Читать книгу БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски - Юрий Киселев - Страница 10

*

На подходе к Венеции Майкл заступил вахтенным на концах, в чьи обязанности входило подавать причальный канат на шлюпки и бросать спасательный круг, если кого-то угораздит искупаться. О лучшем в его положении и мечтать не приходилось. С борта, пока шли Гранд-каналом, он мог видеть едва ли не все знаменитые палаццо и церкви (по списку маман для Венеции). Красивейшие здания торчали прямо из воды. Из окон что-то кричали, приветственно махали, он им махал в ответ, но думал о Барселоне. В каком-то смысле Гранд-канал для Венеции был тем же, что бульвар Ла Рамбла для Барселоны. Где-то тут свой Баррио-Чино, куда сейчас намыливается Мартинес поставить пистон-другой очередной монсеррат. Майклу после самоволки в Барселоне сход на берег не светил. Да и не особо тянуло. Неплохо побывать во Дворце Дожей, в соборе Сан-Марко, посмотреть в галерее Академии Тициана и Веронезе – о чем тоже писала маман. Ну, отслужит, приедет сюда с Линдой, и они будут ходить-бродить, кататься на гондоле…

Крейсер стал на якорь в полусотни ярдов от площади Сан-Марко. Все свободные от вахты высыпали наверх. Саму площадь и собор с борта видно не было: все заслоняли галереи и Дворец Дожей. Майкл довольствовался созерцанием колокольни, и образ города сложился здесь. Впоследствии при слове Венеция, мысленному взору представлялась именно колокольня Сан-Марко. Шпиль колокольни увенчивал отсвечивающий позолотой ангел-флюгер, а ниже Майкл увидел в бинокль людей, толпившихся в проемах аркадной лоджии. Здорово туда залезть! Наверно, такой вид… Что говорить, Венеция красива. Но Барселона… Там она. А сюда они обязательно с ней приедут. Полезут на колокольню, а по пути будут целоваться, целоваться… Какие ж у нее сладкие губы!

Мечты прервал голос Мартинеса:

– Послушал бы меня в Барселоне – сошли сейчас вместе.

Надраенный, отутюженный, наодеколоненный, Тони сходил к дежурному катеру, что доставлял увольняемых на берег. Катер отвалил. Майкл улыбался вслед: да ни за какие дворцы, ни за какого Тициана, ни за каких цыпочек Венеции – за все золото мира он не променял бы ту ночь в скромненьком отеле на бульваре Рамбла.

В ту ночь они так и не уснули. В ту ночь они не были клиентом и проституткой, но влюбленными. И Линда в этом была так же неопытна, как Майкл. Той ночью оба впервые учились любить. И потребность в этом была у нее, может быть, больше, чем у него.

Отца Линда не знала. У нее было три старших сестры, а потом родились еще две; все девочки от разных отцов, но носили одну фамилию – Бартье. Мать работала в портовом бистро и, видно, была недурна собой. Когда очередной «муж» бросал ее, она приводила другого, объявляя детям: «Вот ваш новый папаша». После шестой девочки мать больше не рожала, но «папаши» не переводились. Последний, кого Линда знала, изнасиловал ее. Линда пожаловалась матери. Та разъярилась: нечего задницей вертеть! Сука не захочет – кобель не вскочит. «Немчура проклятая! – дубася Линду, кричала мать. – Гестаповское отродье!» Из чего Линда заключила, что мать прижила ее с немцем во время оккупации, а может, и со зла сказала. Избив дочь до полусмерти, мать сунула ей сотню франков и выгнала из дому, предупредив, что прибьет окончательно, если та вздумает вернуться. Линда не вернулась. Пыталась найти работу в Париже, но стоило куда-то устроиться, как тут же ее начинали домогаться.

– Я не вертела задницей, веришь? – Она повернула к Майклу голову и посмотрела ему в глаза. – Бог такой наградил, что мужики льнут как мухи к меду. Разве я виновата?

