Читать книгу Прѣльсть - Валерий Коновалов - Страница 3

Первой к Юле всегда приходила Татьяна, которая считала козье молоко полезным для здоровья. Брала внукам, но хотела, чтобы и сын, Иван, попил «тёпленького», потому что с детства у него остался «рубец на лёгких». Не нравился его кашель по утрам – подозрительно сухой.

Скрип калитки и лай Бульки, небольшого, рыжего, с короткой, гладкой шерстью пса, старавшегося больше по причине вредного характера, чем по надобности, возвестили о приходе гостя. Наверняка Татьяна, потому что долго возилась с калиткой. Ей тяжело: надо ногу беречь – не дай Господь зацепишь за что-нибудь.

Так и есть – она: палочка стучит по ступеням крыльца.

– Да что ты – я ведь спущу тебе, – выйдя, предложила Юля.

– Здравствуй, Юля, мне и самой хочется подняться. Сидеть-то сиднем тоже надоело.

При этом она задыхается, рука с палкой дрожит от напряжения, вторая цепко держится за перила. Ну вот, взошла наконец, перевела дух.

– Давно доила?

Она быстрым взглядом окинула банки, стоявшие на столе. Не решилась потрогать, тёплые ли, чтобы не обидеть хозяйку. В прошлый раз та «обманула»: молоко не парное дала – из холодильника.

– Только что поднялась. Сегодня мало получилось. Одна коза баловать начала. Наверное, буду резать.

Татьяна пожалела животинку, но ничего не сказала. Она и сама когда-то козу держала. Было это в те далёкие трудные, счастливые годы, когда жили «на дачах» во время военных сборов. В семейном альбоме сохранилась фотография, как они, жёны офицеров, стоят во дворе, за общим столом, на котором доходит варенье, молодые, в платьях и модных причёсках того времени. Животное мужу начальство запретило держать – не положено по статусу: офицер – лицо полка, а тут тебе, прости господи, коза. Не то чтобы запретило, а высказало своё мнение.

– А как же ты понесёшь? – обеспокоилась Юля. – Давай я тебе авоську хоть дам. Только верни, не забудь.

Добавила:

– А баночку-то с того раза не принесла мою?

– Ох, забыла, – посетовала Татьяна, расстроившись, – а ведь с вечера выложила на крыльцо. Боялась греметь, чтобы не разбудить Ивана.

– Ну, ты принеси завтра, не забудь, а то ведь не в чего будет налить.

С банками у бабы Юли строго. Это в городе от этого хлама квартиру освобождают – в деревне ничего не пропадает, всему найдутся место и надобность: банке, крышке, недоеденному и зачерствевшему куску хлеба…

Проводила гостью до калитки, помогая нести молоко. Остановились.

– Как внуки твои, дети, как Ваня?

От Татьяны же и знала о неладах сына с женой. Кто тут прав, кто виноват, разве поймёшь, не выслушав доводы обеих сторон, а двум женщинам почему бы и не поделиться друг с другом сокровенным. У Татьяны своя история, у неё своя. Жила сейчас Юля со взрослым сыном, инвалидом. Вернее, считала сыном, а так не родной он ей, не кровный. До армии гуляла с парнем, которого дала слово ждать. Так славно дружили с ним, так гуляли «по-хорошему», что только любовались все на них. А письма писал со службы её Владимир – никаких книг не надо, только бы их читать. Служил недалеко от родных мест, и надеялась она, что будет у них возможность частых свиданий, но всё как-то не складывалось. То в наряд его посылали, то перебрасывали на учения в другую область, то в отпуск уходил вне очереди напарник его. Хотела сама приехать, да он почему-то не велел – просил подождать. Дождалась – пришёл милый на побывку, и все-то ночи они были вместе. Одно странно: не желал он на людях с ней показываться, несмотря на то что раньше компанейским парнем был. С друзьями встретился раз, а её не взял. Что ж, она и сама не любила шумные компании – слишком там ребята развязные и не сдержаны на выражения, а она сторонилась «грешных» слов. Может быть, за последнее, за скромность, и полюбил её. Даже гордился перед друзьями. Сам, правда, матерился, хотя при ней старался сдерживаться. То, что в церковь ходила, не осуждал, скорее равнодушен был: мало ли что они там хотят у Бога выпросить. Ждать – дело пустое, надо самому стараться.

