Читать книгу Сочинения. Том 5. Экономическая история и экономическая политика. Статьи. Книга 1 - В. А. Мау - Страница 8

Социализм – это учение о будущем справедливом общественном устройстве. Принципиальной особенностью любой социалистической концепции является ее прогностический характер. Если концепция претендует на нечто большее, чем оставаться фантазией породившего ее автора, она должна содержать в себе более или менее четкое обоснование прогноза.

Вопрос о критерии, позволяющем оценивать направленность социально-экономических преобразований, продвижение к новому строю весьма актуален в социалистической доктрине. И тут важно отделять главное от второстепенного, существо социально-экономического прогресса от тех или иных форм общественной жизни. Иначе доктрина сводится к более или менее подробному перечислению некоторых признаков, которые якобы и являются свидетельствами социальной справедливости. Без решения проблемы критерия прогрессивности преобразований бессмысленны рассуждения о социализме, что подтверждается и историческим опытом развития как социалистической теории, так и «реального социализма».

Я не ставлю перед собой цель дать в настоящей работе какие-то точные определения, сформулировать конкретные критерии «социалистичности». Такие попытки время от времени предпринимаются обществоведами, а с началом перестройки они по вполне понятным причинам участились. Мне они видятся бесперспективными практически и не обоснованными теоретически уже по одной той причине, что сами представления о социализме находятся в тесной зависимости, по крайней мере, от двух факторов – характера эпохи и социальных сил. Понятно, что взгляды на счастливое и справедливое общественное устройство сегодня отличаются от представлений не только столетней, но и тридцатилетней давности. Понятно также, что идеал справедливости по-разному видится различным социальным силам, даже если они все считают себя борцами за коммунизм. Советское общество первых лет перестройки продемонстрировало это с потрясающей наглядностью: мы все за социализм, мы все за перестройку, мы все по одну сторону баррикад и готовы стрелять друг в друга, чтобы отстоять «свой» социализм (благо, находясь по одну сторону баррикад, это делать удобнее).

* * *

История социалистических учений предстает как развитие и противоборство двух начал, вытекающих из противоречия между основными принципами социальной справедливости – свободой и равенством.

Представления, возникшие еще на ранних стадиях цивилизации, основывались на уравнительно-тоталитарной интерпретации существа справедливого строя. В этой доктрине социальная справедливость полностью отождествлялась с равенством, по отношению к которому все остальные проблемы функционирования общества выступают как производные. В работах Г. Бабефа такой взгляд получил, пожалуй, наиболее полное воплощение и завершение. Он писал: «Счастье… может быть лишь следствием уравнения: уравнение способствует совершенству и уничтожает лишь то, что разрушительно»[3].

Довольно низкое развитие производительных сил, чрезвычайно медленное их совершенствование легли в основу данной модели и обусловили представления об относительной простоте хозяйственных взаимосвязей, очевидности и безальтернативности желательного пути дальнейшего движения общества, усложняемого и запутываемого неразумностью сложившихся форм хозяйствования, раздираемого классовыми противоречиями. Идея упрощения социально-экономической системы проявлялась по-разному.

Во-первых, в представлении системы потребностей как довольно ограниченной по составу и устойчивой во времени совокупности в основном вещных потребностей, которые даны самой природой и в равной мере (как по структуре, так и по интенсивности) присущи всем людям. Во-вторых, в представлении об очевидности целей функционирования общества – поддержании равного благополучия всех граждан в условиях сложившейся системы производительных сил. Иными словами, технический прогресс выводился как бы за рамки социального бытия, а движение должно было осуществляться в установленных формах, воспроизводя данную техническую базу, растущую лишь количественно. В-третьих, в представлении о слиянии интересов различных субъектов в единый интерес ассоциации (общины, государства). Этот вывод объяснялся обычно тем, что в условиях равного удовлетворения потребностей появляется заинтересованность во всеобщем труде друг для друга.

Догмы о простоте потребностей, очевидности целей и единстве интересов составляли основу представлений о социально-экономическом механизме функционирования будущего общества. Названные исходные постулаты снимали вопрос о трудовой мотивации, ограничивая его, с одной стороны, уверенностью во всеобщей заинтересованности в труде в условиях равного пользования его плодами, а с другой стороны, обязанностью всех трудиться и суровым наказанием за попытки уклониться от этой священной обязанности.

Тезис о единстве интересов так или иначе обусловливал их персонификацию – в вожде (или центральном органе), который является выразителем этого единства и потому занимает особое положение в системе «абсолютного равенства». Тем самым предполагалось сохранение общественной иерархии, жесткого разделения на управляющих (самых умных и справедливых, знающих, что нужно для всеобщего счастья) и управляемых, обязанных точно выполнять ту работу, которая им предписана законом и должностными лицами. Ради высших целей подавлялись и нивелировались интересы людей[4].

Иных, внутренних факторов сохранения и воспроизводства системы «всеобщего равенства» просто не существовало в социальном анализе утопистов вплоть до XIX века. Историческая практика свидетельствовала об одном: любые изменения в организации производства и обмена способны лишь усилить или модифицировать неравенство, порождать новые несправедливости. И только следование установленному порядку могло обеспечить равное счастье для всех.

Истории известно немало уравнительно-тоталитарных моделей социализма. Если неразвитые производительные силы составляли материальную основу подобных концепций, то их социальную базу формировал предпролетариат – разорявшиеся мелкие собственники (крестьяне, ремесленники), уже утратившие собственность, но сохранявшие тягу к уравнительной справедливости под мудрым руководством сеньора, превращающегося в Единое Государство. Коренной порок всех этих систем состоял в том, что в них сохранялось и воспроизводилось отчуждение работников от средств производства и в конечном счете от активного участия в социальном процессе.

Капитализм с его бурным прогрессом науки и техники, с идеей потенциальной безграничности человеческих возможностей создал принципиально новую ситуацию. Личная свобода и инициатива индивида становятся одной из фундаментальных основ прогрессивного развития общества. Свобода личности теперь не просто возможна, но является необходимым фактором функционирования социальной системы. Этот акцент очень важен для характеристики новых условий существования общества вообще и развития социалистической идеологии в частности; он не может быть принижен ссылками на ограниченность демократических свобод на ранних стадиях развития капитализма.