Не сумев найти, как выразилась Линда, «честную» работу, она решила, что раз уж Бог наградил ее таким медовым задом, то лучше она будет продавать свой мед, чем торговать в овощной лавке и еще бесплатно спать с хозяином. В Париже она не удержалась, уехала в Тулон, в портовом городе она ориентировалась лучше. Но везде конкуренция, товарки не любили ее и всячески выживали, а то и били. То же было и в Марселе. Один моряк с испанского торгового судна взял ее в Барселону. Так она оказалась в Баррио-Чино. Тут ей пришлось еще хуже, пока она не встретила Уго. Он взял ее к себе и заботится о ней прямо как старший брат. Учил испанскому и каталонскому, следил за ее здоровьем и не всякому встречному ее предлагал. Она улыбнулась:

– Твоему другу он меня не доверил.

– Но ты ведь с ним спишь? – взревновал Майкл.

Она засмеялась.

– Уго пэдэ.

Рассказанное Линдой невероятно подействовало на Майкла. Он проникся к ней такой жалостью и нежностью, что готов был сделать ей предложение не слезая с постели. Что удержало, так это отсутствие обручального кольца, и он отложил предложение до утра.

Отель они покинули едва начинало светать. Перед этим по русскому обычаю присели, как объяснил ей Майкл, на добрую дорогу. Подойдя к двери, Линда дала ему подержать розы, приподняла юбку и поправила на чулке шов. Пройдут годы, сотрутся черты ее лица, но эту ногу в чулке со стрелкой память Майкла сфотографировала навсегда.

Они пересекли еще пустынный в этот час бульвар и пошли в сторону порта. Она держала его под руку, прижимаясь к его плечу и прислонив голову. Часто-часто стучали ее каблучки. Она шла не размашисто, как вчера, а короткими шажками – два на один его. В этом было что-то послушное и трогательное, наполнявшее Майкла нежностью и ощущением себя мужчиной.

– У тебя есть время? – спросила Линда. – Я бы выпила кофе.

– Навалом, – усмехнулся Майкл и, встретив ее взгляд, заверил: – Есть! Есть!

Они свернули с Рамбла в какой-то проход и вышли на площадь, заключенную в каре средневековых домов с колонадами галерей в первом этаже и с фонтаном в центре.

– Это Пласа Реаль, – сказала Линда. – Красивая, правда?

Майкл отчужденным взглядом окинул площадь. Там и сям лежали бездомные; по-хозяйски расхаживали голуби, нехотя вспархивая прямо из-под ног; владельцы мели тротуар перед своими лавчоками и кафе, протирали стекла, расставляли столики… В другом состоянии, колорит площади безусловно бы впечатлил Майкла. Он непременно бы подошел к фонтану и уж конечно обратил внимание на фонари работы Гауди, которые упоминала в письме маман. Но сейчас все мысли и эмоции сфокусировались на ней, на его девочке, его женщине, его любимой, и Майкл буквально физически ощущал, как тикает внутри него время, секунда за секундой утекая и приближая разлуку.

Линда привела его в уже открывшуюся кофейню. Ей он взял кофе с пирожными, а себе омлет с беконом. Сев против нее, он вглядывался и вглядывался в ее прелестное, нежное без косметики лицо, с кругами под глазами и вспухшими губами. Она кивком спросила.

– Губы нацеловала, – улыбнулся Майкл.

– А ты – нет? – засмеялась она. – О, у тебя кровь! Я нечаянно, прости… – Она привстала, перегнулась через стол и слизнула кровь с его губы. И тут же они поцеловались.

Принесли кофе и омлет. Майкл глядел, как Линда отламывает пирожное и, слизнув с ложечки, запивает глоточком кофе, и умиленно улыбался.

– Ешь, остынет, – смутилась она.