В последнюю ночь, когда они стали мужем и женою, она вышла к нему, как только заснула мать. Пошли на огород, где был сарай, в котором раньше иногда ночевал отец, если сильно выпивал и мать не пускала его в дом. Здесь было что-то вроде палатей со старым, слежавшимся матрасом. Наутро, дождавшись, когда мать уйдет на работу, закрыла дом и вышла за калитку, где ждал её Владимир. Села к нему на раму велосипеда, и они покатили вниз. Перед столовой повернули налево. Доехали до переезда, постояли, пока не поднялся шлагбаум, миновали фабрику, потом – стадион. У моста через Клязьму она спрыгнула с рамы и стала тереть затёкшую ногу. Пошли вдоль берега, потому что ехать на велосипеде по разбитым колеям было трудно. День был жаркий, после бессонной ночи они чувствовали себя разморенными, и поскорее хотелось добраться до песчаной косы. Там нежились на солнце, подставляя лица его лучам, бродили вдоль берега, пробовали воду, пугая стаи мелких рыбёшек. Потом он лёг на песок и лежал, наслаждаясь его теплом, а она, не желая испачкать новый купальник, сидела на полотенце, обхватив руками колени. Заинтересовавшись паучком, пробегавшим по своей надобности, Владимир засыпал его песком и с интересом стал ждать, как тот будет выкарабкиваться. Сначала образовалась маленькая воронка, из которой показалась крошечная головка, потом – лапки… Скоро он заснул, а она сидела и любовалась его сильными, мускулистыми руками, белыми выше локтя, грудью, к которой прижималась, засыпая, ночью, загорелой шеей, мужественным подбородком, губами, колдовская сладость которых делала её такой покорной. Ревнуя ко сну, она стала щекотать его травинкой. Владимир сначала морщился, ноздри его вздулись, он фыркнул и открыл глаза, озираясь по сторонам и не понимая, где находится. А когда понял, виновато улыбнулся и предложил:

– Айда купаться.

Течение в этой части реки быстрое, а дальше, у противоположного берега, даже было что-то вроде омута, поэтому приходилось прилагать усилие, чтобы тебя не унесло. Переплыв на другую сторону, они, цепляясь за высокую траву, выбрались на берег и пошли по тропинке. Солнце стояло над головой, босые ноги ступали по теплой, пыльной земле. Начинало парить. Легкий ветерок иногда поднимал нагретые пласты воздуха, и молодые люди вдыхали запахи пряных трав. Слева, изгибаясь, тянулась темно-синяя лента реки, а справа, в небольшой дали, небо (оно было в сиреневой дымке) сливалось с ивами, которых здесь было очень много, они были большие и напоминали светло-зеленые с проседью облака. Клевер отцвёл и, вместо бледно-розовых соцветий, выделялись темно-коричневые мохнатые папахи, местами желтел львиный зев, островками сидела пижма, серебрился бессмертник и синели цветки дикой гвоздики, которые в детстве они называли «часиками», – и всё это дышало, томилось, млело, пахло, отдавая вместе с пряным запахом солнечное тепло. На этой стороне реки было много дубов, которые поражали своими размерами. Это были могучие растения, огромные, в два обхвата, стоявшие в поле как хозяева этого места, его тотемами, поэтому, наверное, ни у кого не поднималась рука загубить этих великанов. Юле было так хорошо, и хотелось всё идти и идти, не останавливаясь и не думая, куда приведёт дорога. Они дошли до группы дубов, стоявших полукругом. Это напоминало какой-то рубеж, перейти который невозможно, прежде не разгадав загадку, но, к сожалению, Владимир всю дорогу беспокоился, что его велосипедом, оставленным на берегу, могут «заинтересоваться», и им пришлось повернуть назад. Она шла за ним, любуясь его ладной фигурой, походкой, по-мужски уверенной и независимой. Когда спускались с крутого берега, он подал ей руку, и ей было приятна его забота. И когда сидела на раме, чувствовала его тело, крепкие руки, за которые держалась. Иногда он оборачивался и осторожно и нежно чмокал её в ухо. Сердце её наполнялось счастьем.

