Читать книгу Труба и другие лабиринты - Валерий Хазин - Страница 14

Потом, когда вспоминали то, что случилось под конец работ, многие называли это сказкой бочки[79]. Но никто не мог сказать точно, была ли бочка, лгала ли сказка, или смутила быль.

Уже выгребали потихоньку строительный хлам в подъезде, выметали стружку и крошку, и сор из углов, готовились к перемене перил, окон и колеров – как вдруг обнаружилось: пропала у ремонтников металлическая бочка, или баррель с эпоксидной смолой.

Поначалу в пропажу не поверили, допытываться не стали и решили, что рабочие обсчитались сами или темнят по привычке, надеясь навариться по мелочам. Да и кому, в условиях товарного изобилия и полного равенства по сметам, могло прийти в голову тащить смолу в таком объеме? И главное – зачем?

А через время – хотя и неизвестно, каким было это время – бочка объявилась сама на балконе седьмого этажа.

Правда, на чьем именно балконе – Урочковых или Волотовских – тоже осталось неизвестным, потому что самой бочки никто не видел, а только слышали накануне ночью глубокий, глухой толчок с перестуком. И поскольку балконы в тех квартирах были проектно смежные, проходные, а бочка хитро уставлена на высокий порог в пожарном проеме панели – после никому уже не удалось объяснить, почему выскочил осиновый клинышек из-под днища, каким боком уклонялась бочка первоначально, и чья сторона виновата. Урочковы кивали на Волотовских, а те отнекивались и грешили на зятя Сливченко, уехавшего в длительную командировку в Пермь.

Но все это открывалось не сразу, и вскрылось позднее, тогда как бочка, очевидно, открылась мгновенно.

И утром те, кто жил ниже седьмого этажа, проснувшись, не увидели света, а увидели за окнами плотную, волнообразную, неестественную завесу.

И хорошо еще, что окна выходили на безлюдный овраг, и не потревожили жителей дома номер девять сердобольные соседи, но сами они, выскочив из квартир, догадались, что случилось.

Смола пролилась в открытые стыки и стекала всю ночь: оплывала, густея, кое-где огрузла узлами и к утру замерла кистями да трубчатыми складками у самой земли, как бы застывший водопад или сталактитовый занавес.

Женщины долго смеялись.

Шафиров же схватился за сердце или за телефон в кармане, успев шепнуть, что вызывать дежурную бригаду нельзя, а надо, не медля, собрать людей надежных, неболтливых, с хорошей техникой. И Застрахову пришлось останавливать строителей и отправлять в краткосрочный отпуск, а жильцов распределять в оцепление и по точкам. А Мусе поручили снабжение и работы.

«Иггдрасиль!»[80] – процедил Муса, словно бы злословя, и ухмыльнулся горько, говоря: никакой труд не в тягость и нечего страшиться тому, кто побывал в Мекке и Медине, и обошел семикратно Каабу, и омылся в колодце Замзам[81] – но кто одолеет жадность глупца?

И больше не сказал ни слова во все время, пока визжали пилы и сновали у дома подъемники МЧС, пока срезали снизу вверх сводчатые, остекленевшие ломти, пока глазели зеваки, как обваливаются они в мешки под веселый, мастеровитый матерок.

К утру все было чисто.

Через день возобновили плановые работы, оштрафовали Урочковых и Волотовских, и заочно – зятя их Сливченко, без лишних прений и разбирательств.

Жизнь потекла прежним руслом.

И только Шафиров ходил мрачнее тучи, и вскоре признался соседям, что помутились глаза и сердце его, точно тенью, от страха[82].

Боюсь, проговорил он, просочится тайна и уйдет самотеком. Ведь строители – чужаки: закончат отделку и утекут себе в угорские земли, а вот спасатели были здешние. Входили в дом, по стене лазали, кружили вокруг да около – вроде бы и проверенные, но кто скажет, что усмотрели, кто поручится за их языки? Да и любопытствующих с улицы нанесло немало – разве уследишь за каждым? И ведь не то страшно, что будут болтать, а то, что никогда не знаешь, где поджидают жадные до чужого. И значит, еще и еще раз: готовность – прежде всего, повторил он, держась за сердце, и оглядел соседей. И они увидели, что мутны глаза его, и перстень потускнел, и поняли: опять придумал что-то совоголовый Шафиров.

И на другой день, под вечер, он сам пошел по квартирам и говорил: с иными по одиночке, с кем – по трое, а иногда – с целым этажом.

И говорил с ними девять дней и ночей, и сказал девяносто девять тысяч слов.