Он взялся за омлет, ел жадно, но не чувствуя вкуса, и то и дело вскидывал глаза на Линду. Он уже изучил ее лицо до последней черточки, ее гримаски, и, кажется, не было для него сейчас никого ближе ее. Мелькнула шальная мысль: встать и бежать. Увезти ее с собой куда-нибудь во Францию, затеряться в глуши, сменить фамилию…

В эту минуту он увидел, что в кофейню входит полицейский. Взгляды их встретились, и Майкл похолодел: «Это за мной». Он невольно пригнулся и, уткнув глаза в сковородку, принялся сгребать остатки омлета. Как глупо! Сейчас на него наденут наручники, а он не успел сказать ей самого главного. Идиот! Боковым зрением он видел, что полицейский остановился возле них и что-то сказал по-каталонски. Майкл вскинул глаза. Полицейский еще что-то сказал, улыбнулся и направился к стойке. Линда зарделась.

– Что он сказал? – тревожно спросил Майкл.

Линда смущенно улыбнулась:

– Что девушка такая же красивая, как и розы.

За ночь розы распустились и теперь нагло красовались в банке с водой, что Линда попросила в кофейне. Линда хихикнула:

– Представляешь, он меня не узнал!

Майкл воровато оглянулся. Полицейский покупал сигареты.

– Чего ты испугался? – удивилась Линда.

– Я? А чего мне пугаться, – хмыкнул он, продолжая скрести сковородку.

– Ты не наелся? – участливо сказала она. – Я еще принесу. Омлет?

– Нет-нет, сиди. Остатки сладки. Спасибо.

Полицейский снова подошел к их столику. Из того, что тот сказал, Майкл уловил «americanos» и понял, что американцы его разыскивают. И тут же увидел протянутую к нему руку. Бросив на Линду отчаянный взгляд, Майкл встал, вышел из-за стола и подал полицейскому обе руки, ладонями вниз. Тот слегка озадачился и пожал Майклу обе.

– Americanos good!» – сказал он, встряхивая руки Майкла, улыбнулся и ушел.

Майкл в растерянности глядел вслед.

– Что он сказал? – обескураженно спросил Майкл.

– Что американцы хорошие парни, – улыбнулась Линда.

– Нет, перед этим? Что-то «americanos»…

– Он пожелал американцам счастливого плавания.

Майкл сел и улыбнулся: значит, о нем еще не заявили. Линда спросила со смешком:

– А что ты ему две руки подал? Так смешно!

Майкл засмеялся:

– Я решил, он хочет надеть на меня наручники.

– Наручники? – хихикнула она. – Что ты натворил?

– Не вернулся на корабль.

– О Небо! Из-за меня? А когда надо было?

– Вчера.

– Боже мой. – Она затолкала в рот остатки пирожного и встала. – Скорей пойдем!

– Допью кофе. Сейчас уже не имеет значения.

История с полицейским и омлет с беконом заметно улучшили ему настроение, и, когда они вышли из кафе, он предложил обойти площадь. Обнявшись, они прошли галереями по периметру и остановились у фонтана. Скульптурная группа из трех женских фигур как бы укрывалась под чашей куда падает вода, как в перевернутый зонт.

– Фонтан «Три грации», – сказала Линда.

– Четыре, – поправил Майкл.

– Три – где ты видишь четыре? – изумилась она.

– Четвертая – вот! – указал он на нее. – И самая грациозная.

Линда польщенно отмахнулась. Они снова обнялись и пошли к выходу. Проходя мимо какого-то здания, она сказала, что это отель, куда она хотела его привести.

– Тебе не понравилось в «Ориенте»? – обиженно сказал он.

– О, что ты! Очень!

Через несколько шагов он снял руку с ее плеча и спросил:

– И часто ты бываешь в этом отеле?

Она покраснела и чуть не заплакала.

– Я здесь жила, пока Уго меня не подобрал. А теперь я живу с Монсеррат, мы вместе снимаем комнату. – И резко добавила: – И никого туда не водим, успокойся.

– Нет, я просто… – оправдываясь, пробормотал он и снова обнял ее.

