Читать книгу Прѣльсть - Валерий Коновалов - Страница 4

Иван Ильич Солодовников спрашивал себя: когда произошёл сбой, повлекший за собой растерянность перед жизнью? То, что это было связано с гибелью матери, он не сомневался, но не могло же предательство случиться вдруг. Он искал предпосылки этого в прошлом, и ему становилось грустно от невозможности что-либо поправить…

Собирались в Москву. Долгие сборы со старым, больным человеком вызывали чувство досады. Казалось, сам бы справился быстрее, хотя это было несправедливо. Если задержки происходили по его вине, всё объяснялось необходимостью, когда же мать вдруг вспоминала, что не успела сделать что-то, возникал вопрос: неужели нельзя было заранее побеспокоиться? «Но ведь я, деточка, уже совсем ничего не помню», – оправдывалась она. Укол сделала вовремя, а вещи к отъезду не собрала – все эти баночки с едой, которая должна быть под рукой, пакетики с устрашающим количеством медикаментов, леденцы на случай, если «затрясёт», бутылочка с водой… В последний момент вспомнила, что нельзя оставлять дом неприбранным.

Получилось ли случайно, что именно в это утро он обидел её, и что послужило причиной недостойного поступка – Иван не помнит. Главное, он был неправ, сделав вид, что не замечает её обиду, когда садилась в машину. До подлости дошло: «не заметил», что правая нога, с которою она никак не могла сладить и которую он всегда помогал ей поставить на коврик в салоне, так и осталась стоять на земле. Он видел, как мать заплакала, но упорно продолжал не замечать. Заплакала от понимания своего бессилия, но ещё более от его показного равнодушия. Материнское чутьё говорило ей, что жестокость его намеренна, потому что не может «деточка» быть таким, и это привело к тому, что, понимая безвыходность своего положения, она понемногу успокоилась, он же, наконец устыдившись, но всё ещё не желая сознаться в своей неправоте, подошёл к машине и как ни в чем не бывало помог ей устроиться. Сказал елейным голосом: «Ну что, не получается? Давай помогу. Так нормально?» Да, он выиграл это противостояние – случай, когда победитель награждается на всю жизнь пониманием совершённой подлости.

Ранее дорожное полотно на этом участке не могло похвалиться должным состоянием, но недавно нанесли новое покрытие и можно было уже не опасаться, что колесо попадет в колдобину. Машина, в которой они ехали, девятая модель жигулей, была новой, скорости Солодовников не чувствовал, а между тем она была довольно высокой. Мать часто просила его быть осторожнее: «Что же ты так быстро едешь! Ведь разобьёмся. Сбавь, пожалуйста, скорость». С пассажирского сиденья, особенно если едешь с неопытным водителем, всегда видится опасность. Страх и просьбы матери лишь бодрили его. На этот раз не сложилось: пошёл на обгон фуры справа – и на неожиданно близком расстоянии увидел стоявший на обочине грузовик. Следующие действия совершал в каком-то оцепенении. Сначала их занесло на встречку, и, слава Богу, она оказалась в это мгновение пустой, потом потащило направо – и уже он летел, чувствуя, что автомобилем управляет случай… Их перевернуло раз… ещё… послышался испуганный крик матери, не осознающей того, что происходит… и машина, подпрыгнув, грузно села… Помнит, что беспокоился о матери, но главное – о себе, когда ему помогали выйти из машины, клали на землю, кричали: «Не двигайся! Лежи! Это горячка!» Порывался посмотреть, что с ней случилось, даже звал: «Мама! Мама!» – но помнит твёрдо: боялся больше за себя, поэтому не спорил с призывавшими лежать смирно. Сбежались водители с обеих сторон – помогали, спрашивали, кому звонить? Без сомнения, самым близким – брату. Тот сразу сказал: «Выезжаю, отбуксирую машину». – «Зачем? – закричал в трубку Иван. – Пропади она пропадом! Я маму убил!» Ненавистна стала ему эта новая машина, ненавистно настроение, с которым покупал все эти коврики, магнитолу, чехлы. Тут уже гаишник склонился над ним: «Могу за двести долларов купить ваше авто. Вся измята. На утилизацию. Избавитесь от проблем с буксировкой». По опыту знал, в каком состоянии находятся люди, попавшие в аварию. «Забирайте! Я маму убил…»

Мать отвезли в больницу, его – откуда выехали, на дачу. Гаишник помог выйти из машины, открыл калитку, придерживал, чтобы не оступился, несколько раз напомнив о заключенном устно соглашении. На следующий день приехал справиться о самочувствии и подписать договор купли-продажи. Наведался и в Москву, за накладной частью магнитолы.

