Читать книгу Сочинения. Том 5. Экономическая история и экономическая политика. Статьи. Книга 1 - В. А. Мау - Страница 17

Пришедшим в октябре 1917 года к власти большевикам построение планового хозяйства виделось как двусторонний процесс: «снизу» должны были создаваться органы рабочего контроля – первичные ячейки, увязывающие разрозненные субъекты рыночной экономики в целостный организм, и «сверху» – через национализацию земли, банков, крупных предприятий, создание единого центра, руководящего всем народным хозяйством страны.

Жизнь быстро показала крайнюю сложность практической реализации подобной программы, невозможность ее осуществления в чистом виде. Органы рабочего контроля, например, так и не смогли стать носителями общепролетарского (народнохозяйственного) начала, а выражали интересы по преимуществу локальные, текущие и потребительские. Их роль вскоре была сведена к минимуму.

Сложнее обстояло дело с единым центром. Образованный 5 декабря 1917 года ВСНХ, который первоначально претендовал на выполнение этих функций, быстро превратился в обычное министерство промышленности. Его многочисленные отраслевые подразделения (главки и центры) должны были осуществлять детальное руководство всеми предприятиями, перешедшими в собственность государства, причем национализация явно приобретала сплошной характер. Бюрократизм подобной системы не вызывал ни у кого сомнения.

Слабости рабочего контроля и бюрократизму единого центра многие экономисты-большевики предполагали противопоставить единый хозяйственный план – стержень хозяйственного процесса, предохраняющий общество и пролетарскую власть от разрозненных и неэффективных решений. Именно эта тема стала ключевой в дискуссиях по проблемам планирования периода Гражданской войны и «военного коммунизма». Соответствующие проблемы подробно обсуждались на IX съезде РКП(б), на съездах Советов и на съездах совнархозов. Понимание единого хозяйственного плана основывалось на популярной среди социалистов концепции «единой фабрики» и сводилось к тому, что план является своеобразным расписанием, указывающим кому и что производить, где брать сырье и материалы, куда поставлять готовую продукцию.

Однако в конкретных условиях военного времени и военно-коммунистической экономики проявились расхождения в интерпретации целей и задач единого хозяйственного плана. Ряд экономистов (Л.Н. Крицман, Ю.А. Ларин) стремились к немедленному построению тотального плана-расписания и максимальной централизации хозяйственной жизни. Плановое хозяйство для них олицетворялось, прежде всего, центральным планово-распределительным органом (Комиссией использования материальных ресурсов при ВСНХ), который распределял бы по возможности всю производимую в стране продукцию[174].

Сторонники другого подхода (Л.Д. Троцкий, С.И. Гусев) считали неизбежным выделение в плане ведущих звеньев для каждого этапа восстановления советской экономики и концентрацию усилий центра именно на этих звеньях. Отсюда следовал вывод о расширении самостоятельности местных органов власти в регулировании деятельности предприятий на своей территории (против чего решительно возражал Л.Н. Крицман)[175]. В этой логике и был разработан знаменитый план ГОЭЛРО, вокруг которого объединилась большая группа российских ученых и инженеров. Подготовленный комиссией ГОЭЛРО документ был обсужден и одобрен VIII съездом Советов (декабрь 1920 года). Он имел программный характер и был нацелен на коренную реконструкцию народного хозяйства на базе электрификации как стратегического направления [176]. Однако при всей его важности план ГОЭЛРО представлял собой в первую очередь инженерно-экономический расчет и потому был лишь ступенью на пути к целостной плановой системе.

Разработки, о которых только что шла речь, несмотря на присущие им различия, основывались на реалиях «военного коммунизма» и в основном не выходили за рамки его доктрины: упор делался на поиск правильной системы централизованного распределения факторов и результатов производства, а также организационных форм, обеспечивающих централизованное планирование и управление.

Новый этап в развитии теории и практики планирования открыл нэп. В противовес военно-коммунистической доктрине активно формировалась принципиально новая идеология планирования. На место представлений о плане-расписании выдвигается трактовка планирования как выбора оптимального пути движения экономики к намеченной цели.

