Читать книгу Житие святого Глеба - Виталий Смирнов - Страница 13

Глеб рассказал мне много интересного. Но самое неожиданное ждало меня впереди.

В комнате, где шло празднование, было жарко и дымно. Стоял разноголосый гул.

Семен Семенович что-то увлеченно рассказывал «мышке», а «сосед» поддакивал полногрудой блондинке, кивая в такт заметно ослабевшей головой.

– А, отшельники заявились, – громогласно возвестил он при нашем появлении.

Все поднялись, и вновь прибывшие гости приступили к здравицам в честь надоевшего Глебу Глеба Ивановича.

После нескольких тостов «сосед» ощутил необходимость подышать свежим воздухом и взглядом пригласил меня с собою. Мы вернулись за тот столик в «зале», где я только что сидел с Глебом.

– Ну, и о чем же вы секретничали с Глебом Ивановичем? – поинтересовался он, протянув жаркую пухлую руку. – Петр Михайлович я, – представился. – А ты, я понял, Силыч. Ты уж извини меня, я буду без лишних этикетов…

Я возражать не стал и коротко рассказал, о чем мы «секретничали». Слушал он не очень внимательно, но суть нашего разговора с Глебом уловил.

– Верь не верь, Силыч, – вдруг взбодрился Петр Михайлович. Лохматая голова с проседью выпрямилась, маленькие серые глазенки обрели осмысленный вид. – Но мой отец Михайло Михайлович тоже был не без странностей и баламут превеликий. Наследство от моего деда получил достаточное, чтобы вести разгульную жизнь: имение с домом в Подмосковье, обширный земельный участок в лядиных новгородских. Там, когда откуролесил свое, построил деревянный двухэтажный дом с мезонином, в котором я сейчас и обретаюсь, баню, просторную людскую, сарай, скотный двор, погреб. Помер он, царствие ему небесное, – Петр Михайлович перекрестился, – лет семь назад. Места эти, несмотря на полчища комаров, ему нравились. Охотник он был заядлый. А тут и зайцы, и лисицы, и тетерева, и вальдшнепы, и бекасы… Как говорится, всякой твари по паре. Да и на медведя иногда хаживал.

Но это все позже, когда он обрел мало-мальски осмысленную жизнь. Да и в молодости вроде бы все у него попервоначалу хорошо складывалось. Поступил в питерский университет, но, проучившись два года, бросил, загулял и пустился в странствия. Особо много он о них не распространялся, но и того, о чем рассказывал, иному бы и за всю жизнь не обходить – не объездить. Даже в Сибирь его заносило. А уж по Дону и по Волге слонялся многажды. Казацкая и поволжская вольница ему дюже нравилась.

Однажды, когда Михайло Михайлович после своих странствий вернулся в подмосковное имение, встретил он своего спутника по астраханским краям, это мне мамаша рассказывала, Иваном его звали. Вид у него был, как у настоящего бродяги: замызганный пиджачок с чужого плеча, с разодранными локтями, на ногах опорки, в рваной шапке с красным околышем. Волосы до плеч. Ну, очень диковинный вид. Однако отец его узнал. Напоил, накормил в ближайшем трактире. И взял к себе садовником. Тот проявил усердие, обрел человеческий вид, даже женился на дьячковой дочери, но вскоре «заскучал», распрощался с барином и уехал с молодой женой в Тульскую губернию, откуда был родом. Ну, а отец занялся обустройством лядинских болот, начав, как он говорил, жить «по душе».

Душа у него была добрая. Старики и по сей день о нем вспоминают: «Уж и добер был человек, на редкость даже… Ценой не скупился: вперед давал, сколько хошь, – по сту, по двести рублей, и по триста давывал, работой не неволил… Бывало, как лес чистили, часика с два потукаешь, дерев с пяток свалишь, уж бежит: не устали, мол, ребята? Водки тащит, закуски – пей… Это, например, чай с сахаром за всякое время пей, сколь хошь. Внакладку пивали, сказать ежели по совести, истинным богом… всей артелью человек в тридцать внакладку – пей! Никаких вредов не делал… Это уж что говорить! Иди ты, братец мой, к нему в полночь – запрету нет, иди прямо – допускает без разговору, садись, пей чай али там вино, кофей – это у него сделай милость, не опасайся!.. Скажешь: «А что, Михал Михалыч, хотел я у вас спросить, коровенку хочу…» – «Много ль?» И сию минуту даст, ежели есть, а ежели нет… «Вот, говорит, съезжу в город, привезу…» И привозил – это без обману… Добрющий барин был».

