Читать книгу Faceless - Владимир Вайс - Страница 16

По возвращении в Москву я всё меньше участвовал в оперативной работе. Жил в дипломатическом представительстве. Моя большая комната с видом во двор напоминала тюрьму, хотя решёток не было, и мне постепенно разрешали больше гулять по городу. Для куратора я оставался надёжным агентом, а для остальных сотрудников был просто приходящей-уходящей фигурой. Меня даже не знакомили с ними. Кроме Светланы.

С ней тоже было не всё гладко. Её психика начала сдавать, а преждевременные признаки старения проявлялись всё отчётливее. Уже полгода обсуждали отправку Светы в Штаты, но медлили. Она отлично знала свою работу; моральных барьеров перед близостью с незнакомым мужчиной у неё не было. Да и, как говорят русские, «коней на переправе не меняют». Чтобы разгрузить Светлану, мне предложили включать в «рацион» случайных женщин. Предполагалось, что я либо сам «уведу» их в гостиницу силой воли, либо это сделают дипломатические сотрудники. Но если к Светлане я привык, и между нами возникла незримая связь, то с другими женщинами я чувствовал себя хищником, инфернальной личностью, заманивающей жертву. Мне претило это ощущение, и я предпочитал искать девушек сам. Гулял в парке Горького, по Красной площади, в других людных местах, где всегда можно было завязать разговор. Каждый раз, подходя к незнакомке, я мысленно напрягал волю, стараясь не сформулировать даже в голове приказное «Подойди!» или «Заговори со мной!», боясь срабатывания рокового механизма. Это был постоянный, изматывающий самоконтроль.

В одно прекрасное утро я бродил по Воробьёвым горам. Воздух был влажным после вчерашнего дождя. Москву-реку затянуло серой дымкой тумана. Студентов не было видно – лето, каникулы. Царили тишина и спокойствие. Я шёл по аллее, удаляясь от МГУ, к смотровой площадке.

В тот раз я выглядел статным мужчиной лет двадцати восьми, хотя природная худоба делала меня моложе. На вид – двадцать два, двадцать пять. Связей не было больше месяца, да она и не требовалась: заданий не было, молодость расходовать не приходилось. Туфли, брюки, рубашка – всё светлое, летнее, свободное. Сигареты я к тому времени бросил.

Приближаясь к смотровой, я сквозь утреннюю дымку разглядел силуэт. Тонкий, плавно извивающийся у перил, он вычерчивал геометрические фигуры в воздухе. Это была молодая девушка, отрабатывавшая балетные па. Я шёл ей навстречу.

Ноги сомкнуты, спина прямая. Присела, привстала, нога в сторону, нога в стойку. Каждое движение сопровождалось точным положением рук. Её па были просты и грациозны. Я видел, как человек – девушка – танцует с природой. С каждым движением солнце поднималось выше, туман рассеивался, и вот лучи уже касались её щёк. Я увидел её лицо. Брюнетка со строгими чертами и фарфоровой кожей. Она казалась изысканной куклой, беззвучно танцующей балет. Каждый её вздох предварял движение, каждый выдох возвращал тело в исходное положение. Время замедлялось, природа замирала.

Знаешь, бывает, стоит яблоня, усыпанная плодами. Но лишь одно яблочко кажется тебе прекраснее всех. Ты вглядываешься в его цвет, форму, наблюдаешь, как роса собирается из мелких капель и скатывается по бокам. Ждёшь день, два, три, пока оно созреет. И страшишься, как бы его не сорвал кто-то другой! С женщинами – то же. В толпе красавиц и умниц ты выбираешь одну. Лишь о ней грезишь, лишь ей готов положить к ногам всё – и луну, и звёзды, сложить ради неё голову. Иначе ты недостоин её взгляда.

Вот я уже стою напротив и смотрю на её движения, в её голубые глаза. Она видит мой взгляд, слегка улыбается и игриво продолжает танец. Я опираюсь на перила, сопровождая взглядом каждое па. Минуты текут, солнце уже высоко, вокруг появляются люди. Они идут куда-то по своим делам, лишь изредка бросая взгляд в её сторону. Для меня же происходящее было сродни чуду – искусство, материализовавшееся в теле хрупкой девушки, на сцене под названием «мир». У этого действа не было границ, оно выходило за пределы земной атмосферы; само солнце служило софитом.