Вместе с тем свобода явно вела к новой дифференциации общества, углублению социального неравенства, усилению противостояния богатых и бедных. Противоречие между социальным и экономическим прогрессом, по сути, явилось модификацией общей проблемы – соотношения равенства и свободы. Именно в этот исторический период активно формируется принципиально новая парадигма учения о социализме. В ее основе – проблема создания необходимых условий для свободного и всестороннего развития личности как предпосылки свободного развития всей ассоциации. В центре внимания находится творческая деятельность как неотъемлемая черта человека, его первая жизненная потребность. Общество должно не подавлять личность, не подчинять ее себе, а создавать адекватные формы преодоления противоречий между интересами всей ассоциации и отдельных ее членов. Равенство является не предпосылкой, а результатом свободы и понимается как доступность для каждого высших благ цивилизации. Последнее вполне понятно: новая, более высокая ступень в развитии производительных сил позволяет уже отказаться от представления о равенстве как об уравнительности в распределении.

Принципиально меняется роль самих производительных сил в обосновании возможности, а затем и необходимости социалистических преобразований. При всей важности тех или иных конкретных форм организации жизни общества (внимание к подробностям у социалистов XIX века отнюдь не ослабевает) именно на характер, тенденции и стимулы развития производства все чаще обращают внимание мыслители, которых принято называть «патриархами социализма». Разумеется, нельзя утверждать, что их предшественники были противниками прогресса производительных сил. Более того, бабувисты, которые ближе всего стояли к идеям XIX века, даже специально замечали, что в «обществе равных» будут широко применяться и совершенствоваться машины, облегчающие труд человека. Но в логике всех более ранних утопий проблема эта была вторичной: прогресс производительных сил не рассматривался как фактор, определяющий само существование социализма.

Поворот намечается у А. де Сен-Симона и Ш. Фурье. С их точки зрения, прогресс производительных сил – необходимое условие утверждения нового строя. На этом строится и их социально-экономический анализ.

Коллективная организация производства, свободный и привлекательный труд, отрицание наемного труда – таковы, по мысли Ш. Фурье, важнейшие черты справедливого общественного устройства. Но требуется и соответствующий механизм, стимулы прогресса. Свою модель автор как раз и стремится построить на фундаменте реальных экономических отношений, связать их с развитием, а не с подавлением разнообразных интересов субъектов хозяйственной жизни. Идея сочетания интересов вообще является важнейшим принципом экономической системы социализма Ш. Фурье и, безусловно, его выдающимся теоретическим достижением. Им была поставлена задача создания такой социальной системы, в которой бы «каждый отдельный человек, следуя только своему личному интересу, служил постоянным интересам массы». Именно с поиском более конкретного механизма реализации этого принципа связаны и некоторые выводы Ш. Фурье, которые обычно недооцениваются или трактуются как не вполне социалистические. Ш. Фурье настойчиво искал такую модель экономики, которая обеспечивала бы действенную внутреннюю хозяйственную мотивацию членов ассоциации и не воспроизводила наемный труд в какой бы то ни было форме. Отсюда и стремление не «обобществлять имущества», но сделать всех собственниками, для чего надо сохранить частную собственность в форме, аналогичной акционерной, а распределение дохода осуществлять по труду, таланту и капиталу. Отсюда и идеи производственной демократии, предполагающей право каждого работника участвовать в управлении производством, включая выборность руководителей, коллективную разработку и принятие планов. Отсюда и беспрецедентный для социалистических теоретиков вывод о возможности сохранения конкурентных начал в будущем обществе, и это притом, что Ш. Фурье был одним из самых ярких и резких критиков конкуренции при капитализме.

* * *

Вопрос о согласовании социального и экономического прогресса имеет принципиальное значение для понимания социалистической доктрины К. Маркса и его последователей.

Проводя социально-экономическое исследование современного им буржуазного общества, К. Маркс и Ф. Энгельс опирались на вполне отчетливо наблюдавшуюся в середине XIX века разнонаправленность экономического (выражавшегося в бурном росте производительных сил) и социального (усиление социальной дифференциации, абсолютное и относительное обнищание пролетариата и т. д.) процессов. Однако стихийный характер капиталистической экономики ведет к потерям не только социальным, но и собственно экономическим, наглядно проявляющимся во время периодических кризисов. Объективная тенденция к централизации производительных сил и усиление эксплуатации трудящихся обусловливают необходимость коренного переустройства общества на коммунистических (социалистических) началах.

В учении К. Маркса прослеживается двойственность при объяснении неизбежности нового общественного строя и потребности его достижения. Во-первых, это создание благоприятных условий для дальнейшего поступательного развития производительных сил. Во-вторых, преодоление эксплуатации человека человеком. Фактически это означало предложение двух критериев общественного прогресса; и признание их совпадения с точки зрения исторической перспективы (даже если считать такое совпадение аксиомой) вовсе не означает отсутствия конфликтов и противоречий между ними в текущей политической практике.

Если развитие производительных сил позволяло судить о степени общественного прогресса, то преодоление эксплуатации не имело и не могло иметь четкого выражения. Поскольку она (эксплуатация) наиболее наглядно раскрывается именно как совокупность определенных форм организации хозяйственного процесса, то и ее отрицание сопровождается выдвижением форм, противоположных тем, которые существуют при капитализме. Абсолютное, «зряшное» отрицание одних форм и замена их другими, прямо противоположными, станет в будущем причиной удивительной схожести целого ряда признаков, провозглашаемых «подлинно коммунистическими», с чертами, характерными для докапиталистических формаций, с их более дикими формами эксплуатации, прямым принуждением к труду, отношениями личной зависимости индивидов. И это неудивительно, поскольку в представлении основоположников марксизма прямой антитезой капитализму (отношениям вещной зависимости) являются общества, основанные на зависимости личной. Об отрицании же системы как ее диалектическом «снятии» не могло быть и речи, раз отрицание ограничивалось совокупностью форм. Впрочем, такие повороты отчетливо проявятся позднее, в деятельности последователей К. Маркса и Ф. Энгельса.

Однако противоречие между содержательной и формальной характеристиками общественного прогресса не сводится лишь к противоречию между развитием производительных сил и преодолением существующих форм эксплуатации, социальной несправедливости. Марксова концепция является гораздо более сложной идеологической и научной системой и, естественно, содержит в себе тонкую сеть противоречий, отражающих сложность объекта исследования – реальной социальной практики. Дело в том, что в самой трактовке обоих критериев движения к социализму есть определенная двойственность.

