Читать книгу БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски - Юрий Киселев - Страница 19

*

Щербинин сидел в ближайшем к кухоньке торце стола; слева от него Майкл, а по правую руку дочь и Дино. Они о чем-то болтали, смеялись, и разговор стариков их явно не занимал. Майкл, рассеянно глядя, как Щербинин выжимает себе в стопку остатки водки на грецком орехе, говорил с улыбкой:

– Определенно сам Бог мне вас послал, Игорь Алексаныч. Занятный вы человек…

– Обыкновенный, – отмахнулся Щербинин, привычно определяю порожнюю бутылку под стол. – Обыкновенный российский пенсионер. Один секунд… Лешенька, принесла бы нам «петрушовочку», а? Нет, лучше «чесночевочку».

Ольга встала и направилась в обход стола к прихожей, где стоял холодильник.

– Пап, а это что за водка? – кивнула она на бутыль «Столичной». – Они принесли?

– Хм, а кто еще мог купить «Столичную», кроме дремучих американцев.

– Позвольте, разве это плохая водка? – смутился Майкл.

– Плохой водки, голубчик Михал Андреич, не бывает – назидательно заметил хозяин. – Водка бывает хорошая или очень хорошая.

Майкл, понятно не знавший этой бородатой шутки, гоготнул.

– Excuse me, – вклинился Дино, вставая, и под неодобрительным взглядом Щербинина направился за Ольгой в прихожую.

– Что? – обеспокоился Майкл.

– Ничего, – мотнул головой Щербинин. – Да что она там, водку не может найти?

– Ах, оставьте их, по-моему, мы им порядком осточертели. А вы что, были в Америке?

– Не довелось. Хотя уважаю вашу страну, многое восхищает. Я ведь, Михал Андреич, мое поколение выросло на вашем кино, вашей музыке… Буги-вуги, рок-н-рол… Джаз хожу слушаю до сих пор. А ваши фильмы – для нас была отдушина. При Сталине у нас снимали восемь, что ли, картин. В год! Крутили ваши, трофейные – Гитлер вроде как тоже был любителем вашего кино. До сих пор помню актеров: Эрол Флин, Оливия де Хевиленд… Рядом со школой был кинотеатр, «Кадр», мы туда вместо уроков. «Судьбу солдата в Америке» я раз десять смотрел…

– «Судьбу солдата в Америке»?.. – переспросил Майкл и пожал плечами.

– Ну как же! Конец Первой Мировой. Три ваших солдата возвращаются из Европы. У вас сухой закон. Занялись бутлегерством. Драки, стрельба. Любовь. Я в школе на фоно лабал, мы оттуда песню играли, вот эту… – Хозяин стал напевать, и Майкл пропел:

– Во, во! – обрадовался Щербинин. – Это оттуда!

– «The Roaring 20’s» у нас, «Ревущие двадцатые», по периоду нашей истории.

– А-а, ну, значит, наши идеалогии подпустили. За вашу страну, Михал Андреич.

– За какую? – улыбнулся Майкл. – Нынче, сдается, у меня стало две.

– За Америку, – чокаясь, уточнил Щербинин. – За Россию мы по полной. – И крикнул в прихожую: – Лелька! Где водка?.. Что ни говори, а Америка нам здорово помогла, имею в виду лендлиз. Одной техники… Я в армии на «Катюшах» служил, может, слышали…

– Как же, голубчик, «Катюши»! Конечно слышал.

– Часть установок стояла уже на наших грузовиках, а часть, с войны еще, осталась на ваших студебекерах. Я на западной Украине служил, там глина. В распутицу по тревоге – наши до ворот не доехали засели. А студера прут! Яко посуху. А продукты? Тушонка…

– «Тушонка»? Сanned meat?