Анализ реальной ситуации показывал, что упорядочение хозяйственной жизни, введение ее в организованное русло требует вовсе не натурализации и тотальной централизации всех сторон экономического процесса. Напротив, появление самостоятельных и ответственных производителей, заинтересованных благодаря действию рыночных механизмов в быстром росте своего производства, позволяет государству концентрировать внимание на узловых моментах народнохозяйственного развития, а также побуждать самостоятельных производителей к полезной для всей страны деятельности. Именно в начале 1920-х годов был впервые четко сформулирован тезис о совместимости плана и рынка – пока еще применительно к переходному периоду от капитализма к социализму. Так, известный экономист и философ, один из ведущих работников Госплана В.А. Базаров указывал, в частности, на два принципиальных момента, объясняющих, почему нэп, легализуя рынок и вводя хозрасчет, создает более благоприятные условия для планирования, чем сверхцентрализованная система «военного коммунизма»: «Во-первых, он облегчил восстановление личной заинтересованности каждого трудящегося в результатах труда, личной ответственности за добросовестность труда. Во-вторых, и это особенно важно, он чрезвычайно упростил функции фактической проверки работы предприятий, а следовательно, и всяческое хозяйственное регулирование»[177].

Обращалось внимание и на необходимость осуществления соответствующих изменений в системе плановых и регулирующих органов, перенесения центра тяжести в них с административно-директивных функций на планово-регулирующие. Особо речь заходит о Госплане: созданный в феврале 1920 года, этот орган задумывался в военно-коммунистической системе, но приступил к активному функционированию уже в условиях нэпа. Элементы (тогда только элементы) директивности в госплановских функциях смущали многих экономистов, в том числе и убежденных большевиков. «Госплан, – предостерегал А.М. Кактынь, – должен… сохранить за собою лишь функции плановые; в противном случае он превратится в расплывчатый хаотический орган: куда будут ходить все и за всем, не находя в то же время полного удовлетворения, ибо заменить собою все ведомства по части знания практики дела и осведомленности о ходе работы оперативных органов Госплан, конечно, не может»[178]. А В.Н. Сарабьянов предполагал даже, что «в будущем коммунистическом обществе Госплан будет, скорее всего, ученым органом, публикующим свои соображения… к сведению, но не к обязательному выполнению»[179].

В начале 1920-х годов активно заявили о себе экономисты буржуазно-либерального направления – А.Л. Рафалович, Б.Д. Бруцкус, П. Чубутский и др. Журнал «Экономист» публикует статьи, в которых обосновывается глубокая внутренняя связь директивного планирования с низкой эффективностью производства, расцветом бюрократизма, принудительностью труда, преобладанием в массах трудящихся мотивации наемного работника, а не хозяина. Особый интерес в этом отношении представляет работа Б.Д. Бруцкуса «Проблемы народного хозяйства при социалистическом строе»[180], получившая впоследствии международную известность.

1920-е годы стали наиболее плодотворным периодом в развитии теории и практики планирования. В дискуссиях по этим проблемам принимали участие видные экономисты страны – В.А. Базаров, Н.И. Бухарин, А.М. Гинзбург, В.Г. Громан, Н.Д. Кондратьев, Н.П. Макаров, Г.Я. Сокольников, С.Г. Струмилин, Л.Н. Юровский и многие другие. Госплан и ВСНХ, Наркомфин и Наркомзем не просто разрабатывали плановые документы в пределах своей компетенции, но выдвигали альтернативные концепции социально-экономических перспектив страны. Открытое сопоставление позиций было благоприятным фактором для решения задач планирования.

Прежде всего, был выдвинут и получил довольно широкое распространение тезис о необходимости сочетания перспективного и текущего планирования. Конкретизируя этот принцип, Г.М. Кржижановский предложил, а I съезд плановых органов (март 1926 года) одобрил идею о целесообразности разработки целостной системы, включающей годовой, пятилетний и генеральный (на 10–15 лет) планы; предлагалось также параллельно вести конъюнктурные наблюдения. Принципиальное значение имели вывод о необходимости четкого разграничения целей, стоящих перед планированием на различные периоды, и связанное с этим понимание существенных различий в методологии, структуре и содержании плановых документов. «Мы по-разному подходим методологически к задачам, стоящим в разрезе одного года, в разрезе пяти лет, в разрезе десяти и более лет», – говорил тогда Г.М. Кржижановский, первый председатель Госплана. «Годовой план – это больше всего план эксплуатационный… Генеральный план, охватывающий 10-15-летний период, прежде всего имеет строительную концепцию, план пятилетний представляет и часть эксплуатационного плана, и часть плана строительства»[181].