Так, в интерпретации социалистического идеала К. Маркс и Ф. Энгельс всячески стремились избегать указаний и предсказаний относительно каких бы то ни было конкретных форм, которые означали бы преодоление эксплуатации[5]. Не достижение конкретных форм организации производства и распределения является, по Марксу, критерием антиэксплуататорской направленности тех или иных преобразований, но реальная (хотя и трудноидентифицируемая) тенденция к преодолению отчуждения, к «реальному гуманизму» – обществу, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»[6]. Даже к такому, столь очевидному для всех коммунистов акту, как ликвидация частной собственности, К. Маркс подходил весьма осторожно, делая акцент не на формальной, а на содержательной стороне. Он предостерегал против сведения проблемы преодоления эксплуатации к юридическому факту отмены частной собственности, точнее, к отмене господствующих в данных условиях форм частной собственности. К. Маркс резко критиковал такие представления о коммунизме, в которых собственность полностью сосредоточивается в руках государства и «категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей». Он видел в такой системе не отмену частной собственности, а ее «обобщение и завершение». Этому он противопоставлял задачу «положительного упразднения» частной собственности, «подлинного освоения ее», являющегося следствием преодоления отчуждения и означающего гармонизацию интересов индивидов, превращение всех трудящихся в активных субъектов осуществления социального процесса[7].

Вместе с тем в ряде случаев в работах основоположников научного социализма делается бесспорный акцент именно на преодолении формальных признаков эксплуатации (или социальной несправедливости), естественным следствием чего являются и некоторые уравнительные идеи. Чаще всего это проступает в документах, написанных в пропагандистских целях, в отличие от собственно научных исследований.

Двойственность прослеживается и в анализе проблемы прогресса производительных сил. Абсолютизация характерной для XIX века тенденции к обобществлению в форме централизации производства и управления предопределила сохранение в концепции К. Маркса и Ф. Энгельса некоторых черт «идеологии упрощения». Преодолев догмы об упрощении потребностей и целей членов коммунистического общества, они сохранили ее в рассуждениях о механизме функционирования нового строя, что нашло концентрированное выражение и в известном тезисе о «прозрачности» будущих производственных отношений, и в отсутствии сколько-нибудь отчетливых представлений о трудовой мотивации в коммунистической системе. В понимании этих вопросов существенного шага вперед по сравнению с «патриархами социализма» сделано не было. Именно это, по-видимому, явилось важным основанием для вывода о ликвидации с победой пролетарской революции товарно-денежных отношений и сохранении на первой фазе коммунизма «рабочих квитанций», регулирующих соотношение между мерой труда и мерой потребления. Иными словами, налицо было явное противоречие между усложнением личностных характеристик новой формации и упрощением экономических принципов ее функционирования. Использованное как-то К. Марксом сравнение социалистического производства с единой фабрикой[8]вряд ли поэтому можно отнести исключительно к разряду фигуральных.

Дальнейшее развитие учения К. Маркса и Ф. Энгельса осуществлялось видными теоретиками европейской социал-демократии в обстановке острой идейной борьбы, характерной чертой которой было не только отстаивание «чистоты принципов» по отношению к другим доктринам, но и известное взаимопроникновение разных концепций социализма. Творческое развитие марксизма, стремление ответить в его рамках на новые вопросы, выдвигавшиеся ходом истории, сочетались с такими постановками, которые по сути своей означали упрощение первоначальной концепции, вульгаризацию ее внутренней логики и гуманистического идеала. Определенную роль играло и положение марксизма не только как теоретической доктрины, но и как революционной идеологии, нуждавшейся в пропаганде и распространении среди самых широких и разнородных слоев трудящихся. Пропагандистский аспект занял в конце XIX века центральное положение в деятельности многих ведущих теоретиков западноевропейской социал-демократии, среди которых были А. Бебель, Ж. Гед, П. Лафарг. При всей важности подобной деятельности она не могла не привести к определенному побочному результату.

Так, в работах многих социал-демократов видное место начинают занимать темы: «Государство будущего», «Общество будущего», «Конечные цели социал-демократов» и т. п.[9] Все чаще будущее предстает в виде совокупности конкретных форм организации общественной жизни, труда и быта граждан. Существенное влияние на это оказывают представления об упрощении социально-экономических и технических принципов организации народного хозяйства по мере развития производительных сил. Дело доходит до крайностей. Например, Ж. Гед и П. Лафарг видят «интеллектуальную подготовку коллективной формы собственности» в превращении всех занятых на капиталистической фабрике («от рабочего до директора») в более или менее однородные винтики огромной производственной машины, которая ими всеми управляет. Развитие же производительных сил трактовалось лишь как процесс упрощения труда, снижения потребности в квалифицированной рабочей силе по мере появления новых машин.

Специфические условия России рубежа XIX–XX веков оказали своеобразное влияние на теоретические позиции ее социал-демократии. В стране были довольно распространены уравнительные, «упрощенческие» представления о справедливости, для которых имелась широкая социальная база – пролетаризировавшееся крестьянство. Подобные взгляды и настроения получали соответствующее концептуальное оформление в платформах политических организаций, выражающих интересы этих социальных сил (анархистов, части эсеров). Потенциально способными последовательно отстаивать гуманистический, демократический идеал социализма оказались в тех условиях социал-демократы. Именно на неразрывность гуманистической сущности нового строя и рациональности его хозяйственной организации делали они упор в полемике с представителями других течений социализма.

О проблемах взаимосвязи экономического и социального прогресса в современном мире вообще и в условиях только развивающегося, «полудикого» российского капитализма в частности, пишет и В.И. Ленин в одной из самых ранних своих работ – «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве». Еще сильнее звучит у него эта идея применительно к социализму, что проявилось, например, в дискуссии при разработке первой программы РСДРП. Соотношение экономического и социального прогресса, проблема сочетания централизованного регулирования хозяйственной жизни с расцветом гуманизма и индивидуального творчества занимали в тот период и других социал-демократов. Специальный анализ был предпринят и В.А. Базаровым – в дальнейшем известным философом и экономистом, автором одного из лучших переводов на русский язык «Капитала». Его взгляды представляют безусловный интерес: они принадлежат болыневику-интеллектуалу и в значительной мере отражают понимание названных проблем российскими марксистами.