Потеря автомобиля была лишь малой толикой того, чем Иван готов был пожертвовать, хотя и без надежды искупления своей вины. Вина эта заключалась в подлости, а подлость не искупается. Слишком быстро согласился он на доводы врачей, уверявших его в бесполезности операции. Помнит, что вздохнул с облегчением, получив поддержку брата, который также посчитал их мнение резонным.

Ни от кого не хотел принимать Иван Ильич соболезнования, потому что боялся услышать дежурные слова. Разве могут пусть даже и близкие люди чувствовать то, что чувствуешь ты? А раз не могут, то не надо никаких слов сочувствия. Лишь с братом и женой брата было ему покойно. И ещё с бабой Юлей. Была такая старушка в Старых Гребешках. Знала семью его, знала мать, Татьяну, жила с сыном-инвалидом, никогда не роптала на жизнь, чужое горе воспринимала, как своё. Одета почти всегда в одно и то же: платье, теплые высокие чулки, разношенные ботинки, в которых удобно ходить по огороду и выводить на прогулку коз, поверх платья что-то вроде кацавейки, на голове – платок (Солодовников никогда не видел её простоволосой). Слушала, немного склонив голову набок, приговаривая: «Ой, Ваня!». Солодовников заметил, что, когда бывал у неё, всегда чувствовал себя хорошим человеком. Наверное, это качество таких людей, как баба Юля, что ты после общение с ними видишь в себе лишь хорошее. Раз в год, по весне, обязательно заезжал к ней – привозил какой-нибудь пустяк: геркулес, которым она кормила свою собаку и который, не имея уже зубов, ела сама, хлеб. Привозил не из соображений материальной поддержки, а чтобы совершить что-то вроде обряда очищения. Принимала она его приношения всегда со стеснением и поначалу отказывалась, но потом привыкла и благодарила каждый раз. Впрочем, когда в пакет с хлебом и молоком он как-то вложил шоколадку – испугалась: шоколад – баловство, на которое тратить деньги грех. Хотела вернуть, но, поняв, что не вводит его в серьезные расходы, успокоилась.

Калитка запиралась на проволоку со сплетёнными концами. Он вошел, повесил «замок» на прежнее место, поднялся по ступенькам крыльца и, поставив пакет с продуктами на пол, постучал в дверь. Уже готов был уйти, думая, что не застал хозяйку, как услышал скрип открываемой внутренней двери и вслед за этим голос, певучий и негромкий: «Кто-ть?» – «Это я, баба Юля, Иван!» – «Ой, Ваня, ты?! – воскликнула Юля. – Лежала, всю спину ломит сегодня, еле встала». Иван зашёл в сени. Здесь было чисто, всё на своих местах, как и в его прошлый визит, и десять лет назад: тот же веник в углу, горшочек с какой-то мелочью: прищепками, веревочками, баночками от медикаментов, – вешалка с одеждой на любой сезон, обувь, кружевные занавесочки на окнах…

– Ой, Ваня, а мне ведь и не надо. – говорила Юля, интересуясь между тем содержимым пакета. – Зачем столько денег тратить? Ну, поставь на стол, я потом в дом занесу. Как ты, как твой сын? Татьяна как – не болеет?

А Солодовников и приехал-то лишь из-за этого вопроса: уже невыносимо было ему нести свою ношу одному. Ответил не сразу. Стоял и крепился. Лицо у него напряглось, глаза сузились и рот оскалился в безобразной улыбке.

– Баб Юль… ма… мамы нет… по… погибла…. Убил!

– Ох! Да что ты говоришь, Ваня! – открыла широко глаза она, всплеснув руками и не веря.

– На дороге… машина… предал… нет прощения…

– Ох! Ох, Ванечка, да что же это, как же…

Она стояла поражённая тем, что сказал он.

– Как же ты теперь будешь, Ваня? О-ох…

Маленькое лицо её с покрасневшей от возраста, обветренной кожей ещё больше сморщилось, выражая искреннее сочувствие. Она качала головой, с жалостью смотря на него.