Провожать его ходила на вокзал одна. На сердце было тревожно. Сначала выяснилось, что приехал он не на десять дней, а всего на пять, и при прощании, садясь в поезд, сказал:

– Ты, Юль, теперь, наверное, писем не жди.

Она в изумлении взглянула на него.

– Всё равно скоро конец службе.

Он смешался, но, зная, что поезд скоро тронется и не будет времени на объяснения, предупредил:

– Ладно, улучу момент, напишу. Ты, это, смотри там, не залети.

Странно было это. Уходил – наказывал другое – ждать его, а тут вдруг такое. Последний раз порывисто прижалась к нему и, оторвавшись от поцелуя (послышалось объявление об отправлении), посмотрела в глаза. Сердце резануло недоброе предчувствие: увидела она там смущение его. Милый мой, любимый, не умеешь ты скрывать тайну, ведь знаю я тебя. Что с тобой? В чём заноза-печаль твоя? Или мне печалиться надо? А я уже не могу без тебя – вот как за эти дни сроднились. И теперь твоя печаль – моя, твоя вина – моя вина.

Уже потом узнала она, что не сразу её возлюбленный в часть поехал, а ещё где-то провёл остаток отпуска. Редкие письма, что стали приходить после его приезда, стали тревожно суше. Будто отчёт писал, по обязанности. Ничего она не понимала, только сердце ныло так, что сама не своя ходила. Боялась, что вдруг отнимут у неё что-то очень дорогое, чем она сама является, без чего жить будет ой как трудно, невозможно. Встречая в городе друзей его, стала замечать на себе странные взгляды. Спрашивали о Владимире, будто стесняясь за своё любопытство. Пригласили отметить праздник в компании. Почему? Ведь знали, что она его ждёт. А тут ещё вот что: кажется, та ночь, проведенная с Владимиром, не прошла бесследно. Ждала – надеялась, «пронесёт». Но надеялась напрасно, и поэтому сама написала в часть сообщить о подозрениях. Письмо от него пришло незамедлительно. Длинное. Обстоятельно объяснял, что не ко времени она понесла, что сначала надо встать на ноги, обустроиться. «Дай срок, Ёлочка, и всё у нас сойдётся. Сейчас же – не время. Вот приду, определюсь с работой, обустроюсь как положено – тогда и сбудутся наши планы». «Ёлочка» – так звал он её в минуты нежности. Но непониманием и болью отдавались в сердце строчки: «Сделай что-нибудь, ведь ты у меня умница». Потерянной ходила все эти дни. Но как ни жила своей думой, не могла не замечать любопытных взглядов. А ведь в такие ранние сроки и не видно ещё ничего – откуда же такое внимание подружек и знакомых парней? Неужели дал знать им, а ей не сказал? Вот и Ленка, с которой росли и в школу ходили, стала захаживать. То не видно было столько времени, а тут зачастила. Беспечно интересовалась всякой всячиной, будто намеренно избегая спросить о важном, кружила около.

– Как Вовка-то твой? Пишет?

Юля писем его никому не показывала, считая, что это заветное, чем с другими делиться нельзя. Поделишься – потеряешь. Как в сказке заказывают тебе не открывать заповедную дверь. Всё то тёплое, что содержат письма эти, – это её и никого более.

– Пишет, – уклончиво ответила и почувствовала, что смущение её заметила подруга.

– Что-то ты, кажется, поправилась – или мне показалось. Тебе идёт, – как можно равнодушнее сказала та, стараясь не смотреть ей в глаза.

«Знает, – догадалась Юля, и болью отдалось в душе: – Значит, от него. Не сама пришла, а попросили выведать». Но не показала, что поняла, взяла себя в руки, спокойно ответила:

– Не заметила. Да и отчего?

И так ночи были беспокойные, а в эту не спала совсем. Встала – лица нет, старалась матери на глаза не показываться. Только в цеху заметили.

– Чтой-то ты, Юлька, сегодня хмурая какая – не выспалась никак?