В.А. Базаров ищет ответ на принципиальный вопрос: сможет ли общество, обеспечивающее социальную справедливость для своих граждан, и если сможет, то при каких условиях, создать механизм, более благоприятный для развития производительных сил, чем это делает современный капитализм. Иными словами, при каких условиях возможна экономическая победа социализма? В.А. Базаров не строит никаких иллюзий относительно того, сколь сложна будет победа, – ведь существующая система производственных отношений в отличие от всех предыдущих снимает практически любые ограничения (сословные, организационные, национальные, идеологические и др.) в поступательном развитии науки, техники, производства.

Что же может противопоставить этому коллективистский строй, кроме всеобщего братства? Остаются ли ему какие-нибудь надежды? Автор выделяет два принципиальных момента, без которых ответ на последний вопрос может быть только отрицательным. Во-первых, социализм может победить, лишь обеспечив преобразование всей хозяйственной системы по единому плану. Постепенное внедрение «зачатков социализма» (что предлагали, например, анархисты) – дело совершенно невозможное. Во-вторых, социализм победит только в том случае, если будет «совершенно свободен от каких бы то ни было норм, ограничивающих развитие производительных сил». Ни одна социальная форма, замечал В.А. Базаров в полемике с Н.Н. Михайловским, сама по себе не может быть априорно признана социалистической, из каких бы соображений морального порядка она не исходила. «Повышение производительности труда должно теперь стать единственным критерием, определяющим собой размеры и формы общественного производства», – писал он[10].

Вместе с тем в исследовании В.А. Базарова воспроизводятся традиционные для марксизма подходы, сочетающие гуманистический характер будущего строя, его нацеленность на удовлетворение многообразных потребностей индивидов с упрощением механизма функционирования хозяйственной системы. Однако автор в данном случае не ограничивается простой констатацией черт социалистического общества, но предпринимает попытку раскрыть внутреннюю связь между ними, которая позволила бы разрешить возникающие противоречия. Естественно, это не удается. С одной стороны, утверждается, что социализм должен учитывать безусловную неоднородность потребностей индивидов как с количественной, так и с качественной точки зрения. С другой стороны, согласование интересов (а разнообразие потребностей неотделимо от разнообразия интересов) автор считает возможным легко обеспечить проведением соответствующих математических расчетов, однозначно и убедительно показывающих гражданам наилучший для всех вариант развития производства. «Полное единогласие само обеспечивается общезначимостью математических аксиом»[11], а потому лишается смысла проблема «издержек централизации», связанных с установлением авторитарного (или деспотического) режима руководства обществом.

Математически эта логика понятна. Поскольку имеется целевая функция, описывающая желательное состояние системы по данному критерию, постольку можно найти решение поставленной задачи для каждой данной точки траектории. Однако нетрудно заметить и коренной порок подобных рассуждений, вытекающий из идеи абсолютной детерминированности и безальтернативности социально-экономического оптимума. Но ведь развитие общества альтернативно, причем сама целевая функция (от формулировки которой зависит и решение оптимизационной задачи, т. е., в нашем случае, нахождение точки согласования интересов) зависит от соотношения социальных сил, интересов и множества других факторов, далеко не всегда учитываемых в принципе.

Не останавливаясь подробнее на многочисленных теоретических изысканиях социал-демократов начала нашего столетия, подведем некоторые итоги. Противоречивость критерия социально-экономического прогресса проявилась к этому времени в различных формах и аспектах: между свободой и равенством, между социальной и экономической динамикой и т. д. В конечном же счете это было противоречие между существом, общей основой прогресса и вероятными формами организации хозяйственной жизни, которые могут складываться под влиянием разнообразных факторов, не последнее место среди которых занимают и факторы идеологические, доктринальные – стремление осуществить всеобщее равенство (в том или ином его понимании), освободить народ от эксплуатации (разумеется, в современных ее формах), сделать всех счастливыми и т. д.

Впрочем, пока социализм оставался теорией, противоречие это носило лишь теоретический характер. Но уже совершенно по-иному встал вопрос с победой Октябрьской революции в России, когда задача перехода к новому строю переместилась непосредственно в область конкретной политики.

* * *

Революция, нацеленная на построение коммунизма и победившая (если понимать под победой сам акт захвата политической власти) в стране с абсолютным преобладанием мелкобуржуазности в экономике и в массовом сознании, с довольно низкой общей культурой населения, естественно, стала развиваться преимущественно по пути замены одних хозяйственно-политических форм другими. Путь национализации, конфискации, экспроприации явился не только и даже не столько результатом определенных программных установок, он был самым простым и понятным способом разрушения старого мира – отвоевания страны у эксплуататоров, у богатых для бедных.

Руководство большевистской партии в основном отдавало себе отчет в формальном характере всех этих мероприятий. Широко известны размышления в начале 1918 года В.И. Ленина, противопоставлявшего формальное обобществление (захват рабочими заводов и фабрик) «обобществлению на деле»[12]. Высшие органы республики пытались поставить национализацию в какие-то рамки, принимали на этот счет специальные постановления. Однако мне представляется, что, несмотря на более осторожную позицию правительства, по существу целевые установки верхов и низов совпадали. Низы стремились скорее сбросить «цепи эксплуатации», которые для пролетариев ассоциировались с частной собственностью хозяев. Верхи же видели в подобном изменении форм хозяйственной жизни не только освобождение народа от эксплуатации, но и создание предпосылок для будущего быстрого развития производительных сил и все более полного удовлетворения потребностей трудящихся.

В конечном итоге все это привело к утверждению хозяйственного и политического режима, получившего название «военный коммунизм». Его характерные черты и противоречия хорошо известны. Однако утверждение военного коммунизма объясняется, как правило, суровой обстановкой гражданской войны, чрезвычайной разрухой, в которую уже к тому времени было повергнуто народное хозяйство России. Между тем, каковы бы ни были непосредственные предпосылки этого, сам военный коммунизм рассматривался основной массой революционеров как торжество именно тех форм, ради которых и совершалась пролетарская революция. Зигзаги истории привели к тому, что на определенном этапе требования военной необходимости и идеологической доктрины совпали. Разве не должна была доктрина праздновать победу?! Действительно, в стране проведена практически полная национализация основной массы средств производства. Государственный банк, поначалу преобразованный в «Народный», был затем и вовсе закрыт. Не за горами и ликвидация системы финансов. С частной торговлей ведется решительная борьба. Разрабатывается единый хозяйственный план, который свяжет все хозяйство в целостный организм, крупный комбинат, где сотни миллионов людей будут работать так же четко, как часовой механизм. Словом, налицо все основные предпосылки нового строя: централизация управления, натурализация хозяйственных связей. Не хватает, правда, планомерности (хаос, неразбериха даже усиливаются), но это вполне может быть объяснено и оправдано военной обстановкой.