– Мясо тушеное, в банках. Колбаса в банках – ничего вкуснее не ел! Яичный порошок, бекон, лярд. Еще такие пакетики, концентрат, в воду высыпешь – шипит. Но все, уже когда из эвакуации вернулись, в сорок третьем. Нас в Башкирию вывезли. Выехали в июле, а туда приехали – снег, мороз! Месяцев пять ползли. Как разъезд – пропускаем эшелоны на фронт, санитарные с фронта. Нас сперва в Уфу привезли, в эвакопункт, в театре. Человек, не знаю, тысяча в зрительном зале, на полу, с узлами, с детьми. А оттуда в деревню, уже на санях. Я еще в эшелоне корь подхватил, мама меня укутала в попонку, с головой, а мне ж любопытно… Во разболтался! – спохватился хозяин. – Уж извините.

– Что вы, Игорь Алексаныч! Напротив. Я ж ничего этого не знаю, голубчик. А мне не только интересно, но и нужно! Потом скажу зачем. Ну, накрыли вас с головой попоной…

– А попонка сползала. Как сейчас помню: солнечно, морозное небо, пар от лошадей… Верхушки столбов, снег на проводах… – Щербинин глянул на прихожую и хотел встать.

– Ну, ну? Пожалуйста, продолжайте!

– Ну что, привезли в деревню. Ни электричества, ничего. Вся изба из одной комнаты. За печью закуток, там хозяева. А мы на нарах, несколько семей. У меня температура под сорок – по Цельсию, по Фаренгейту – не знаю…

– А я по Цельсию, – улыбнулся Майкл.

– Да уж молчите с вашими дюймами! Мне гаечные ключи подарили… Во-первых, не подходят, во-вторых… Что больше: семь шестнадцатых или пятнадцать тридцать вторых?

Майкл засмеялся и поднял руки:

– Согласен, несуразица. Вовремя не перешли, а теперь – неслыханные деньги. Ну, мы отвлеклись. Я увидел войну уже будучи взрослым, в нашем с вами совместном фильме «Неизвестная война». А вы очевидец! У меня эвакуация ассоциируется с отцом, когда они эвакуировались из Севастополя в двадцатом. Ну, вы знаете, о чем я говорю.

– Драпали от красных, – хмыкнул Щербинин. – Я не красный, можете называть вещи своими именами.

– А вы чудный рассказчик! Зримо: и пар от лошадей, и… В темной избе маленький мальчик мечется в жару, выпрастался из-под одеяла. Матушка не спит, укрывает его…

– Выходила меня. Раздобыла красный стрептоцид, потом оказалось – вреден, но я, как видите, жив. Вот, выздоровел – в Уфу перебрались. Питались одним горохом – гороховый суп, гороховая каша, мама даже кисель из гороха варила, на сахарине. Иногда удавалось кое-что выменять на масло, мед… Бригада эвакуированных ехала в деревню и там меняли что у кого есть. У мамы были какие-то вещи, безделушки – она из Франции привезла…

Майкл вскинул брови:

– Ваша мама была во Франции? При том режиме?

– Она в торгпредстве работала. А отец, тогда он был военным, в комиссии по закупке авиационной техники, тоже в Париже. Там они и познакомились. – Щербинин улыбнулся: – Так что я чуть было не родился в Париже.

– Представьте, и я! – хохотнул Майкл. – Но вместо меня родилась моя сестра, Мари. А в какие годы ваши родители там были?

– Тридцать второй, тридцать третий…

– О! – воскликнул Майкл. – И мои были еще в Париже.

– Ваш отец не таксистом работал?

Майкл улыбнулся:

– Многие русские офицеры работали, отец – нет. Он с детства увлекался фото, и его взяли фотографом на студию «Гомон», потом стал ассистентом опратора…

– А-а. Я почему спросил: мама туда приехала – взяла такси. А их инструктировали не садиться к русским, могут быть провокации. А как узнаешь. Мама немного говорила по-французски, что с гимназии помнила. Сказала – в Советское посольство. Тот спросил, бывала ли она в Париже. По дороге что-то ей показывал, а когда она выходила, вдруг на чистом русском говорит: «Помоги вам Бог, дочка. Хоть вы от Него и отказались». Она перепугалась, что-то буркнула. Потом все переживала, что грубо ответила.