Это напарница её, Степановна, почти уже древняя в её представлении старуха, не ушедшая после 55-ти на пенсию и продолжавшая работать в цеху. Женщина бодрая, только испортившая себе глаза на этой работе. Носила очки с какими-то особыми линзами, но и они не помогали, потому поверх старых надевала ещё одни. Пенсионеров с фабрики не увольняли – не принято было, к тому же такие «сталинистки», как Степановна, составляли костяк трудового коллектива: на памяти Юлии не было случая, чтобы какая-нибудь из этих пожилых женщин начала день с опоздания или уходила, бросив работу неоконченной.

– Нет, Степанна, у меня всё хорошо.

– Смотри, а то, может, занемогла невзначай, так ты не стесняйся – я тебя подстрахую.

«А ведь и правда к врачу бы съездить. Всё равно в другой район – никто не узнает», – подумала Юлия.

Она уже представляла себе будущего ребёнка, да вот Владимир… Уж очень не хотела огорчить его и мучилась сомнениями. Тут ещё последнее письмо беспокоило. Не то, что он писал там, а то, что не говорилось словами, а чувствовалось ею. Писал, как всегда, очень обстоятельно, потому что был умнее и серьёзнее её, и слова были все те же – нежные, но вот спокойствия, как раньше, не приносили. Всегда, когда читала его письма, представляла себе прекрасные глаза его, утопая в синеве их и млея от счастья, теперь же вспомнила кстати, что ведь и раньше испытывала она чувство непонятной тревоги: просто так ничего не даётся человеку – не придётся ли и ей отдать многое за короткое счастье своё?

В этот раз не поехала к доктору, но решила: «Избавлюсь от будущего ребёнка. Если узнают – пусть. Всё вынесу ради милого – только бы не разлюбил. Отмолю, хоть и нельзя отмолить. Ради Володеньки, сокола моего синеглазого, возьму на себя великий грех».

Но ехать к доктору не пришлось. Случилось по-иному. Ввечеру, пришедши домой, сидела Юля у окна, выходившего на трассу, и, как и всё последнее время, думала о своём же, опустив плечи и голову. Что за мука такая – в непонимании своего положения находиться, без поддержки близкого человека! Чувство обиды на любимого не оставляло её поневоле. Разве достойна она такого? Что не так сделала, где оступилась? Не солгала, не предала, не пренебрегла – где ошибка? Может, кроется она в излишней доверчивости, но разве можно не верить любимому, разве уместны в этом деле хитрость, лукавство или даже простительное притворство? Ну ведь ничегошеньки не сделала такого, за что могла она или другой кто упрекнуть её, ничем не прельстилась! Если только горячие ночи эти, полные любви и счастья, предъявить ей в вину? Но разве серьезное чувство может быть грехом? Ну да, раньше считалось, но ведь не в наше время! Из любви, а больше из жалости к нему пошла она на это: неужели столько времени не бывавшего дома не встретить его, отдав, что есть у тебя? Не поверить – ведь это обидеть. И вот ещё аборт теперь делать надо – грех. Хоть и нет ещё ничегошеньки, а душа неспокойна – нехорошо. И на исповеди не могла набраться смелости признаться – тоже нехорошо. Наверное, боялась, что батюшка будет отговаривать, – значит, решила уже. Получается, будто и сделала – «убила»… Или не поздно ещё отказаться? Нет, нельзя, решено уже…