Работа над этими документами интенсивно велась на протяжении 1920-х годов. На 1925/1926 хозяйственный год Госпланом были разработаны первые контрольные цифры, которые с 1927/1928 года стали утверждаться правительством в качестве годового плана. В результате длительных обсуждений было подготовлено несколько вариантов пятилетнего плана, который официально был утвержден в 1929 году на период 1928/1929-1932/1933 годов. Среди различных проектов первой пятилетки, выдвигавшихся с 1926 года, особый интерес представляет документ, представленный Госпланом СССР II съезду плановых органов (март 1927 года) – «Перспективы развертывания народного хозяйства СССР на 1926/27—1930/31 гг.», который разрабатывался фактически под руководством С.Г. Струмилина и стал предметом весьма острых дискуссий. А параллельно был выдвинут и обсуждался интересный проект ВСНХ, реальным руководителем которого был А.М. Гинзбург, – «Материалы к пятилетнему плану развития промышленности СССР на 1927/28-1931/32 гг.»

В 1925–1932 годах велись исследования и в области генерального плана. Последовательно функционировало несколько комиссий по его подготовке: комиссия П.С. Осадчего (1926–1928 годы), комиссия Н.А. Ковалевского (1928–1930 годы), комиссия Г.И. Ломова (1931–1933 годы). Если первым разработкам были в основном присущи методы экстраполяции, то в дальнейшем были предложены и в определенной мере опробованы составление баланса и математическое моделирование, прогнозирование технического прогресса и др.

В научной литературе и практической деятельности экономистов уже в первой половине 1920-х годов наметились два подхода к пониманию роли и задач планирования в условиях нэпа. С одной стороны, Н.Д. Кондратьев (руководитель Конъюнктурного института и видный экономист-аграрник) фактически видел в плане по возможности наиболее точный прогноз будущего движения народного хозяйства. Он указывал на ограниченность прогностических возможностей в условиях колоссальной разрухи и настойчиво предостерегал от разработки далеко идущих планов, справедливо полагая, что на этом пути работа может вылиться в беспочвенные фантазии. С другой стороны, свое представление на сей счет выдвинул и В.А. Базаров. Исходя из того что основной задачей настоящего и обозримого будущего является восстановление разрушенного народного хозяйства и коренная реконструкция страны на новом техническом и социальном фундаменте, он считал правильным вообще не связывать плановый документ с конкретными временными рамками, а дать в нем анализ целевого состояния, к которому должно прийти общество, указать взаимоувязанные проблемы, которые предстоит решать на этом пути. Названные два подхода были качественно различными, но не противоположными идеологически и потому вполне совместимыми, поскольку естественным и даже желательным является совмещение прогноза объективной ситуации и собственно специальной программы действий.

В этой же связи В.А. Базаров выдвинул интересную методологическую идею о соотношении генетического и телеологического подходов, которая первоначально не встретила принципиальных возражений, но позднее стала одним из ключевых моментов околонаучных политических спекуляций эпохи «великого перелома». Имелось в виду, что при разработке плана необходимо сочетание поиска путей к достижению поставленных целей (телеология) с проецированием в будущее фактической динамики настоящего (генетика). По мнению Базарова, «поле телеологического конструирования тем сильнее расширяется за счет генетического прогноза, чем полнее охвачена данная отрасль оперативным воздействием государства». Следовательно, телеологически должен разрабатываться план для национализированных отраслей (прежде всего промышленности), а генетически – план сельского хозяйства, причем в силу доминирования в СССР аграрного сектора генетически разработанный план его должен составлять основу для целостного народнохозяйственного плана[182].

В начавшейся дискуссии часть экономистов указывала на известную искусственность подобного противопоставления. Да и сам автор признавал условность своих разграничений, хотя и считал необходимым учитывать их в плановой практике. Однако последовавшая в середине 1920-х годов резкая политизация экономической науки перевела обсуждение в иную плоскость: в работах С.Г. Струмилина, Р.Е. Вайсберга и ряда других экономистов Госплана генетический подход был заклеймен как преклонение перед стихийностью хозяйственного роста и его место в лучшем случае ограничивалось рамками текущего (годового) планирования. Лишь телеология провозглашалась подлинно социалистическим, пролетарским принципом перспективного планирования. Такой поворот имел важные последствия и для развития собственно теории и методологии планирования, более конкретных его проблем.

