Читать книгу Прѣльсть - Валерий Коновалов - Страница 10

Юля жила каждодневными заботами о сыне, хозяйстве, посещала церковные службы, и, что происходило за пределами этого круга интересов, её не так беспокоило. В Гребешках, как и большинстве российских малых городов, жизнь неспешная, устоявшаяся и нарушена была лишь раз, когда по телевизору объявили, что скоро всё изменится к лучшему. Но что-то, наверное, у начальства пошло не так, и за хлебом, чтобы не попасть к шапочному разбору, пришлось теперь ездить с утра. Говорили, что у здания администрации собираются какие-то люди, которые требуют снести фигуру Ленина с постамента, а другие выступают против и между ними будто бы была уже потасовка. Ильича между тем не сносили в ожидании команды из Москвы, потому что всё приходит из Москвы – и беды, и победы.

У местных активистов появился свой лидер – Козырев, начальник гаража, смуглый, худощавый человек с глазами навыкате и скорбным от природы выражением лица. Его часто можно было видеть в толпе разгорячённых жителей города, где он возглавил местную ячейку демократов, которые и были инициаторами сноса серебряного истукана, стоявшего на площади перед исполкомом. Не одно поколение жителей города рождалось, заводило семьи, рожало детей и умирало у него на виду. Ночью памятник всё-таки снесли, но так как перебои с хлебом на этом не прекратились, коммунисты, позиции которых были сильны в районе, потребовали водрузить его на прежнее место. Ильича вернули. При транспортировке у него отвалилась кисть руки, которою он столько лет указывал путь в светлое будущее. В народе шутили, что Ильич имел в виду продуктовый магазин напротив, в котором был винный отдел. Руку починили, но была видна свежая серебряная краска, потому что на покраску всего памятника у коммунистов средств не хватило. Но и возвращенный Ильич не помог: в магазине пропали спички, а в аптеках – марганцовка.

Приезжали из столицы какие-то в камуфляжных штанах и чёрных рубахах, агитировали за «русскость» и называли Ильича садистом, палачом русского народа. Говорили, бросая красноречивые взгляды в сторону Козырева, что во всём (в том числе и в пропаже марганцовки) виноваты масоны, которые по выяснении оказались евреями. Между столичным чернорубашечником и Козыревым состоялся публичный диспут, но так как последний был политиком провинциального разлива, противостоять «истинно русскому человеку» ему было слабо: из того, как из рога изобилия, лились убедительные речи, подкрепляемые множеством, казалось бы, неопровержимых фактов. Он обладал талантом оратора и был по-столичному самонадеян, Козырев же ничего существенного в поддержку своей позиции привести не мог, поэтому в конце дискуссии уже сам стал во всём сомневаться и ушёл в этот день посрамлённый. Вскоре «истинно русские люди» уехали и он опять вступил в свои права, полемизируя с коммунистами и видя свою миссию в пробуждении народа «от спячки». Козырев несколько раз ездил во Владимир, где общался с однопартийцами, возвращался всегда в хорошем настроении, снабжённый литературой, которая очень помогала ему в агитации. И, явись теперь чернорубашечники вновь, он бы знал, чем ответить на их обвинения. Впрочем, в город те больше не приезжали, наверное, решив, что в этом «болоте» настоящей каши не сваришь. Козыреву уезжать из родного города было некуда и приходилось работать с тем человеческим материалом, который имелся. Не всё было гладко, были и разочарования. Например, сначала большую помощь демократам при демонтаже Ильича оказали местные забулдыги, «разбуженные революцией», но, к сожалению, почти все они приняли участие и в его водружении на место. Это наводило на мысль, что сознательностью здесь не пахло и причина была в чём-то другом.

Тем не менее, Козыреву удалось сформировать вокруг себя костяк единомышленников, чем он очень гордился. Самым активным и надёжным помощником был Трофимов, неработающий провинциальный интеллигент, ещё до перестройки точивший зуб на советскую власть. На митинги он ходил с удовольствием и глотки своей не жалел. Будучи у Козырева чем-то вроде телохранителя, души не чаял в нём и считал очень грамотным человеком. Трофимов вообще к грамотным людям испытывал особую слабость, так как и сам любил почитать, благо на работу ходить ему не нужно было (больше двух-трёх месяцев он нигде не держался), любил поговорить «за жизнь» с алкашами, но огорчался, когда те слишком быстро напивались и становились недобросовестными слушателями. К козыревской компании примкнули также Виктор, несколько лет назад вернувшийся из «не столь отдалённых», и Павел. Виктор был озлоблен на всех и вся и не водился ни с блатными, ни с обывателями, жил замкнуто, со «старухой», которая, воспользовавшись его одиночеством и неприкаянностью, заманила к себе, отмыла, накормила, напоила и оставила ночевать. После этого он стал ещё злее, подозревая, что могли говорить мужики о его сожительстве с женщиной намного старше его. Не менее колоритной фигурой был и Павел. В советское время он служил в должности замполита части и хотел продвинуться по службе за счёт критики начальства, но не рассчитал, потому что у начальника оказалась слишком серьёзная поддержка. Павлу пришлось подать рапорт. Был он озлоблен на коммунистов и ругал их при каждом удобном и неудобном случае. Мастер бригады, в которой работал Павел, испытал на себе его характер в полной мере. Выпивали по окончании рабочей недели, засиделись, и мастер, хвастаясь, стал рассказывать, как в свое время работал в райкоме партии. «Жопу лизал», – тихо, сквозь зубы проговорил Павел. Мастер, не расслышав, продолжал рассказывать. Когда дошёл до уважения, которое ему оказывал сам руководитель райкома, расслышал уже явственнее: «Значит, жопу лизал». Тут до рассказчика дошло, что он и в первый раз не ослышался. Смёл в негодовании со стола всё, что было: стакан, снедь, пепельницу – вскочил, весь красный, и закричал: «Никогда и никому не лизал я жопу!» – «Врё-ёшь, – намеренно тихо и с явным удовольствием продолжал отстаивать своё мнение Павел, – без этого в райкоме нельзя было работать. Все лизали – значит, и ты лизал». В такие минуты он приходил в состояние почти восторга, как бы компенсируя потери от своих прежних неудач. Виктор сидел рядом и был полностью на его стороне: он чувствовал в Павле родную душу. Оба были озлоблены на всех: на начальство, на «баранов», подчинявшихся начальству, мужиков, благополучно устроивших свою жизнь и счастливых своим «бараньим» счастьем, особенно же на красивых женщин, которые пренебрегали ими. И тот и другой были когда-то женаты, имели семьи, но с жёнами у них не сошлось, с детьми они поругались и давно не поддерживали отношений. Несмотря на разность в уровне образования и прежнего социального статуса, эти двое, хотя и не питали друг к другу особой симпатии, сошлись между собой, и каждый из них не так раздражал другого, как все остальные. Эти два, безусловно, неординарных человека чувствовали себя изгоями в той среде, в которой жили: оба чувствовали свою избранность и с презрением относились к готовности людей к подличанью и всепрощению, считая и то и другое слабостью.