Характернейшей чертой идеологической базы военного коммунизма было убеждение в том, что к подобным формам организации общественной жизнедеятельности ведет сама объективная тенденция развития производительных сил. Из этого непосредственно выводились формы хозяйства, политики, психологии, быта. Прогресс производительных сил, повышение производительности труда в условиях современного крупного машинного производства (а ведь за ним будущее!) немыслимы без железной дисциплины, работы всех по единому, централизованно установленному плану-расписанию. «Планомерное общественное хозяйство – это единое предприятие, – рассуждал, например, Л.Н. Крицман. – И потому, что оно гигантски велико и сложно, особенно необходимо внимание к железной логике его движения. В царстве труда нет места свободе, в нем царствует необходимость»[13]. В такой системе нет места свободе ни для рабочих, ни для производственных коллективов.

Эта позиция вовсе не была каким-то крайним, экстремистским выражением идеологии военного коммунизма. Представления об абсолютной тенденции производительных сил к укрупнению и централизации и ее влиянии на все другие аспекты жизни человека были доведены до логического конца А.К. Гастевым. Он утверждал, что победа крупного машинного производства неизбежно ведет к стандартизации (или нормализации) других общественных отношений, не только производственных, но и интеллектуальных, семейных, бытовых, к нивелированию психики и интимной жизни[14].

Подчеркнем еще раз, что подобные выводы были в значительной мере следствием и доведением в теории до логического конца определенной тенденции движения производительных сил; тенденции, на анализ которой опирался в свое время К. Маркс и которая в начале XX века проявилась еще более ярко и многим могла казаться решающей, обеспечивающей наивысший рост производительности труда (подтверждением чему на Западе были успехи Форда и Тейлора) или даже единственно возможной. Это заблуждение, впрочем, не было в те годы «привилегией» одних только марксистов (аналогичные идеи получили широкое распространение, о чем свидетельствует появление тогда же антиутопий Е.И. Замятина, О. Хаксли и других писателей).

Однако при всей «идеологической чистоте» и «производственной детерминированности» рассмотренных представлений их практическая реализация вскоре показала, что предлагаемая модель коммунизма на самом деле была далека от его гуманистической сущности и раскрытия экономического потенциала. Все свелось к насаждению форм, якобы соответствующих коммунизму. Об этом свидетельствовало влияние военно-коммунистических принципов и на динамику производительных сил, и на характер складывающихся производственных отношений, прежде всего отношений собственности, если рассматривать проблемы с содержательной, а не с формальной точки зрения.

Производительные силы страны погружались в хаос, который не мог быть объяснен лишь обстановкой многолетней войны. Усиливающиеся деформации производства, нарушение устоявшихся хозяйственных связей в значительной мере были порождены порочностью самой системы бюрократического административного централизованного управления, отсутствием реальных стимулов к труду, к рационализации производственного процесса.

Единый хозяйственный план, на который возлагались столь большие надежды и разработка которого поначалу казалась делом относительно несложным, оставался объектом политических мечтаний и деклараций. Даже последовательные идеологи военного коммунизма признавали отсутствие какого бы то ни было намека на реальную планомерность. «Отсутствие планомерности, следовательно, отсутствие предвидения, означало непрерывные противоречия между многочисленными хозяйственными органами; но в то время как в условиях товарного хозяйства эти противоречия принимают форму рыночной конкуренции, в условиях пролетарско-натурального хозяйства, которое является своего рода федерацией ведомств и главков, они делают необходимыми соглашения (пресловутые «согласования») между соответственными органами, – писал позднее Л.Н. Крицман. – В соответствии с тенденцией пролетарско-натурального хозяйства к рационализации, к уничтожению фетишизма, анархический хаос товарных отношений кристаллизуется в форме комиссий, становится явным, не переставая из-за этого быть хаосом»[15].

Основные сложности, однако, были связаны с тем, что победившая революция не смогла дать позитивного, содержательного решения проблемы собственности. Частная собственность отвергалась однозначно и бесповоротно. Но что приходит на смену? До Октября 1917 года этот вопрос не вызывал особых сомнений – рабочие становятся собственниками и как таковые участвуют в организации производства. На практике все оказалось значительно сложнее. Ведь задача ликвидации частной собственности, понимаемая не с формально-юридической точки зрения, а по существу, предполагает формирование таких субъектов собственности, которые имели бы значительно более мощные стимулы к социально-экономическому прогрессу, росту производительности труда, чем при капитализме. Поскольку же последний не имеет и не может иметь никаких пределов для своего роста, кроме, как представлялось тогда, отсутствия действенного механизма согласования интересов хозяйствующих субъектов, постольку собственность, приходящая на смену частной, могла быть более эффективной лишь при условии формирования реального носителя стратегических интересов в национальном (или даже в мировом, поскольку коммунизм иначе не мыслился) масштабе. Предпринимавшиеся в 1917–1920 годах попытки решения этой задачи терпели полный провал.

Первоначально большие надежды связывались с рабочим контролем, органы которого, формируясь снизу вверх, должны были участвовать в организации «своего» производства, а на верхнее звено этой пирамиды предполагалось возложить функции планомерного руководства всем народным хозяйством. Утопичность подобного проекта выявилась в течение нескольких месяцев. Жизнь показала, что органы рабочего контроля выражают интересы, во-первых, локальные, во-вторых, текущие, в-третьих, по преимуществу потребительские.

Не удалось решить проблему собственности и на путях создания единого центра. Образованный с этой целью ВСНХ вскоре превратился в обычное министерство промышленности, раздираемое к тому же противоречиями между составляющими его вертикальными структурами – главками и центрами. В дальнейшем функции единого центра попытался взять на себя Совет труда и обороны, но и из этого не получилось ничего, кроме создания очередной, хотя и высшей, планово-распределительной междуведомственной комиссии.

Процветавший в государственном и хозяйственном аппарате бюрократизм и неуклонно снижающаяся эффективность общественного производства не оставляли никаких иллюзий относительно наличия хозяйской мотивации у трудящихся. Энтузиазм участников первых субботников не может опровергнуть того, что в годы военного коммунизма воспроизводилось отчуждение работника от активного участия в социально-экономическом процессе, а именно в этом состоит важнейшая содержательная характеристика наличия или отсутствия общественной собственности. Ярче всего реальность отчуждения проявлялась, пожалуй, в признании высшим политическим руководством страны допустимости использования в широких масштабах внеэкономического принуждения к труду, трудовых армий и трудовых мобилизаций в качестве нормального инструмента решения хозяйственных задач.