– Ты выдержал полтора часа, – произнесла девушка, возвращаясь в обычное состояние. – Пойдём выпьем дюшеса!

– Дюшеса? – подумал я – Пепси знаю, кока-колу знаю, дюшес не знаю…

Она сняла пуанты, убрала их вместе с небольшим ковриком в потрёпанную спортивную сумку. Распустив пучок волос, она взяла меня за руку и потащила за собой. Я не понимал, что происходит, почему она так легко впустила меня в свой мир? Мы даже не разговаривали, а связь и открытость между нами были полными. Она повела меня в кафетерий МГУ.

– Не переживай, нас пустят. Там работает моя бабушка.

Действительно, нас пропустили без вопросов. В здании было немного людей, но прохожие заглядывались на нас с завидной регулярностью. Вместе мы выглядели как люди с обложки – статные, красивые, лёгкие.

Почему? Охотником должен был быть я. Но чувство, что в сети попала не она, а я, ввело меня в ступор. Каждый шаг, каждый вдох моего тела, каждое движение были подчинены ей.

– Что ты так на меня смотришь? Нравлюсь? – спросила она.

– А сама как думаешь?

– Нравлюсь! – игриво ответила она.

– Как тебя зовут?

– Оля. Ольга Алексевна Базарова – будущая прима Большого театра! А тебя?

– Михаил Захаров, дипломат. Работаю в Чехословакии, сейчас в отпуске.

– Такой молодой – и уже дипломат?

Весь день мы провели вместе. Вечером, когда солнце скрылось за горизонтом, я проводил её до дома. Она сама попросила не исчезать из её жизни, знать, где её искать.

Между нами пробежала искра. Мы влюбились друг в друга без слов, достаточно было пары взглядов.

Всю неделю мы гуляли, обошли ВДНХ, парк Горького и множество других парков и скверов. В один из дней я пришёл на её занятия раньше. Тайком пробрался в здание и наблюдал со стороны. Она заметила меня и покраснела; оставшуюся часть тренировки щёки её пылали румянцем.

Время летело стремительно, и вот я уже приглашён её мамой на ужин. Она встретила нас вечером во дворе дома.

Должен сказать, это был новый для меня опыт. Ни одна девушка раньше не знакомила меня с родителями. Да и в принципе, я никогда не заходил в отношениях так далеко. В быту я научился тщательно фильтровать слова, превращая даже простые просьбы в вопросы: «Не подскажешь, где туалет?» вместо «Покажи туалет», «Можно соль?» вместо «Подай соль». Каждую фразу я взвешивал, боясь случайного приказа, который мог бы включить мою способность и вызвать преждевременную усталость или старение у этих милых людей. Особенно рядом с Олей – мысль о том, что я могу ненароком ей навредить, была невыносима.

Ужин затянулся. За столом собралась вся семья: мама с папой, бабушка с дедушкой по маминой линии, Оля и её брат Севка. С моей стороны, как понимаешь, никого не было.

Стол был скромен – времена непростые. Но семья моей балерины была не из простых: отец – авиационный конструктор, что позволяло им жить лучше многих рабочих семей. На столе стояли жареный петух (как потом выяснилось, добытый Севой за ремонт телевизора соседке бабе Нине), отварной картофель, маринованные капуста, патиссоны, огурцы, салат винегрет и компот из сухофруктов.

В те годы царил тотальный дефицит. Люди с пустыми желудками обсуждали, всё ли правильно делают наверху. Чтобы купить джинсы, сельскому жителю порой требовалось собрать десять килограммов тыквенных семечек и сдать их в заготовительную контору. А это целый год труда: посадить, прополоть, дождаться урожая, скормить скоту мякоть тыквы или съесть её самому, сохранив семена. Просто выбросить мякоть считалось вредительством, да и в деревне её никто не купил бы – тыква росла в каждом дворе. Не о таком будущем мечтали строители социализма, перенёсшие революцию, Гражданскую и мировую войны, работавшие стахановскими темпами и первыми запустившие человека в космос.