– Но ведь наш мужик, Силыч, – хлопнув рюмку, продолжил Петр Михайлович, – на доброго барина смотрит, как на чудака, которого непременно надо объегорить. Придут мужики лес рубить, постучат по дереву, по пням постучат и идут за расчетом. Отцу проверять некогда, пытался на доверии с мужиками отношения строить. А они совсем обнаглели. Придет там Никита или Егор. Отец ему сотенную даст. «Разменяй, – скажет – и тому-то, и тому-то столько отдай». «Слушаю, – говорит Никита. А потом приходит и докладывает: – Уж вы меня, Михал Михалыч, не браните. Я деньги-то ваши истратил, купил себе тесу… Уж вы меня поставьте на работу, я вам отслужу». Ну, Михал Михайлыч и терпел все это, потому что, помимо доброты своей, он оказался еще и человек «идейный». Он пришел в эту тмутаракань не для того, чтобы деньгу заколотить, а чтобы помочь затурканному мужику на новом месте жить «по-новому», «по совести», чтобы каждый кусок, который попадает ему в рот, не пахнул чужим трудом, чужим потом. Он пришел, чтобы слиться с народом. Но правду говорит Глеб Иванович, с ним не сольешься, а сопьешься.

Отец готов был простить всякую грубость, всякое невежество, всякую неприятность со стороны своих новых сотоварищей. Но народ-то товарища – при всей его доброте – в нем не видел. Он по-прежнему видел в нем барина, хоть и «добрющего». Уж одно то, что он приехал в деревню со станции в тарантасе, а не пришел пешком с котомкой за плечами, не попросил Христа ради испить – доказывало, что он не мужик. Он щедро дал на водку столько мелочи, сколько попалось в кармане, – значит, он барин. Все его рассуждения о том, что эти болота можно превратить в райские кущи, мужики внимательно выслушивали и даже одобряли.

– Знамо дело, этой земле цены не будет! – поощрительно чесали они затылок.

– Вот я вам расскажу, – робко начинал поучать отец мужиков, – например, в Америке…

И рассказывал историю какой-нибудь американской общины, которая на безлюднейших местах сумела развести цветущие довольством поселения, и только благодаря знаниям и определенности цели.

– Цель… Вот главное.

– Само собой! Это уж первым делом! – поддерживали мужики.

– Словом, какие бы утопические идеи ни развивал Михайло Михайлыч, все они, без исключения и без малейшего возражения, мужиками поддерживались:

– Само собой! Чего лучше! Первое дело! Первым долгом!

Петр Михайлович из-за огорчения за своего отца, а я из сочувствия к нему все чаще стукались рюмками. Александра Васильевна не забывала про нас, подтаскивая то водочку, то закуску.

– Ну а кончилось, – завершил свои воспоминания Петр Михайлович, повесив голову на грудь, – тем, что и следовало ожидать. Запил мой отец по-черному и исчез в безвестности…

А у меня еще долго не выходил из головы Иван в разодранной шапке с красным околошем… Надо обязательно рассказать об этом Глебу, наказывал я своему затуманенному сознанию. Но рассказать в этот раз не успел, очнувшись поздним вечером на чудовской станции.

Потом, встретившись с Глебом в Питере, я при случае поведал ему историю, рассказанную «соседом». Он почему-то не удивился, с грустью посмотрел на меня и проронил только одну фразу:

– Велики чудеса твои, Господи!

…А сад в Сябринцах зацвел, когда Глеб Иванович уже был тяжело болен.