Между тем без позитивного решения проблемы собственности революция не может достичь своих созидательных целей. Отрицая господствующие отношения собственности, можно разрушить старый общественный строй с присущими ему формами организации экономической жизни, но нельзя построить новый. Для этого нужны хозяйствующие субъекты, имеющие мотивацию собственника. Практика же военного коммунизма свидетельствовала о потребительском характере этого строя. Он мог в определенной мере обеспечивать перераспределение уже имеющихся ресурсов, но, не формируя адекватной мотивации, являлся тормозом на пути прогрессивного развития производительных сил. Необходим был коренной поворот в идеологической доктрине социализма (или, поначалу, в понимании путей к нему), перемещающий акцент с формальных критериев социалистичности к сущностной стороне общественного прогресса, к созданию экономических, социальных, политических и иных условий, наиболее благоприятных для роста производительных сил. Известный ленинский афоризм «Производительность труда – это, в последнем счете, самое главное для победы нового общественного строя» должен был наполниться реальным социально-экономическим содержанием. Такой поворот и нес с собой нэп – не только как хозяйственная практика, но и как предпосылка (первоначально только предпосылка) нового шага в теоретической модели социализма.

* * *

Создание социально-экономического механизма, стимулов динамичного развития производительных сил – в этом состояла важнейшая задача нэпа. Ее решение требовало активизации хозяйской мотивации субъектов производственных отношений во всех секторах (укладах) советской экономики. Отказ от формальной интерпретации пути к социализму в отношении как организации производительных сил, так и самого экономического механизма – такова фундаментальная идея, на которой основываются работы Н.И. Бухарина и Г.Я. Сокольникова, В.А. Базарова и А.М. Гинзбурга, А.М. Кактыня и В.Н. Сарабьянова, а также других авторов 1920-х годов.

Для решения социально-экономических задач, стоявших перед советским обществом, необходимо было перейти, как писал, например, А.М. Кактынь, от грубых, административных методов управления к экономическим, присущим не только современному капитализму, но и социализму на его развитых стадиях. По мнению названных авторов, эффективное хозяйствование предполагает отказ от тотального централизованного регулирования всех параметров экономического процесса, расширение самостоятельности предприятий, преодоление ведомственности в планировании и управлении и даже возможность полного перехода в будущем от директивного планирования к рекомендательному. Наконец, обращает на себя внимание содержащееся в ряде выступлений предостережение от монополистических тенденций в советском хозяйстве и признание необходимости использования в нем элементов конкуренции как важного условия, позволяющего обеспечить прогресс производительных сил, не допустить их застоя. Подчеркивая противоположность военного коммунизма и нэпа прежде всего с точки зрения проблемы мотивации, В.Н. Сарабьянов писал: «Там – принуждение, здесь – добровольчество; там – навязывание продуктов, здесь – поставка их по согласованию с местными органами; там – централизм, созданный сверху, здесь – выросший из низов»[16].

Однако заложенные в основу новой экономической политики принципы так и не были последовательно проведены в жизнь. Стимулы, давшие в начале 1920-х годов мощный толчок росту производительных сил и обеспечившие быстрое восстановление народного хозяйства, не были доведены до объективно необходимого результата: так и не удалось превратить всех трудящихся в реальных собственников средств производства. Несмотря на многочисленные декларации, работники государственных предприятий оставались наемными, положение крестьянства также было весьма нестабильным из-за господства уравнительных представлений о социализме как среди основной массы самих же крестьян, так и в политическом руководстве страны. Административное воздействие на хозяйственные процессы не прекращалось и не ослабевало, и это было, безусловно, одной из важных причин того, что экономика развивалась неровно, фактически двигаясь от кризиса к кризису.

Ситуация обострялась и несогласованностью концепций экономического и политического обновления. Нэп не был дополнен политической реформой. Более того, собственно политические решения X съезда партии, провозгласившего поворот в экономике, и ряд последующих документов 1921–1923 годов только ужесточали сложившийся в период военного коммунизма политический режим в стране и партии. Положение дел осложнялось весьма своеобразной ситуацией в среде видных большевистских деятелей: как показывают материалы XI съезда РКП(б), сторонники последовательного развертывания нэпа, как правило, выступали против демократизации политической системы и внутрипартийной жизни, а активные сторонники последнего зачастую весьма прохладно относились к принципам нэпа.

Словом, годы нэпа были противоречивым периодом в истории нашей страны. Вопреки широко бытующему убеждению это было время не только и даже не столько господства хозрасчета, здравого смысла, хозяйской мотивации, сколько перегруппировки и постепенного укрепления позиций тех, кого один из публицистов тех лет образно назвал «роландами неистовыми военного коммунизма».

Не выдержав открытого и содержательного сопоставления с нэпом (который, несмотря на все противоречия, создал значительные стимулы для развития производительных сил), идеологи военного коммунизма перешли в 1920-е годы к открытой апологии определенных хозяйственных форм. Если раньше (в 1918–1920 годах) речь шла по преимуществу о том, что производительные силы требуют соответствующих форм организации народного хозяйства (жесткой централизации, плана-расписания и т. д.), то теперь сам «критерий социалистичности» был перенесен непосредственно в область хозяйственных форм, достижение которых и означало бы победу нового строя, во-первых, и, во-вторых, создало бы (хотя, возможно, и не сразу) лучшие условия для роста производства.

В теории и на практике утверждение военно-коммунистической «формулы прогресса» в рамках нэпа проявлялось по-разному.

Прежде всего надо отметить представление об априорной прогрессивности государственной формы собственности по отношению ко всем другим. В принципе, так рассуждали и многие большевики – последовательные сторонники нэпа; однако, по их мнению (представленному, в частности, в докладе В.И. Ленина на XI съезде партии, в работах Н.И. Бухарина 1924–1926 годов), государственная собственность может и должна доказывать свое историческое преимущество в конкурентной борьбе с частным капиталом на внутреннем и внешнем рынках. Развивая эти идеи, председатель ВСНХ Ф.Э. Дзержинский обращал внимание на целесообразность развертывания конкуренции и между государственными трестами, требовал не допускать использования синдикатской формы для монополизации рынка, ведущей к росту цен и игнорированию запросов потребителей.

