Несовершенство методологической базы отрицательно сказывалось на обоснованности всего проекта плана – как отдельных его показателей, так и общей концепции социально-экономического развития страны. В работах экономистов, участвовавших в обсуждении, приводились многочисленные примеры внутренней противоречивости различных положений проекта, произвольности в интерпретации важных народнохозяйственных пропорций, нестыковки многих цифр. Серьезным недостатком было и отсутствие программы выхода из хозяйственных затруднений (несбалансированные и растущие цены при обостряющемся товарном голоде, диспропорции в развитии промышленности и сельского хозяйства, низкая рентабельность экспорта и т. д.), которые крайне остро встали уже в первой половине 1927 года.

Следует выделить еще одну очень важную черту, объединяющую подходы практически всех критиковавших госплановский проект экономистов, несмотря на существенные различия их собственных научных взглядов. Этим общим было стремление анализировать перспективы экономического развития страны именно с экономических позиций, то есть с позиций согласования интересов различных хозяйствующих субъектов как глубокого внутреннего источника движения народнохозяйственной системы. Сбалансированность, пропорциональность плановых расчетов, обеспечение равновесного движения к намеченным целям являются предпосылками такого согласования интересов, которое, в свою очередь, становится основным фактором, обеспечивающим бескризисное развитие общества.

Собственно, признание этого пункта было принципиальным в идеологии и концепции нэпа, и отказ от экономического подхода означал бы и выход за рамки нэпа. Это понимали многие экономисты. Н.Д. Кондратьев напрямую связывал принятие необоснованного плана, и тем более

превращение его в директиву, с возможностью весьма драматических последствий. Подчеркивая, что предложенная Госпланом концепция не дает эффективного решения задач индустриализации и реконструкции, он считал ее не только теоретически спорной, но и практически опасной. «Опасность ее вытекает из того, что она обрекает народное хозяйство на путь явных и глубоких кризисов»[95]. Возможно, в этом выводе содержалось осознание опасности выхода из надвигающегося кризиса внеэкономическими методами. И когда вскоре, уже на рубеже 1927–1928 годов, кризис отчетливо проявился, был действительно взят курс на преодоление его на путях внеэкономического принуждения к труду и существенного снижения потребления широких народных масс (вплоть до голода в деревне, мотивируемого потребностями экспорта для индустриализации, то есть для выполнения все тех же плановых директив).

Разумеется, было бы неправильно непосредственно выводить сам слом нэпа из госплановской концепции первой пятилетки. Но связь между ними несомненна. В проекте плана был сделан серьезный шаг к укреплению административной модели хозяйствования. Административно-принудительный фактор под видом «воли пролетариата» занял, по сути дела, решающее положение в обосновании перспектив хозяйственного роста. Пятилетний план и «великий перелом» идеологически связаны, хотя авторы проекта вряд ли могли думать о тех чудовищных последствиях и поворотах, которые вскоре произойдут в стране.