В обнимку они вышли на Рамбла и пошли в сторону порта. На бульваре уже вовсю кипела жизнь. Линда что-то показывала, Майкл рассеянно кивал, угукал, не в состоянии отделаться от мысли, что вот сейчас они расстанутся, и через какой-нибудь час она будет раздеваться перед другим. И не он, а тот другой будет зырить на ее голые ляжки повыше чулок, а потом… Нет, сейчас же купить кольцо и сделать предложение! Лотки и лавчонки с местной бижутерией на каждом шагу, но ничего с ювелиркой. Он глянул на часы. Ни к утренней приборке, ни к завтраку он уже не успевал – разве что к поднятию флага.

– Что ты ищешь? – спросила Линда.

Майкл хотел ответить, но что-то удерживало. Сомнение, что готов так круто изменить жизнь, еще не начав, не нагулявшись, не пожив студенческой жизнью. Про университет забудь, какая киношкола, когда придется работать. Утром – на работу, вечером – с работы, на работу, с работы. В кино – по уикендам. Как зритель. Или на студию коробки с пленкой подносить и глядеть, как снимают другие. А она? Что будет делать она, без языка? А там ребенок, вообще жизни не будет. Нет-нет, нет, еще не время.

Майкл поглядел на Линду. Она жалобно улыбнулась, словно прочла его мысли. У него комок подступил к горлу. Сейчас они расстануться, и он ее больше не увидит. Никогда. Он всегда мечтал именно о такой, но и представить не мог, что может быть так хорошо. Встретил! И что же? Вот так взять и потерять? Такой больше нету, а другая – другая ему не нужна, какая б ни была. Ему нужна она, его малышка…

В таком душевном раздрае Майкл не заметил, как они дошли до Колумба, свернули на набережную, и вот уже показалась «коробка», с бортовым номером «148», и толпа зевак, собравшихся поглазеть на подъем флага.

Вахтенным у сходни стоял знакомый матрос. При виде Майкла и девушки, он вылупился, больше на Линду, даже рот приоткрыл, и Майкл посоветовал:

– Close your jaws and keep watch!

К его удивлению, вахтенный не осклабился, не ответил скабрезностью, а сообщил, что Ивлевым интересуется вахтенный офицер.

– Что он сказал? – настороженно спросила Линда.

– Что по мне соскучились, – усмехнулся Майкл. – А я по тебе уже скучаю.

Несколько секунд они молча глядели друг на друга. Вдруг слезы покатились по ее щекам. Она порывисто обняла его, и они поцеловались. Поцелуй не был страстным, как ночью, но сладким и вместе горьким. Прощальным.

– Ну что ты, ну что ты… – вытирая ей слезы, сам чуть не плача, бормотал он.

Губы их опять встретились, и они так стояли, пока он усилием не оторвал ее от себя.

– Ну… Э-э…

– Мне никогда не будет так хорошо… – горячо зашептала она.

– Будет! – заверил Майкл и выпалил: – Отслужу, женюсь на тебе и увезу в Америку.

Она криво улыбнулась, и он стал перед ней на колено:

– Линда Барбье! Ты выйдешь за меня замуж?

Слезы буквально хлынули у нее.

– Кольцо я пришлю. Какой размер? Так да или нет?

Она опустилась на коленки и поцеловала его. Окружиющие захлопали.

– Вот что, Линди… – встав и подняв ее, деловито начал он – …Чем записать есть?

У нее не было, он спросил у окружающих, и ему протянули сразу несколько ручек. Взяв у кого-то, он написал на сигаретной пачке почтовый ящик «Newport News» и на тот случай, если его переведут на другой корабль или в тюрьму, адрес родителей. На обороте записал и оторвал ее адрес, остальное, присовокупив пачку денег, вложил ей в сумочку.

– Ты ж мне отдал! – смутившись, запротестовала она.

– Те деньги отдашь Уго, – напористо заговорил он, – а на эти будешь жить. Поняла? На первое время хватит. Скажи ему: с сегодняшнего дня ты у него не работаешь. Теперь ты моя невеста – не будешь же ты опять, ну…

Линда вспыхнула. В это время горнисты заиграли первый сигнал к подъему флага.