Вдруг, почти одновременно, послышались резкий визг тормозов и до дрожи неприятный звук тёршихся о дорожное полотно шин, потом глухой удар, крик… ещё один удар – и в окно стукнуло каким-то предметом, очевидно не очень тяжёлым, потому что стекло не разбилось на осколки, а лишь дало трещину. На улице послышались возбуждённые, испуганные, страдальческие людские голоса и крики, сигналы машин. Забыв о своих думах, мигом выбежала во двор, потом за калитку и ужаснулась. Во всю ширину трассы стояла фура, на стороне, где был её дом, в метрах десяти от забора, лежал перевернутый рейсовый автобус. Люди, которые находились там и не могли выбраться, кричали и стонали, и всё это смешивалось с криками тех, кто был снаружи, сигналами машин… Юлю охватила дрожь, она стояла, будто парализованная. К ней подбежали с криками: «С вами все в порядке?! Вы идти можете?! Переломы есть, кровь?! У вас остались близкие в автобусе?!» Сообразив, что это местная, и видя, что она не в состоянии оказать содействие в вызволении пассажиров, попросили воды. «Да, да, – очнувшись и находясь будто в помешательстве, заговорила она, – я провожу, в саду колодец, я сейчас ведро… кувшин… пойдёмте!» Как во тьме, двигалась и говорила, не понимая, что ей кричат и почему не следуют за ней в сад, к колодцу. «Собаку привяжи! Собаку!» – кричали. «А-а… – наконец поняла. – Я сейчас! Я быстро. Идите! Скорее!!» Булька исходил лаем, он был напуган больше людей и не давался хозяйке. Уже и на неё смотрел как на опасность. Наконец удалось отвязать поводок от кольца, на котором он держался, и увести пса в дом. Он тут же забился под кровать и затих. Когда тащила по ступенькам (пёс упирался, чуя насилие), слышала, как колотится его собачье сердце – сейчас выскочит. Мелькнуло в голове: «Помрёт – не выдержит! Говорил кто-то, что собаки могут умереть от страха». «О-ой! О-ой!!» – послышалось на крыльце. Это мать пришла с работы. «Господи, несчастье какое! Дети!» Юля опять выбежала из дома и бросилась к людям – может, помощь нужна. Под окном увидела какой-то предмет. «Ага, – догадалась, – это в окно ударило». Подошла посмотреть и остановилась, побледнев. В траве лежала кукла-малыш. Одна нога была вывернута на сторону, голова расколота, трещина прошлась по лицу, не задев носика и закончилась на подбородке. Малышка (очевидно, девочка) была одета в голубое воздушное платьице, рот улыбался… «О-ох! —выдохнула она всей грудью и почувствовала, что у неё отнимаются ноги…

В больнице пробыла две недели, долёживала дома. Физическое здоровье вернулось к ней, но душа была слаба. Особенно если что-то напоминало об этой страшной аварии: поблёскивающие на обочине осколки стекла, не успевшие уйти в грязно-маслянистую землю, рваный пакет, или пишущая ручка, или платок, прибившийся к стволу ивы. Куклу мать вынесла на помойку, но долго ещё, когда Юля проходила мимо, сердце её сжималось в тоске. Как знамение она восприняла это, потому что именно в тот день приняла окончательное решение избавиться от ребёнка. Вот и была наказана – избавилась. Грех этот с ней на всю жизнь остался и потому, каясь, в молитвах всегда вспоминала его.

Навещали подруги, коллеги с фабрики, сочувствовали. До конца не договаривали о причине сочувствия, но все знали, что лишилась она плода: больница одна на весь район – в маленьком городе утаить ничего невозможно. Писем, которые она так ждала, не было, но через месяц пришло. Такое, что лучше и не приходило бы: суховатое, хоть и, как всегда, обстоятельное. Владимир давал советы, как беречь себя, наказывал не перетруждаться в огороде, пока не войдёт в силу, большая же часть письма была посвящена жизни в части. Он и раньше писал о том же, но те письма, говорилось ли в них о нарядах, учениях или отношениях с сослуживцами, были окрашены тёплым чувством к ней, сейчас же будто писал он по обязанности писать.

А потом письма вообще перестали приходить, хоть она и сама писала три раза. Стала ждать, когда вернётся и разъяснит, почему всё так происходит, но пришёл срок окончания службы, Владимир не появился, а через месяц она получила письмо: «Здравствуй, Юлия. Должен попросить у тебя прощение…» Сидела – и не хотела верить в то, что там было. А писал, что собирается жениться на девушке, с которой познакомился по переписке, жительнице соседней области, где он сейчас гостит. Письмо немногословное, и даже будто не Владимиром написанное.

Долго не могла оправиться, даже думала с работы уволиться, да мать не разрешила. И права была: лучше на фабрику ходить и с людьми общаться, чем видеть друзей Владимира, которые при встрече намеренно избегали говорить о нём. Тяжелы ей были «понимающие» взгляды их, потому что никогда не сможет другой человек почувствовать боль твою, как свою, и не его вина в этом.