Оля сидела напротив меня с распущенными волосами, в цветочном платье с лёгким декольте. Такие платья, не в ходу у нас, в СССР выпускались промышленными партиями. Мужская часть семьи расспрашивала о жизни Восточной Европы, о причинах выхода стран из соцлагеря. Женщины же перебивали их, пытаясь узнать обо мне. Меня перебрасывали от темы к теме, но времени было много. Их семья мне очень понравилась: открытая, радушная, они не скрывали друг от друга ничего, делились всем, что имели. Этим вечером Оля, по сути, представила меня своей семье. Я понимал, к чему движутся наши отношения, но не мог оборвать эту нить. Они были мне как глоток свежего воздуха. Однако, чем глубже я погружался, тем сильнее чувствовал, что иду не в том направлении. Дело было не в отношениях, а в моей работе.

Я всё больше сомневался, что СССР – «империя зла», а его жители – заложники системы. Ещё в Сальске, общаясь с Горбачёвым, я почувствовал недоверие к своей миссии; мой внутренний голос подсказывал, что Михаил Сергеевич прав, но я не внял ему. И вот теперь передо мной сидели люди, верящие в светлое будущее своей родины, ждущие перемен и строящие планы. Оля мечтала стать примой, Сева занимался электроникой и хотел после вуза попасть в группу учёных, работающих с полупроводниками. Родители желали счастья своим детям.

Из разговора с отцом Оли, Виктором, я многое узнал о том, что произошло с СССР за время моего отсутствия. Не то чтобы я не интересовался мировой политикой, но информация, которая доходила до меня, сильно отличалась от реальности, в которой жили республики. Все действия, в основе которых лежало моё участие, лишь усугубляли социальный и экономический коллапс Союза. Звучало всё красиво, как путь в новый дивный мир, но красивая обёртка скрывала катастрофические последствия реформ.

Виктор налил компот. «Вот, Михаил, живем. Перестройка… А по сути?» Он ткнул вилкой в картошку. «Народ рыночную экономику не то что не понимает – он её в глаза не видел никогда! Реформы – как с поезда прыгать: вбросили всё разом, а люди подстраиваются на ходу. Результат? Дефицит, криминал, рубль – в труху.»

«Но ведь референдум был? Весной? Союз сохранять хотели?» – спросил я.

«Хотели! 76 процентов! Голосовали за Союз, а не за этот бардак!» – Виктор тяжело вздохнул. «Слушаем радио – тишина. Как будто тот референдум и не был. Союз тонет, Михаил. Медленно, но верно.»

«А что могло спасти? Плановая экономика ведь работала, пока не начали её ломать?»

«Работала, да. Но мина была заложена давно. Помнишь реформу Косыгина? Шестьдесят пятый год?» Я кивнул. «Вот! Частично рынок внедрили – стимулирование, окупаемость. Создала прецедент для дележа, курс на децентрализацию наметила. Рывок мог быть! Но реформу свернули, а механизм – оставили. Противоречие внутри системы!»

«А ОГАС? Слышал, систему такую разрабатывали, для управления экономикой, как интернет…»

«Было дело!» – оживился Виктор. – «Цифровизация всей страны! Представь: воровство, коррупция, перепроизводство – свелись бы к нулю. Эффективность, экология, баланс! Но нет… Вместо этого – нефтедоллары залили кризис семидесят третьего, военные траты росли. Консерваторы верх взяли. Вот и результат.» Он посмотрел на меня оценивающе. «А ты, с твоим знанием капитализма, в новой системе, глядишь, преуспеешь.»

***

Близился август. Наши отношения вышли на новый уровень. Мы уже не могли сдерживать чувства; тела требовали большего. Любая близость грозила мне новым обликом, но я не мог потерять её, только что познав радость быть с кем-то по-настоящему. Я обрёл семью, родственных душ. Да и Ольга была девушкой принципиальной. До меня у неё не было отношений. Мы договорились: интим будет только после свадьбы. Меня это устраивало, так её воспитали. Когда желание становилось нестерпимым, мы делали друг другу «массаж», ласкали, целовались. Поверь, внук, чтобы доставить девушке удовольствие, не обязательно входить внутрь. Пару раз я снимал номер в гостинице, она надевала для меня пачку и пуанты, иногда кокшник, и мы доставляли друг другу радость. Смешно вспоминать – я был молод телом и душой, воспринимал всё наивно.