– Все, мне надо бежать. – И захлебываясь скороговоркой, он договорил: – Открой в банке счет и сообщи, я буду переводить тебе довольствие. А получу отпуск – поженимся, я не буду ждать конца службы. Поняла? Не потеряй адреса, сразу перепиши. И скажи Уго сегодня же. Обещаешь? Сегодня же.

Она кивнула. Он глянул на палубу, где готовились к построению и взял ее за плечи.

– Ну…

Секунду-другую они смотрели друг на друга. Губы ее искривились, она всхлипнула, обхватила его шею, они в последний раз поцеловались – коротко, надрывно, он оторвался от нее и, не оглядываясь, рванул к сходням. Вахтенный полюбопытничал, а где же кольцо, Майкл отмахнулся и взбежал на борт.

– Матрос! – рявкнул кто-то за спиной.

Это был заступивший вахтенный офицер. Майкл вытянулся:

– Есть, сэр! – И хотел доложить, что прибыл из увольнения, но не успел.

– Не слышал, какая форма объявлена?!

– Выстирал, сэр! Не высохла, сэр!

– Не размокнешь! Переодеться – и в строй!

– Есть, сэр! – Майкл повернулся кругом, на миг шагнул к лееру и глянул вниз.

Линда подошла ближе к борту и, прижимая к груди розы и сумку, стояла запрокинув голову. Увидев его, она помахала букетом, другой рукой размазывая слезы.

Комок подкатил к горлу. Майкл ответно взмахнул, мысленно сделал самый-самый последний снимок ее заплаканного лица и, подгоняемый рыком вахтенного офицера, припустил в кубрик, на ходу раздеваясь.

Дневальный набросился с вопросами, но Майклу было не до ответов, да он и не знал, не решил еще, что отвечать. Натянув объявленную на сегодня форму, на ходу оправляя, он кинулся на палубу. Экипаж уже выстроился, и едва он втолкнулся на свое место, как прозвучала команда: «Смирно!» Доклад старпома, приветствие командира доходили до Майкла будто сквозь сон. Сомнамбулически прогавкав ответное приветствие, он не мог дождаться, когда же, черт побери, все закончится, и он в последний разок взглянет на нее. Наконец строй распустили, он бросился к лееру, но Линды на прежнем месте не было. В эту минуту подошел старшина отделения и потребовал объяснений.

– Был пьян, сэр! – отвечал Майкл, тогда как глаза его шарили по причалу.

– Так пьян, что не мог дойти до коробки?

– Так точно, сэр!

Толпа быстро редела. Линды не было.

– Смотри на меня! – взъярился старшина.

– Есть, сэр!

– И где ж ты, сукин сын, ночевал?

– Не помню, сэр!

– Где проснулся тоже не помнишь?

– Так точно, сэр! Ничего не помню, сэр!

– Знаешь, Ивлев, если тебя спишут, я сожалеть не буду. Опозорить отделение перед новым командиром! Дивизион! Флагман 6-го Флота! Все военно-морские силы США…

– Виноват, сэр!

Выпустив пар, старшина на миг иссяк. Майкл обвел взглядом причал. Никого, кроме вахтенного у сходни, уже не было.

– Что ты там ищешь?

– Вчерашний день, сэр!

– Очень смешно. Скоро тебе будет не до шуточек. Вахтенному офицеру доложил?

– Никак нет, сэр! Не успел, сэр!

– Доложить! Сейчас же!

– Есть, сэр! – Майкл повернулся кругом и пошел искать вахтенного офицера.

Тот был в замоте и не сразу включился, когда Майкл доложил, что матрос Иевлев из увольнения прибыл. Офицер тупо посмотрел:

– Ивлев?.. О-о! А зачем врал про форму? Марш в дивизион, разбираться будем позже.

К кубрику Майкл подходил с неприятным чувством. Ребята его любили, но ему сейчас было не до их приколов, пусть и самых дружеских. Оказалось хуже. Была суббота, и, как и обычно, с построения все вернулись в кубрик. Кто собирался на берег, кто в спортзал, кто к телевизору, все шумно разговаривали, но когда он вошел, разом смолкли и старательно делали вид, что заняты своими делами. Один Тони тихонько спросил, что вахтенный…

– Будут разбираться, – бросил Майкл.