Только стала она понемногу приходить в себя (а то ведь как в тумане ходила, почти как дурочка), ещё страшнее новость пришла – Владимир приехал домой с женой. Вот уж теперь хоть руки на себя накладывай: ну как она будет жить теперь, зная, что возлюбленный её, ненаглядный предатель, не за тридевять земель, что ещё как-то пережить можно, а здесь же, с другой в любви и согласии, и может в любой день на глаза попасться. Нет, не выдержит она, упадёт, как упала, когда увидела куклу в тот страшный день. Уехать куда-нибудь – далеко, где никто не знает её, и главное – не дойти оттуда до милого, даже если захочется. Но разве и там не будут преследовать её воспоминания о счастливом времени? Ведь и там терзать будут. Только в молитвах находила она какое-то спасение. Только в церкви отходила затворившаяся от всех душа. Кто хорошо знал её, особенно не удивлялся, что стала она совсем «чудной», ведь и раньше отличалась от подруг своих: не столь смела была с парнями, а уж словами неприличными не сорила тем более, всегда готова была посочувствовать девичьему горю, и сочувствовала искренне, за что чаще всего поверяли подруги ей тайны свои, никогда не обманывала, не хитрила, не уверяла, что не завидует, потому что зачем уверять, если ни к кому в ней зависти не было ни на чуточку. Это и на отношение её к работе сказывалось, потому и уважали её бабушки-«сталинистки» – знали, что верный человек Юлька, честный, ответственный. «С нашей Юлькой, – как сказала как-то одна старуха, – я бы в разведку пошла». А другая: «Вот бы внуку моему такую невесту!». «Ваньки твоего невеста, Тимофевна, поди, ещё в детский сад ходит, а Юлька наша действительно хороша. На прошлой всенощной я на неё, грешная, всё смотрела и никак нарадоваться не могла. И знаю, что о божественном надо думать, а всё она у меня перед глазами. Даже место поменяла, чтобы не грешить». «Сталинистки-то» все в церковь ходили и Юлию там часто видели. Вот и получалось, что она не только молитвами лечилась, но и коллектив фабрики ей был в помощь – и там хоть ненадолго утихала её боль. Со страхом ждала, когда смена окончится и домой придется идти и с думами своими оставаться наедине. Один раз вот так возвращалась – и будто сила какая потянула её с обычного пути сойти. Оказалась она у калитки дома, в котором жили Владимир с женой. И так захотелось ей увидеть возлюбленного, который, может быть, тут, в десяти шагах, в сарае, или в саду, или в доме находится, что, не полагаясь на волю свою, убежала от греха прочь. Больше уж не ходила: разве можно мешать чужому счастью?

Не хотела Юля мешать, но напрасно, потому что обошло милого счастье: жена при родах умерла, ребёнок, мальчуган, остался на руках бабушки и отца. Стал Владимир попивать с тех пор. Он, конечно, и раньше, как и многие местные парни, не гнушался выпивки, но после того, как после аварии его лишили водительских прав за вождение в нетрезвом состоянии, стал прикладываться к водочке уже основательно. Днём люди на работе, так он сошёлся с такими же, безработными, а у этих одна забота – вино. Тогда ещё не такая лафа была выпивохам – за ними ещё следили участковые. Владимир даже как-то и сам, не дойдя до дома, угодил в известное всем одноэтажное здание, расположенное у железнодорожной станции, – вытрезвитель. Пришлось первый раз пережить позор, а уже потом и до того дошёл, что у матери старой стал деньги просить на выпивку. Трезвый переживал, малышу стыдно было в глаза смотреть, но организм уже своё требовал. Мать хотела лечиться его положить – и положила. Ходил он после лечения неделю как порядочный, даже на работу взяли, на прежнее место, но уже не водителем, а по хозяйственной части – в администрацию города, потому что помнили его как не вовсе пропащего.

В позднюю осеннюю ночь (уже по утрам были заморозки), когда Юля готовилась ложиться, показалось ей, что какая-то тень на дворе промелькнула, послышался шорох у забора. С бьющимся в предчувствии сердцем вышла она, накинув на плечи курточку, – смотрит, человек у калитки. «Кто?!» – испуганно спросила. «Это я, Юля». Подошла – и задрожала, будто злодея встретила в ночи. Говорить не может – онемела. У калитки стоял Владимир.