На практике, однако, все обстояло иначе. По сути дела, реализовывались идеи одного из ведущих левых теоретиков-экономистов – Е.А. Преображенского. Он резко возражал против конкуренции государства с частником, поскольку, по его мнению, более высокая эффективность (рентабельность, выгодность) капиталистического предприятия по сравнению с социалистическим не может играть критериальной роли. Имеет значение лишь большая прогрессивность всей социалистической системы по сравнению с капиталистической, порождающей кризисы, войны и другие потрясения[17]. Такой подход лежал и в основе требований ряда экономистов проявлять революционную бдительность при проведении в жизнь принципов нэпа, быть чрезвычайно осторожными при переводе предприятий на хозрасчет и даже отвечать «коммунистической реакцией» (термин Ю. Ларина) на чересчур активные действия в этом направлении. Задача вытеснения чуждого новому строю частного капитала при помощи административных мер естественно вытекала из подобной логики. Эффективное частное хозяйствование оказывалось опасным для социализма и уже потому уголовно наказуемым[18].

Практическая реализация этой линии оказывала негативное влияние на возможности динамичного развития производительных сил. Прежде всего, это отражалось на положении дел в аграрном секторе – важнейшем тогда в экономике страны как по количеству занятых, так и по его экспортной роли. Любой вырывающийся вперед крестьянин, способный достичь более высокой производительности труда, получать повышенные доходы и, следовательно, способный увеличивать фонд накопления (покупать удобрения, технику и т. д.), а не только свое личное потребление, автоматически записывался в кулаки со всеми вытекающими отсюда последствиями (отменой государственных льгот, предоставлявшихся беднякам и середнякам, ухудшением условий снабжения, что было особенно болезненно в обстановке нараставшего товарного голода, поражением в политических правах). Регулярные переделы земли также не способствовали формированию психологии рачительного хозяина.

Соответствующие военно-коммунистической доктрине идеи развивались и многими «аграрниками-марксистами»: велись интенсивные дискуссии о том, по каким критериям может быть правильно прослежена дифференциация деревни, кого относить к кулакам и т. п. Словом, вопрос, кого считать эксплуататором, чрезвычайно заботил этих экономистов, будучи для них гораздо важнее того, какое хозяйство и почему функционирует эффективнее. В поиске эксплуататора иной раз доходили до выводов курьезных, хотя и имевших весьма печальные последствия для развития производства: крестьянин, нанимавшийся к другому крестьянину для выполнения определенного вида работы и использующий для этого свои технические средства, объявлялся эксплуататором того, кто его нанимает.

Словом, экономические и политические условия развития деревни делали крайне невыгодным и даже опасным эффективное хозяйствование на земле, подрывая у более зажиточных слоев стимулы к накоплению, к инвестированию капитала в развитие производительных сил, а у более бедных слоев крестьянства – стимулы к труду. В деревне формировалась достаточно активная армия люмпенских элементов, весьма заинтересованная в регулярных «черных переделах», а государственные органы не столько пытались решить проблему аграрного перенаселения, сколько сознательно или бессознательно подпитывали люмпенскую психологию лозунгами о бедняках как социальной основе Советской власти в деревне. Экономическая логика оказалась как бы поставленной с ног на голову: в быстром росте индивидуального крестьянского хозяйства видели показатель социального регресса аграрного сектора, его несоответствие новым, высшим формам организации производства.

Некоторые экономисты, впрочем, пытались доказать ошибочность изложенных выше теоретических изысканий, ссылаясь на то, что крестьянское хозяйство в СССР в своей массе является трудовым, т. е. дифференциация имеет под собой в основном трудовые корни. Однако эта аргументация была не только неубедительной для их оппонентов, но вряд ли правильной по существу Не соглашаясь с выводами о росте капиталистических элементов в деревне, эти авторы фактически опирались на ту же логику анализа, перенося центр тяжести с исследования существа социально-экономического процесса (поиск оптимальных условий для динамичного роста производительных сил) на более поверхностные вопросы.

Аналогичные проблемы стояли и перед частником в промышленности и торговле. Политическая ущербность, неуверенность в завтрашнем дне, постоянные колебания официальной позиции по отношению к частному сектору (до середины 1925 года она то либерализовывалась, то ужесточалась, а затем процесс административного вытеснения «несоциалистических форм» стал необратимым) – все это также подрывало заинтересованность в производственном накоплении, не способствовало формированию собственника – носителя долгосрочной, стратегической мотивации.

Хозяйственно-политическая система, основанная на столь неустойчивом фундаменте, не могла существовать долго. «Вакуум собственности» должен был быть заполнен, что и произошло в конце 1920-х годов. К этому времени в экономической теории и на практике уже сформировались и были открыто противопоставлены друг другу два принципиально разных понимания стратегических установок по коренной реконструкции советского народного хозяйства.

В начале 1927 года на обсуждение ученых и практиков был вынесен разработанный в Госплане под руководством С.Г. Струмилина развернутый проект пятилетнего плана. Его текст начинался с изложения критериальной установки пятилетки: «Задача перспективного плана народного хозяйства СССР в настоящий момент может быть сформулирована как задача такого перераспределения наличных производительных сил общества, включая сюда и рабочую силу и материальные ресурсы страны, которое в оптимальной степени обеспечивало бы бескризисное расширенное воспроизводство этих производительных сил возможно быстрым темпом в целях максимального удовлетворения текущих потребностей трудящихся масс и скорейшего приближения их к полному переустройству общества на началах социализма и коммунизма»[19]. Как видим, критерий был тройственным (рост производительных сил, повышение благосостояния трудящихся, скорейшее развертывание процессов обобществления), что и вызвало сомнения ряда экономистов, показывавших возможность несовпадения динамики этих элементов, а потому подчеркивавших необходимость указать их соподчиненность, иерархию, выделить главный[20].

По мнению, четко сформулированному В.А. Базаровым (который, кстати, тоже работал в то время в Госплане), при всей важности каждого из названных критериев решающим является именно рост производительных сил: «Не производительные силы должны быть приспособлены к заранее данным априори санкционированным формам социализации, а как раз наоборот, проводимые в жизнь формы социализации должны неустанно пересматриваться, подвергаться критике и исправлению, раз они в недостаточной мере стимулируют развитие производительных сил»[21]. Предостерегая против ошибочных решений стратегического характера, он доказывал, что подход к проблеме общественного прогресса с точки зрения не его содержания, а социальной формы, чреват в будущем опасностями крупных потрясений для социализма[22].