Будто плита, давившая на Ивана всё это время, пала с плеч под взглядом старой женщины, которая в полной мере сознавала величину его горя. Он испытал даже более сильное чувство, нежели то, которое было у него на исповеди.

Ещё до этой встречи, мучась чувством вины, моля о прощении и не желая его, шептал он: «Да святится имя Твоё, да будет воля Твоя…». В храме было почти пусто. Иван Ильич стоял, ожидая, когда исповедуется молодая женщина в чёрном платке, которая тихо беседовала со священником. Наконец тот благословил ее, и она, не поднимая головы, быстро покинула церковь.

– Хочу исповедаться, батюшка, – почтительно сказал он, не зная, так ли должно поступать.

Батюшка был человеком средних лет, на полголовы выше его, с правильными чертами лица и приятным, тихим голосом. Вид его не вызвал отторжения у Солодовникова, что для человека неверующего, каким был Иван Ильич, было важно.

– Расскажите, что тревожит вас, облегчите душу, покайтесь и Господь простит вас, он милостив, – просто сказал батюшка, едва заметным жестом приглашая его подойти ближе.

Хотя слова эти были произнесены скоро и заучено, это не помешало настрою Солодовникова поделиться своей бедой, потому что он не уловил в них фальши. Священник, который понял, что перед ним впервые решившийся на исповедь, на мгновение задумался и, приняв решение, покрыл его голову епитрахилью, как бы защищая от постороннего внимания, хотя в храме оставалась лишь женщина за свечным ящиком, которая принимала записки и выдавала за «пожертвования» свечки, крестики, иконы и религиозную литературу.

– Я не знаю, что говорить, – признался Солодовников.

Он не стеснялся, потому что вдруг почувствовал расположение к этому человеку.

– Расскажите, в чём согрешили: пожелали кому зла, обидели, сквернословили… Господь прощает искренне кающихся, – мягко предложил тот.

Солодовникову хотелось говорить и даже приятно было говорить здесь, в пустом храме. Слова его шли от сердца.

– Я… я… – сказал он, чувствуя, что сейчас заплачет. – Я маму убил…

Наверное, священник вопросительно посмотрел на него в ожидании разъяснений.

– Как же? – тихо спросил он.

– Из-за меня человек погиб в ДТП, – поспешил поправиться Солодовников.

– Вы сбили человека, не желая того? Вы были трезвыми?

– Она со мной в машине была… моя мама. По моей вине попали в аварию. Я убил её.

Священник понял.

– Вы же не хотели её смерти и теперь мучаетесь, – произнёс он всё тем же мягким голосом. – Молитесь за её душу – и Господь дарует ей покой. Помните о своей матушке, кайтесь – это облегчит вашу душу.

– Я не хочу облегчения, и меня нельзя простить… Не хочу прощения.

Он был в расслабленном состоянии, слёзы текли по его щекам, и потом он признавался себе, что причиной такого состояния было также и чувство умиления своим раскаяньем. Слёзы действительно принесли облегчение, он даже почувствовал желание покаяться и в других греха. Ему будто понравилось, и он разохотился.

– Я и в другом грешен.

– Расскажите, не держите в себе, раскаяние помогает.

– Я… я, – замешкался на секунду Солодовников, сознавая, что слова, которые он собирался произнести, может быть, ещё никогда не звучали здесь. – Я налоги не плачу.

Признание это действительно озадачило батюшку, что-то, похожее на изумление, отразилось на его лице. Даже не нашёлся сразу, что ответить, и лишь пробормотал в смущении:

– Налоги платить надо, как же. Вы это, конечно, имейте в виду в дальнейшем.

Засим перекрестил Ивана Ильича и предложил пойти к свечному ящику, где тому дали просвирку и свечу.

С годами боль притупилась и уже так явно не тревожила его, Иван Ильич вернулся к прежней жизни, основу душевного равновесия видя в благополучии семьи, работе, материальном достатке, отношениях с женщиной и общении с друзьями – то есть в том, что определяет жизнь многих из нас. Друзья Ивана Ильича давно жили своими заботами, но время от времени им всё-таки удавалось встречаться. Их осталось двое: Серёжа Шубин, сознание которого иногда погружалось в безобразную тьму, и Игорь Иванович, до сих пор готовый обсуждать любые насущные вопросы их бытия: литературу, политику, современную музыку и уже причины, приводящие к повышению артериального давления. Самым лёгким на подъём был Иван Ильич, поэтому его чаще всего можно было видеть в кабинете Игоря Ивановича.