– Здравствуй, Юля. Вот я пришёл.

Стоит, мнётся, в глаза не смотрит. Руки в карманы засунул, подержал немного, вынул. Пальцами нервно шевелит. Одет чисто, только, кажется, не очень тепло – в одном свитере.

– Зайдёшь? – смогла только вымолвить.

А сама держится за штакетину – боится не устоять.

– Ну да, если приглашаешь. Только это… ты мне дай пять рублей. Я сейчас… и вернусь.

Она сначала не поняла. Зачем пять рублей? Ночью?

– Да, да, я принесу, – только и нашлась, что сказать.

Пошла в дом, скоро вернулась.

– На, – протянула деньги.

Он почти схватил их. Руки у него дрожали, он был ужасно бледен. Впрочем, Луна светила и все в её свете виделось бледным.

– Я щас, ты извини, я приду и всё расскажу, ты поймёшь, я ведь знаю тебя, – быстро и боясь чего-то, зачастил он словами и вдруг замолчал. – Только ты понять можешь… только ты.

Голос его дрогнул. Он тряхнул головой, как бы опомнившись.

– Нет… Прощай.

И бросился в темень ночи.

Она вернулась домой и уже не могла уснуть до утра. Всё ждала, вздрагивая при каждом шорохе.

Через три дня по городку пошли слухи, что Владимир пропал и что мать подала заявление в милицию. Спросили, когда видела его последний раз, и она сказала, что было это три дня назад, ввечеру, что, де, просил он у неё десять рублей, а она не дала, потому что боялась, что начнёт пить, к тому же надо было кормить внука и деньги эти были последние. Он стал собираться и попросил её достать ему новый свитер. Свитер был лёгкий, не по погоде, и она посоветовала надеть старый, тёплый, но он непременно хотел новый – который ему ещё жена купила, ненадёванный. Спросили: «А куда идёт – сказал?» – «Сказал, пошёл в „холодный дом“, да я не поверила: погода не та, чтобы там гостевать». «Холодный дом», местные алкаши ещё называли его «ледянкой», – заброшенное бетонное строение, ранее бывшее то ли складом, то ли цехом. Пошли туда и нашли закоченевшее, полураздетое тело. Рядом лежали пустая бутылка из-под водки и на две трети выкуренная пачка сигарет. Вторая, пустая и смятая, валялась поодаль. Решили, что умер от переохлаждения. Вариант насильственной смерти исключили. Матери объяснили, что это штатное дело: когда люди замерзают, они начинают сбрасывать с себя одежду. Все вещи, в том числе и новый свитер, были на месте.

Хоронили Владимира в закрытом гробу: так как поиски начались не сразу, лицо, пока тело лежало в «холодном доме», успели попортить крысы. Погода стояла осенняя, пасмурная, но землю ещё не размыло и дорожки на кладбище были чистыми. Провожавших было немного. Юля, которой сказали о беде, тоже пришла. Стояла, держа за руку маленького мальчика, сына Владимира, который с любопытством наблюдал за действиями взрослых и вряд ли понимал суть происходящего, никак не реагируя на горестные взгляды, обращённые на «сироту». Он был очень похож на отца: светлые, ещё не успевшие потемнеть волосы, ямочка на подбородке и глаза – такие же глаза, в синеве которых утопала когда-то Юля. И на поминках сидела рядом с мальчиком, наливая ему «сладкой водички», подкладывая то «огурчик», то «колбаску», что-нибудь «вкусненькое», вытирала своим платком «ручки» и губы. Видя скорбное лицо бабушки, которая то и дело начинала плакать, грустные и серьёзные лица сидевших за столом, он больше жался к «тёте Юле», которую хоть и видел впервые, но уже не считал чужой, выделяя из всей массы знакомых и незнакомых людей.