– Слушай, а куда ты вчера делся? – заговорил Тони на публику. – Старшина сказал, ты хорошо за якорь залил? – И подмигнул, давая понять, что он никому ни слова. – Чего пил?

– А, все подряд, – отмахнулся Майкл и полез в свой рундучек за бумагой.

– А я тебе завтрак притаранил…

Майкл мотнул головой:

– Хочу успеть родителям написать. Спасибо. – Он в самом деле хотел написать, но не родителям, а ей. И с кем-то, кто сходит на берег, не из своих, передать, чтоб отправили.

Между тем разговоры возобновились, но как-то странно – сдержанно, вполголоса, как в комнате, где лежит тяжело больной. Даже и не больной, а покойник, и все в ожидании, когда тело наконец вынесут. Письмо Линде не писалось, и он через силу черкнул домой, что возможно у него изменится адрес, и, если придут письма – подождать, не пересылать.

Постепенно все разошлись, дневальный ушел курить, и они с Тони остались одни.

– Ребята за тебя переживают, боятся – спишут с коробки, – сказал Тони.

Майкл сам больше всего боялся именно этого, потому что служить на «Newport News» было не просто почетно, престижно и все такое – а здорово!

– На, рубай, – сказал Тони, доставая из рундука и ставя перед Майклом завтрак.

– Правда, Тони, не хочу. Спасибо. Срубай сам. Мы в кафе позавтракали.

– С ней? А знаешь, что они с Монсеррат одну комнату снимают?

– Ну.

– Что – ну? – ухмыльнулся Мартинес и сально подмигнул. – Как она вообще?

– Я тебе вчера сказал, – сдерживаясь, напомнил Майкл.

– Нет, ну а после? В отеле?

– Слушай, я тебя спрашиваю, как ты свою жену факал?

– Ха! Могу рассказать, если интересно.

– А я – не могу, – отрезал Майкл, может быть, более резко, чем хотел.

– Ты чего? – обиженно посмотрел Тони.

– Что ты вяжешься, отвали от меня! – сорвался Майкл, понимая, что Тони никак такого обращения не заслужил, но уже не в силах сдержаться. – И забирай свой факин завтрак!

– Засунь себе в жопу, фак! – озлился Мартинес и вышел.

Чтоб уж совсем не обижать его, Майкл затолкал в себя завтрак и почувствовал такой жор, что еле дождался ланча. В столовой их места были рядом. Он снова поблагодарил за завтрак – Тони не ответил. Попросил передать соль – Мартинес сделал вид, что не слышит.

– Я был на взводе, Мартинес, – сказал Майкл и положил ему на плечо руку. – Извини.

Тот молча сбросил его руку. Тут уже Майкл обиделся и больше с ним не заговаривал.

К вечерней поверке вернулись увольняемые, матеря всех чертей. Оказалось, сегодня в Барселону зашел «Midway». Парням с авианосца сильно не пофартило: ни халявного вина, ни музыки, ни народного ликования. Но и тем с «NN», кто ходил сегодня и сойдет завтра, не посчастливилось: с заходом авианосца цены в городе взлетели в два раза.

Едва сыграли «отбой», Майкл вырубился, проспал до побудки и проснулся еще более влюбленным, с первой мыслью, что у него есть она, его Линди. Что она сейчас делает? Уго она уже сказала, теперь спит, отсыпается. Эх, оказаться бы на берегу, прийти застать ее тепленькую в постельке и… Нет, сперва купить кольцо. Деньги? Займет у Тони, нет, у кого-то в кубрике. Какое бы ей понравилось?.. Что-нибудь как у маман, французское. Так, он подходит к двери, звонит. Хорошо бы Монсеррат не было дома. Конечно! Воскресенье, самая работа. Так, он звонит. Ее голос: «Кто там?» Она открывает – кидается ему на шею, он подхватывает ее и несет в постель. Нет-нет, они целуются, он ее отстраняет, достает коробочку… Нет, кольцо уже в руке, он надевает ей. Какой у нее размер?.. А, как говорит маман, кольцо свой палец найдет. Надевает кольцо, подхватывает ее и несет в постель…