Важным методологическим вопросом в 1920-х годах считалось изучение хозяйственной конъюнктуры и закономерностей роста советского хозяйства. Разумеется, авторы подобных разработок сознавали невозможность строить планы на базе элементарной экстраполяции. Речь шла об ином – о наличии в хозяйственной системе некоторых устойчивых тенденций, типичных для данного этапа, которые надо учитывать в планировании. Предметом специального изучения стали тогда закономерности восстановительного процесса и перехода от него к коренной реконструкции народного хозяйства. Соответствующие выводы использовались при построении контрольных цифр на 1925/1926 год и ряд последующих лет в первоначальных проектах первой пятилетки. Процесс хозяйственного восстановления был описан В.А. Базаровым в виде «затухающей кривой», означавшей замедление темпов роста по мере преодоления разрухи и вовлечения в производство замороженных ранее ресурсов. А статистический анализ руководителя Конъюнктурного Совета Госплана В.Г. Громана позволил выявить некоторые устойчивые соотношения темпов восстановления отдельных отраслей и тенденции изменения стоимостных пропорций[183].

Впрочем, исследователи этих закономерностей вовсе не стояли на позициях механического падения роста по мере приближения к экономическим параметрам 1913 года, равно как и непременного автоматического достижения довоенных пропорций. Наоборот, настойчиво подчеркивалась мысль о переплетении восстановительных и реконструктивных процессов, об экономической и социальной порочности представления, согласно которому сперва должен завершиться восстановительный процесс, а затем уже можно будет приступить к реконструкции. Понятно, что вклад обоих процессов на разных стадиях развития не мог быть одинаковым. Поэтому был поставлен принципиальный для планирования вопрос: в какой момент должен осуществляться переход от преимущественно восстановительной политики к реконструктивной? Восстановление и реконструкция в действительности имеют противоположные тенденции воздействия на экономику – с течением времени рост под влиянием первого замедляется (так как исчерпываются задействуемые ресурсы прошлого), а под влиянием второго возрастает (происходит накопление новых ресурсов, которые не сразу дают отдачу). Отсюда следовал вывод, что переход этот наиболее удачен тогда, когда вклад обоих процессов в темп экономического развития оказывается примерно одинаковым[184].

Важной областью методологических исследований, а потом и политической борьбы стал анализ существа балансового метода и его роли в планировании народного хозяйства. Без обеспечения сбалансированности, т. е. пропорциональности, согласованности различных отраслей и сфер экономической и социальной жизни невозможно было всерьез говорить о планировании. «Постоянная, сознательно поддерживаемая пропорциональность, действительно, означала бы планомерность», – писал еще в 1901 году В.И. Ленин[185]. Однако открытым оставался вопрос о путях практической реализации этого принципа.

Уже в начале 1920-х годов Госплан и ЦСУ провели серию исследований по разработке отчетного годового народнохозяйственного баланса как предпосылке баланса планового. Крупным вкладом в развитие мировой экономической мысли стал подготовленный в ЦСУ под руководством П.И. Попова межотраслевой баланс за 1923/1924 год, основу которого составил получивший впоследствии широкую популярность метод «затраты – выпуск»[186]. Позднее Г.А. Фельдманом (в рамках комиссии по генплану Н.А. Ковалевского) были выполнены работы по математическому моделированию сбалансированного роста народного хозяйства на длительную перспективу[187]. И вообще мало кто не писал тогда о необходимости обеспечения равновесного роста экономики. Вместе с тем некоторые экономисты (например, М. Бирбраер, А. Вайнштейн, Н. Кондратьев) обращали внимание на известную формальность балансового метода, взятого изолированно от других экономических инструментов: ведь сбалансированность показателей плана еще не свидетельствует о его реалистичности, о наличии на практике механизмов, обеспечивающих рост всех частей народного хозяйства и достижение целевого состояния [188].

Между тем начиная с 1927 года руководство Госплана сделало упор именно на формальную сбалансированность своих расчетов, выполнение которых гарантируется появлением нового экономического феномена – «творческой воли революционного пролетариата». Надо только, чтобы план был способен увлечь своими целями трудящихся на их реализацию. Этим объяснялись перспективы роста, которые от проекта к проекту становились все более масштабными и все менее объяснимыми чисто экономически. Плановые разработки принимали вид подробнейших расчетов, обоснованность которых вызывала большие сомнения у многих экономистов.