Товарищ, открывший ему дверь, был в брюках и рубашке, потому что не признавал халатов, в которых чувствовал себя некомфортно: вид голых ног смущал его. Очень рано, ещё со студенческих лет, у Игоря Ивановича наметились залысины, однако дальше этого дело не пошло: волосы на голове были редкие, тонкие, но всё-таки были. С возрастом он похудел и уже не был похож на студента с пухлыми губами и розовыми щеками, каким запомнился Ивану Ильичу при их знакомстве. Глаза остались те же – подслеповатые. Ещё ироническая улыбка напоминала прежнего молодого человека. Он до сих пор готов был к шуткам по отношению к себе и не прочь пошутить над другими сам. Слабые места свои друзья очень хорошо знали, и порой лишь один намёк вызывал у них улыбку.

– Очень вовремя пришёл: у меня как раз Сергей с сыном.

– Что проповедует на этот раз? – спросил Солодовников тихо.

Он не ждал ответа, а просто намекал на черту характера Шубина – превращать общение во что-то сходное с миссионерством.

– Тотальное опрощение.

Друзья вошли в кабинет хозяина, где на диванчике с чашкой в руке сидел их старый приятель, Шубин. Поставив чашку на стол и привстав, он сдержанно приветствовал Солодовникова.

– Вот, – Игорь указал на Шубина, – называет нас всех грешниками и требует немедленного оскопления. Ещё говорит, резиновая женщина гораздо экономичнее и не ругается по утрам.

– Игорь, – поморщился Шубин, – ну что за ерунду ты говоришь? К чему такие пошлости? Зачем?

Реакция товарища вызвала у друзей улыбки: Шубин менее всего был настроен на шутки. Солодовников выжидающе и с удовольствием смотрел на него. Шубин, видимо не остывший ещё от изложения своей мысли, продолжил:

– Я говорю, человек сам накладывает на себя путы материального, в то время как мог быть вполне счастлив, довольствуясь малым.

Друзья не возражали ему, зная о склонности товарища к таким рассуждениям. Шубин не работал и жил на пенсию по состоянию здоровья, поэтому наложить на себя «путы материального» никак не мог, даже если бы и захотел. Он сетовал на то, что люди в большинстве своём следуют, по его мнению, иррациональному, поклоняясь вещественному, потому что иное представляют себе нетвердо, в то время как в этом ином заключается суть жизни.

Его поддержал сын, молодой человек, сидевший в бесцеремонной позе в самом «элитном» месте кабинета Игоря Ивановича – «вольтеровском» кресле:

– Батя истину говорит, он у меня умный. Ему палец в рот не клади. Как сказал мне как-то: «Собственность – это кража», – так я будто заново родившимся себя почувствовал, прозрел. Батька у меня – философ. Только потом узнал, что он это у кого-то спёр.

– Ну что ты придумываешь? – покраснел Шубин. – И никогда я не выдавал слова Прудона за свои.

– Вот насмешник, – обратился он к друзьям, между тем любуясь сыном. – Лишь бы посмеяться над отцом.

– Если серьезно говорить, – тут молодой человек действительно сделал серьезную мину, – батя прав: имущество отягощает, превращает человека в раба. Вот, приехал проведать родного папашу, а тут тебе – заплати за квартиру за три месяца (Шубин при этом стыдливо крякнул), по свету долги астрономические, междугородние телефоны…

– Ну уж и астрономические. А междугородние – так ведь ты же и звонил… – попытался оправдаться отец.

– Ну да, ну да, в этот раз я, не отрицаю, – внушительно ответил сынок, делая ударение на словах «в этот раз» и, очевидно, намекая на что-то. – Наслышаны от бабушки о твоих похождениях, как же.

Шубин смутился.

– Ну как тебе не совестно, Алёша?

– Ну-ну, старче, не обижайся, – сбавил обороты сынок и всё-таки не удержался, чтобы не добавить будто про себя:

– За удовольствие платить надо – вещь известная.

Отец сделал вид, что не расслышал.