С того дня Юля стала частой гостьей в их доме. И в магазин предлагала сходить, и по хозяйству что-то делала по мелочи, и с оформлением документов помогала. В награду за это бабушка разрешала ей внука, названного в честь отца тоже Владимиром, и в сад отводить, а впоследствии – и в школу. Началась у Юлии новая жизнь, уже по-настоящему личная. Конечно, не была она совсем одна и раньше, ухаживал за ней один работник администрации, скромный, образованный человек, разведенный, предлагал выйти за него, нравился ей, уважала его, но не было той любви, какая продолжала жить в её сердце. Ни одного дня не проходило без думы о Владимире, всё надеялась, хоть и понимала всю тщету своих надежд, что вот явится он – и будут они вновь вместе. Не могла вытравить из сердца безумную надежду эту. Когда узнала, что овдовел её любимый – поняла, что конец этим надеждам пришёл: не могла она позволить себе воспользоваться чужой бедой, и, чтобы не искушать себя более, решила согласием ответить на предложение ухажёра своего.

Но соединение с любимым произошло: рядом был Владимир её, ласковый, доверчивый, – разве надо ещё какого-то другого счастья? Не стала обманывать и прямо сказала своему мужчине: конец пришёл их отношениям. Жалко было хорошего человека, но уже почувствовала она свою нужность другому, любимому, которому стала второй матерью, хотя первую он и не знал вовсе. Бабушка, видя, с какой самоотверженной любовью она относится к внуку, приняла это. Ведь и сына её, Владимира, Юля любила по-прежнему, она знала это. А когда проводила Юля в последний путь двух старушек, мать свою и бабушку Владимира, взяла его к себе. Даже не справила нужные бумаги – так взяла. Уже потом хорошие люди стали советовать опекунство оформить, а то ведь всю материальную тяготу на себя приняла. Всё потому, что не почитала это за тяготу – разве за счастье надо ещё и деньги получать? Но оформить всё-таки пришлось, потому как непорядок это – чужое дитё без бумаг держать. Это и льготы разные, и представительство интересов, а то ведь, получается, ребёнок не защищён совсем – куда ни сунься: в школу перевести из начальной в десятилетку, в поликлинике встать на учёт, пособие получить, путёвку в лагерь, всякое-другое. Главное, напугали, что забрать могут, ежели до начальства дойдёт. Опекунство или усыновление (она и не старалась разобраться в этом) помогали получить все, так как знали Юлю с хорошей стороны. Весь район обыщи – лучшей матери для мальчика и не найти.

Трудно, конечно, было Юле в материальной части – не на всё хватало денег, но она не унывала, ведь деньги ей нужны были лишь на сына – обувку купить, пальтишко, на завтраки дать, побаловать сладостями, а игрушками все помогали – и дальние родственники (близких не было у неё), и знакомые. На фабрике, зная её положение, премией никогда не обходили, да ведь и работала она ответственно – такой и сам Бог велел. А между тем Володенька превратился во Владимира – красавца-молодца, копию родителя: русоволосый, синеокий юноша призывного возраста. Взяли в армию, служил на атомной подлодке, но вернулся раньше – захворавшим. Отдохнул дома, уже и на работу устроился, а болезнь не отступила, прицепилась, нелёгкая. Стала по врачам с ним ходить, да какие же в Гребешках врачи. Свезла во Владимир, а там сказали: беда с парнем. Чах сынок: волосы, прежде густые, редели, кожа на лице стала жёлтая, нездоровая, ноги слабые. Уже и помогал ей с трудом, да жалела его – старалась всё по хозяйству сама делать. Так десять лет прошло. Работала теперь лишь на лекарства. Что ж, пока хватало, а вся еда – на огороде. Конечно, уже и сама не молодая и ей бы отдохнуть надо, а как же сын? Что с ним станет? Нет, права не имеет на отдых. Пока жива – крепиться должна. Вот и давление не давление (а бывало такое, что голова гудела колоколом, ноги не держали), а иди и сажай картошку: опоздаешь – урожай не соберешь. Весной день год кормит. Потом собирай, суши, в мешки складывай, тащи в подпол, проверяй, не отсырела ли, а то вытаскивай и вновь просушивай. А прополка? Какая уж тут немочь: без прополки урожая не будет, а значит, морковь, свёклу, лук покупать придется. А ещё вот коз завела – сыночка отпаивать парным молоком, как советовали ей. Так и жила заботой о Владимире, и если бы не болезнь его, счастлива была. На свою же судьбу не жаловалась.