В противовес такому подходу А.Л. Вайнштейн, Н.Д. Кондратьев, Н.П. Макаров выдвигали тезис о необходимости при разработке перспективного плана ориентироваться на создание наиболее благоприятных экономических условий для накопления и использования капитала, ставили вопрос о внедрении в хозяйственную жизнь рычагов, заинтересовывающих предприятия наиболее эффективно применять имеющиеся у них ресурсы. Они критиковали госплановские проекты пятилетки за недостаточную проработку вопросов макроэкономической сбалансированности в системе предлагаемых мероприятий по индустриализации страны. Проблема динамического равновесия (соотношение ожидаемого национального дохода, накопления и потребления, размеров инвестиций и их отдачи) занимала центральное положение в их концепции. Названные экономисты подчеркивали, что обильные цифровые расчеты следовало бы заменить более глубоким обоснованием концепции экономической политики на предстоящий период. «Весьма возможно, – писал Н.П. Макаров, – что результаты такой проработки плана не всегда будут иметь внешнюю табличную стройность, что, увы, в таком плане текста окажется не менее, чем таблиц, что в этом плане будет меньше предсказаний и больше указаний, что и сколько надо сделать, чтобы получить желательный эффект, и при каких условиях это должно делаться»[189]. Однако подобные возражения наталкивались на стену из политических обвинений в «буржуазной ограниченности», а затем и вредительстве.

Наконец, принципиальное значение имел вопрос о критериях социально-экономического прогресса, которые следовало заложить в перспективный план в качестве стратегических установок. Ранние проекты Госплана содержали тройственный критерий – максимальный рост производительных сил, социализации (обобществления) и благосостояния народа. Однако, как показывали Альб. Л. Вайнштейн и другие, в текущей экономической политике рост этих параметров может входить в противоречие друг с другом, а потому нужно определить их соподчиненность. Большинство оппонентов официальных проектов подчеркивали первостепенную роль динамичного развития производительных сил как необходимого условия достижения всех других плановых целей. «В течение короткого срока может оказаться целесообразным по тем или иным внеэкономическим соображениям вовлечь в сфере обобществленного хозяйства такие отрасли, которые для этого еще не созрели, в которых обобществление на данной ступени их развития не стимулирует, а стесняет рост производительности труда. Но в рамках длительного периода такая политика ни при каких условиях не может быть целесообразной. Ибо превратить на 5, 10, 15 лет общественную организацию из формы хозяйственного развития в его «оковы», хотя бы для отдельных отраслей труда, значило бы дискредитировать самый принцип обобществления, подготовлять в грядущем частичное поражение и отступление социализации тем вернее, чем настойчивее проводится в настоящем ее нерациональное применение», – писал В.А. Базаров[190] (продолжавший еще работать в Госплане).

Авторы же проекта пятилетки с течением времени, напротив, все сильнее склонялись к признанию первостепенной роли социализации (понимавшейся как торжество государственной или кооперативной собственности на средства производства), ради чего можно пойти и на временное падение производительных сил. С. Струмилин, Л. Шанин и ряд других экономистов полагали, что на данном этапе вполне возможно обеспечить торжество в нашей экономике социалистически тенденций, хотя бы ценой временных жертв в развитии производительных сил, применяя этот тезис и к сельскому хозяйству.

Коренной перелом хозяйственно-политических принципов функционирования советского общества на рубеже 1920-1930-х годов и утверждение административно-командной системы создали качественно иную ситуацию не только для хозяйственной практики, но и для развития науки. Исследования многих перспективных проблем (среди которых межотраслевой баланс, экономико-математическое моделирование, объективные закономерности хозяйственного роста, оптимизация плановых решений и т. д.) были резко ограничены или прекращены, а многие экономисты – репрессированы. Все это имело серьезные негативные последствия для самой культуры экономического анализа.

Развитие теории планирования вступило в новую фазу Именно в это время произошел фактически раскол плановой науки на два почти не пересекающихся друг с другом направления. С одной стороны, велись работы, посвященные отдельным специальным вопросам: использованию балансового метода в планировании, системе показателей, взаимосвязи между планированием и стимулированием производства, а также ряду конкретных вопросов технологии и организации планирования. Особое место занимает здесь разработка концепции второго пятилетнего плана – одного из наиболее обоснованных документов такого рода в нашей экономической истории. С другой стороны, это политэкономические работы, в которых шла речь об обусловленности планирования общественной собственностью на средства производства и невозможности его при капитализме, об «особой роли» планомерности в экономике социализма и связи планомерности со всеми экономическими законами и категориями этой системы и т. д. Однако как конкретно-экономические, так и общеэкономические работы характеризовались откровенной апологетикой, отсутствием глубокого критического анализа действующих принципов планового хозяйствования, что было вполне естественно в условиях победившей и находившейся тогда на подъеме хозяйственно-политической системы сталинизма.