Тут Майкл почувствовал, что брючина в районе гульфика натянулась и начинает предательски выпирать. «Лежать!» – про себя скомандовал он. И воврем. Он стоял на утреннем осмотре, и старшина, обходя строй, был уже за человека. Его он оглядывал особо, но придраться не мог: тельная рубашка – белее снега, форменка отглажена, клеши отутюжены, обувка – что котовы яйца, а на лице улыбка. Последнее старшине особо не понравилось, но что поделать, и он перешел к следующему, а Майкл вернулся к мечтам.

Как он укладывает ее в постель – он отложил на после отбоя и начал с того, что они лежат уже после всего, он обнимает ее за плечи, она положила голову ему на грудь, и они говорят, говорят… Сколько он мог ей сказать – и как мало сказал! Затертое «люблю». Хотя до него ей никто не говорил, это чисто американское – твердить на каждом шагу «я тебя люблю – я тебя тоже», вроде как «привет, как дела». Отец сказал, что в России это слово произносили, может быть, раз в жизни. Но на всю жизнь. Оттого и весомо было.

После подъема флага Майкл доложил старшине, что будет в библиотеке, и помчался писать Линде, чтобы отдать кому-то, кто сходит сегодня. Сколько писем он сочинил для ребят, а тут не сочинять, а только успевай записывай, что распирает внутри.

Рука вывела: «Ma trés chére Lindy!» – и он остановился. Кому он пишет: сестре в Нью-Йорк, «дорогая Мари», или любимой женщине? Скомкав лист, он написал заново: «Mon amour»… Клише! И патетично. Родители любят друг друга, но чтоб обращались: «Моя любовь», «Душа моя» – не хватало еще: «Мое маленькое пирожное с кремом». Они никогда не сюсюкали. Написать просто: «Линди!» или: «Привет, Линди…» Вроде: «Привет, Тони». Холодно.

Помучившись еще и глянув на часы, Майкл оставил обращение на потом, представил, что они лежат с ней в обнимку – и слова обрушились на бумагу что водопад Ниагары. Рука не поспевала за нежностями, какие он бормотал. Сидевший рядом матрос оторвался от поедания Playboy и любопытно тянул шею, пытаясь прочесть.

– Душевно? – с серьезной миной спросил Майкл.

Сосед сконфуженно хмыкнул и полюбопытствовал, на каком языке тот пишет.

– Ка-ак, четыре дня стоим в Барселоне – а ты не выучил каталонский?!

Матрос окончательно сконфузился и уткнулся в журнал. Накатав без малого три страницы, Майкл глянул на часы, увидел – больше не успевает, поставил точку и подписал «Майкл». Подумал и перед «Майклом» дописал: «Твой первый девственник». Подумал еще и зачеткнул: еще примет за намек на ее прошлое занятие. Сложив листки, он уже хотел вложить их в конверт, как резануло глаз слово. Он прочел фразу и всю вычеркнул. Затем следующую. И стал черкать. Почему не выдуманное, а что шло у него изнутри, и он бы не задумываясь сказал, – почему на бумаге это превратилось в слюни и сопли? Не дочитав, он, к удовольствию соседа, перечеркал крест-никрест все листки и изорвал.

– Писал бы по-английски, не пришлось рвать, – съехидничал сосед.

Да пиши он на английском, на русском… Наверное, когда говоришь – говорит эмоция, а когда читаешь – вперед лезет слово. Он взял чистый лист, поставил дату, в центре вывел «люблю» и подписал. Главное: пусть знает, что он о ней думает, и сказанное ей им – не пустые слова. Запечатав, он кинулся на верхнюю палубу и успел сунуть конверт кому-то из последних, кто сходил на берег в Барселоне.