Пятого августа Стюарт отчитал меня. Назвал безответственным, поставившим под угрозу жизнь невинной девушки и её родителей. Приказал сидеть в посольстве и не высовываться. Но мне не сиделось. Я должен был быть рядом с любимой, но боялся навредить ей. Если они узнают, ей может достаться.

Почти две недели я провёл в «камере» дипломатического представительства. Телевизор показывал только советские каналы; газеты из США, доставляемые диппочтой, были прошлогодними. Информационный вакуум. Но 19 августа с утра вместо балета, в 17:00 по Москве, как гром среди ясного неба, из пресс-центра МИД зазвучало выступление ГКЧП. Я дослушал обращение Янаева до конца, а потом из коридора услышал: «В городе танки!». Тайком сбежал из посольства к возлюбленной.

Когда я вошёл в квартиру, думал, Ольга прибьёт меня. Как ошпаренная, сначала бросилась на шею, а потом принялась колотить тоненькими кулачками по груди.

– Я здесь! Я защищу вас! Вам нечего бояться! – выкрикнул я.

Этих слов хватило. Мы снова обнялись, и весь вечер она не отходила от меня ни на шаг. Ходила хвостом по комнатам, а когда я садился, усаживалась на колени и прижималась к груди. Она скучала, переживала, боялась, что мы больше не увидимся. Но нам предстояло расстаться – так было лучше и для неё, и для меня. Мы не могли быть вместе. Я поставил под угрозу её мир! Как мне было смотреть ей в глаза?

Пока ГКЧП не разогнали, а его организаторов не арестовали, я оставался с семьёй. Я чувствовал, что нужен им, а они были нужны мне.

Вечером 22 августа в квартире Базаровых зазвонил телефон. Попросили меня.

– Выгляни в окно. Кого видишь? – раздался в трубке голос Стюарта. Он звучал ледяно.

– Мужчину с сумкой, в тёмных очках, – ответил я, чувствуя, как холодеют пальцы, сжимающие трубку.

– Ты должен навсегда покинуть этот дом. Что делать – знаешь. Иначе – смерть.

– Понял. Сейчас допью чай и выйду.

– Если к десяти не выйдешь – умрут все. – Щелчок в трубке.

Я стоял, не двигаясь, кровь отхлынула от лица. «Миша? Что случилось? Ты белый как полотно!» – встревоженно воскликнула Олина мать. Все разговоры за столом смолкли, взгляды устремились на меня. Оля вскочила, подбежала, схватила за руку: «Миша? Кто звонил?» Я не мог вымолвить ни слова, лишь сжал её руку так, что она вскрикнула. В глазах у всех читался немой вопрос и нарастающий страх. У меня оставался час, чтобы попрощаться.

Этот час мы провели все вместе, слушая рассказы отца о его молодости. Я изо всех сил старался казаться спокойным, улыбаться. Нам было тепло и весело, но под этой показной лёгкостью во мне клокотала ледяная пустота. Я чувствовал искреннюю любовь к этим людям: Ольге, Севке, папе Вите, моей несостоявшейся тёще Людмиле – и знал, что предам её самым страшным образом.

Уходя в слезах, я попросил их забыть меня. А перед этим десять минут объяснялся им в любви. Для них это прошло легче – я сохранил память о своей первой несостоявшейся семье на долгие годы, а они просто продолжили жить. Удивительно, я следил за Олей после расставания – не так навязчиво, как за Сарой. В основном через светскую хронику, изредка посещая Большой театр во время редких поездок в Москву. Она действительно стала примой, а её муж был вылитый я в день нашей первой встречи. Хоть у нас не было ни детей, ни семьи, я через годы с трепетом вспоминал мгновения, проведённые вместе, с любовью вглядываясь в наше совместное фото с ВДНХ.

События ГКЧП промелькнули для меня в огненном вихре боли расставания. Но для Союза эти дни стали агонией. Бескровный переворот, сыгранный увядающими фигурами старой гвардии, лишь ускорил неизбежное. Он был спектаклем, сложной многоходовой операцией, где советские люди стали статистами и жертвами. На контрасте с ними блистал новый кумир – Ельцин, наш агент влияния, введённый ещё в восемьдесят седьмом для противовеса Горбачёву. Статный, харизматичный, он говорил правильные слова, с надрывом, и ему верили. Все фигуры филигранно сыграли свои роли. Народ СССР попал в ловушку.