В этом вопросе многие экономисты, позиции которых, как правило, были далеки друг от друга, выразили практически единое мнение. Объективный экономический анализ возможностей социалистического накопления для быстрого и эффективного осуществления индустриализации на путях, исключающих экономические кризисы и социальные потрясения, свидетельствовал в пользу активного использования потенциала, заложенного в различных формах собственности. Но для этого надо было преодолеть идеологические предубеждения и обеспечить стабильные условия, заинтересовывающие предпринимателей в городе и крестьян в деревне в накоплении и эффективном использовании капитальных ресурсов.

Задача повышения эффективности государственных капитальных вложений также находилась в поле зрения советских экономистов рассматриваемого направления. Вызывала тревогу явная тенденция к тому, что отдача от инвестиционной деятельности государственных предприятий была существенно ниже, чем, например, у предприятий, строящихся при участии иностранного капитала. Для решения этой проблемы предлагалось использовать специальные финансовые рычаги, в какой-то мере аналогичные будущей плате за производственные фонды (введенной в 1965 году)[23].

Принципиально иных взглядов придерживались С.Г. Струмилин и его единомышленники. Обвинив своих оппонентов в «струвизме», эти авторы ключевую роль в современных условиях отводили внедрению в народное хозяйство социалистических форм (точнее, форм, которые было принято считать таковыми), невзирая на то что такая политика может привести к известным жертвам в области производительных сил[24]. Сами новые хозяйственные формы, полагали они, смогут в дальнейшем обеспечить поступательное развитие всех сторон общественной жизни, поскольку социализация укрепляет позиции диктатуры пролетариата – нового источника социально-экономической динамики, решающего фактора достижения целей реконструкции советского народного хозяйства.

Исход дискуссии зависел, впрочем, не столько от научных аргументов, сколько от характера социально-политических изменений, которые обрушились на страну. Непоследовательность в реализации принципов нэпа, во многом явившаяся следствием постоянного противоборства противоположных подходов к пониманию общественного прогресса, так и не позволила реализовать главную задачу – сформировать сильного собственника, заинтересованного в устойчивости складывавшихся на базе нэпа экономических отношений и имеющего долгосрочную мотивацию хозяина. Образовавшийся «вакуум собственности» должен был быть заполнен, что и сделал, хотя и в извращенной форме, так называемый «великий перелом» – утверждение административно-тоталитарного режима во всех сферах жизнедеятельности советского общества.

В данной статье не место специально анализировать причины совершившегося поворота, социально-экономическую природу установившегося режима. Заметим только, что в свое время, размышляя о перспективах развития революции в России, В.И. Ленин не исключал и возможности термидора. «„Термидор“? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим», – писал он[25]. Конечно, прямых аналогий с Великой французской революцией тут быть не может, хотя бы уже потому, что подлинный термидор означал приход к власти крупных собственников, тогда как «великий перелом» выразился в огосударствлении всех форм собственности и в превращении всех граждан в чиновников, наемных рабочих или закрепощенных крестьян, обслуживающих сложившуюся систему собственности, объективно от всех отчужденную.

Теперь уже совершенно ясно, что установившаяся на рубеже 1920-1930-х годов система означала не выбор иного (по сравнению с тем, о котором писали теоретики нэпа) пути к социализму, а победу курса на иной социализм. Его существо связывалось не с созданием благоприятных условий для всемерного развития производительных сил, не с преодолением отчуждения и гуманизацией общественных отношений, а с утверждением определенных хозяйственных, политических и иных форм, причем именно тех форм, которые были выгодны господствующему слою, укрепляли его власть (иерархичность в организации производства, жесткая централизация управления, сосредоточивающая основные рычаги власти в руках немногих, административно-директивное планирование, формирование системы ответственности исключительно «снизу вверх» и т. д.). Отведение бюрократическому огосударствлению роли «критерия социалистичности», его идеологическое освящение в качестве незыблемого принципа, выражающего существо нового строя, не могло, разумеется, обеспечить стабильный рост производительных сил. Отсутствие реальной мотивации собственника привело уже в годы первых пятилеток, действительно отмеченных взлетом трудового энтузиазма, к колоссальным потерям, а впоследствии, с началом научно-технической революции, приобрело новую остроту, открыв прямой путь к застою.

* * *

Революционная перестройка разрушает крепости, которые еще нередко казались незыблемыми. Однако, как показывает жизнь, одним из наиболее сложных бастионов являются стереотипы общественного сознания. Широкие слои народа вступают в активную политическую жизнь, зачастую не освободившись от традиционных (или точнее, консервативных) представлений о социализме, отождествляющих его с хозяйственными формами полувековой давности, которые, как внушали нам в течение десятилетий, якобы выражают сущность справедливого общественного устройства.

Для преодоления этих представлений (а таково одно из важнейших условий успеха перестройки) нужно, во-первых, обсуждая перспективы социально-экономического обновления нашего общества, не забывать о существовании иерархии критериев и о том, что определяющим по отношению ко всем другим является динамичное, поступательное развитие производительных сил – непременная основа всех других параметров, характеризующих прогрессивное движение общества в направлении его гуманизации. Непоследовательность в этом вопросе таит в себе опасность того, что отрицание критериальной роли конкретных форм административно-тоталитарного социализма приведет лишь к замене их иными формами, пусть даже и более общего характера. Политическая жизнь последнего времени, и особенно дебаты в Верховном Совете СССР по проблемам радикальной экономической реформы вообще, и форм собственности в частности, на мой взгляд, показывают обоснованность подобных опасений.

Во-вторых, важно выявлять формы собственности, наиболее удовлетворяющие общему критерию прогресса. Вся история теории и практики социализма свидетельствует, что важнейшей задачей является формирование субъекта собственности, способного обеспечить оптимальные условия для прогресса производительных сил. Решение этой задачи не должно быть связано никакими априорными ограничениями со стороны форм функционирования народного хозяйства, в том числе и форм собственности. Без этого нет эффективной экономики, а значит, и нет будущего, нет альтернативы застою.

Общество, называющее себя социалистическим или желающее быть таковым, не должно возводить никаких искусственных преград на пути развития производительных сил как естественной основы гармоничного развития личности. Тем более – преград идеологических.