В исследованиях 1930-х годов стал безраздельно господствовать плановый фетишизм с характерными для него субъективистской трактовкой реальных производственных отношений, возведением непосредственной планово-управленческой деятельности в ранг объективного экономического закона. Это не прошло мимо внимания некоторых советских исследователей. Так, Г. Дементьев анализировал возможность своеобразного фетишизма в советских условиях, поскольку «само понятие экономического закона меняется, т. е. видоизменяется соотношение между экономической закономерностью и самим субъектом, и в соответствии с этим появляются новые моменты, маскирующие сущность, за свободой забывается необходимость, за субъективным забывается объективное, экономические процессы сводятся к технике планирования, экономические отношения многосторонне запутываются»[191].

Однако подобные рассуждения были скорее исключением. Характерными же для того времени стали представления о планировании (или даже плане) как экономическом законе социализма, причем в выступлениях ряда авторов он назывался даже основным законом, законом движения советской экономики[192]. Утверждалось также, что социализму не свойственны объективные законы развития хозяйства, так как «против равнения на объективные законы» направлены наши планы (особенно активно подобные идеи пропагандировал А. Стецкий, занимавший в 1930-е годы видные посты в ЦК ВКП(б)[193]). Вместе с тем в ряде публикаций отмечается и то, что планирование само базируется на некоторых внутренних закономерностях социализма, хотя анализ и не идет дальше этой абстрактной постановки[194].

Еще одной характерной чертой работ рассматриваемого периода было сведение анализа реальных процессов к конкретным хозяйственным формам, которые в результате становятся критерием планирования. Это выразительно контрастировало с методологическими принципами недавнего прошлого. Еще в 1926 году В.А. Базаров обратился к анализу проблемы оптимальности планирования, справедливо полагая, что не только наличие плановых документов как таковых, но даже совпадение фактических данных с запланированными не может свидетельствовать о действенности планового механизма: ведь намеченный в плане и реализованный на практике курс мог быть неоптимальным[195]. Теперь же возобладала и абсолютно доминировала иная, формальная точка зрения. Директивное адресное планирование было признано неотъемлемой чертой планового хозяйствования. И соответственно охват им всех отраслей и сфер экономики расценивался как признак полной победы планомерности, утверждения ее безраздельного господства.

Весьма типичными в этом отношении являются слова одного из руководителей Госплана 1930-х годов В.И. Межлаука: «Второй пятилетний план знаменует собой новую веху, новый, более высокий этап в истории планирования. Вторая пятилетка отличается от первого пятилетнего плана широтой охвата планируемых объектов, большей разработкой технических проблем, большей научной обоснованностью. Во втором пятилетием плане все хозяйство охватывается непосредственным конкретным планом. Эта полнота охвата находит выражение в возросшем количестве объектов непосредственного планирования, что повышает конкретность, оперативность плана… Первая пятилетка охватывала детально разработанным планом около полусотни отраслей промышленности; второй пятилетний план охватывает уже 120 отраслей». Экономистами подчеркивалось также проникновение плана во все детали общественного производства, значительная конкретизация натуральных показателей, распространение централизованных плановых заданий не только на крупную, но также на мелкую и местную промышленность, на предприятия промысловой кооперации и почти на все сельское хозяйство [196].

Подводя итоги, можно сказать, что первое послереволюционное двадцатилетие стало временем взлетов и падений – экономической науки вообще и теории планирования в частности. Опыты «военного коммунизма» сменились глубокими исследованиями и разработками 1920-х годов, за которыми последовали тяжелые 1930-е годы. Разумеется, изучение проблем планирования не могло прекратиться полностью, но качество этих разработок неотделимо от существовавшей в стране общественно-политической атмосферы. По этим причинам плановая теория к концу 1930-х годов оказалась в глубоком кризисе, преодоление которого должно было стать важнейшей задачей последующих поколений экономистов.