– Позвольте полюбопытствовать: а вы верите в Бога?

Щербинин помедлил, прежде чем ответить:

– Скорее «да». И знаете почему? Все можно объяснить эволюцией: вода, газы, лава, черт знает что еще образовали аминокислоты, те дали белок, тот клетку – пошло-поехало. А как, ответьте мне, возник наш разум? Тоже продукт эволюции? Тогда почему букашки-таракашки за миллионы лет не додумались до элементарного колеса? Ни гориллы, ни одна тварь – только наш разум. Откуда он взялся? Из космоса завезли, из параллельного мира? Законный вопрос: а откуда он взялся у инопланетян-иноземлян? Напрашивается вывод: разумом их мог наделить тот, кто изначально им обладает. Создатель. А Христос, Аллах – мифотворчество. Родители мои крещеные, потом сменили конфессию на коммунизм. Мое поколение вообще в атеизме выросло. Хотя эстетически тяготею к православию. А вы?

– Хороший вопрос. Отец был жив – ходил с ним в православную, у нас ее называют ортодоксальная. Маман моя, французская еврейка, неверующая была. А жены… Первая была лютеранка; вторая, мать Дино, католичка; а нынче у меня буддийка. Тайка. Кван. Словом, Парк Пяти Религий – есть у нас такой в Лос-Анжелесе.

– Жена все приглашает, она тоже в Лос-Анджелесе.

– В самом деле, у вас в Лос-Анлжелесе жена? – почему-то обрадовался Майкл. – А что ж вы, отчего ж вы… Но виноват, не смею выведывать.

– Моя жизнь – здесь. Дочь, дом, друзья, язык… Кто-то, не помню, метко заметил, что Россия создана в назидание другим, как не надо жить. К сожалению, так оно и есть. Но я люблю ее, родителей не выбирают.

– Я тоже люблю Америку и вряд ли смог жить где-то еще. Невероятно, нас столькое роднит с вами, голубчик, Игорь Алексаныч!

– Особенно 1917 год.

– Имеете в виду, что ваш отец был на стороне красных? Но ведь это дело прошлого.

Щербинин несколько удивился, затем сообразил и погрозил мундиру:

– Ну, Римма, погоди! Все вам продала. И что ж вы будете с ним делать?

– О! – засмеялся Майкл. – Надену на Halloween, праздник у нас, буду ходить пугать народ русской угрозой.

– До сих пор?

– Россия непредсказуема.

– Да уж, умом Россию не понять, – хмыкнул хозяин, а Майкл подхватил:

Тютчев, верно? И как верно сказано!

– А вы, Михал Андреич, верите? – не без лукавинки поинтересовался хозяин.

– Верю ли я в Россию? Боже мой! Верю, голубчик, еще как верю! Особенно после того что увидел в Питере и за вчерашний день в Москве.

– И что ж вы такое увидели?

– Увидел, что Россия жива. Мой отец не верил, говорил – все может статься: и Америка уйдет под воду, как Атлантида, но Совдепия – навсегда. Верно, и ваш так думал?

– А как он мог еще думать: с 17-го года с большевиками, с 19-го в большевиках…

– И вот те на, да? – усмехнулся Майкл. – Под воду ушла Совдепия, а Россия взяла да всплыла. Или подспудно жила параллельно с режимом. А где ваш батюшка воевал?

– Где не воевал! Сперва в царской – он 1898 года рождения, я поздний…

– Почти одногодки с моим, – хлопнул в ладоши Майкл, – мой 99-го. И я тоже поздний.

– Надо же ж. Ну вот, участвовал в Октябрьских событиях в Москве, потом…

– О боже, так он участвовал в тех событиях?! – аж подскочил Майкл.

– У Никитских с пулеметом сидел от юнкеров отбивался.

– Боже правый, среди тех юнкеров был мой отец! Не в Англиканской церкви, случаем?

– Где-где? Нет, Тверской бульвар и Малая Бронная, угловой дом. Из эркера вел огонь.

– Из эркера, говорите? Смутно припоминю. Отец же книгу написал, вернусь – надо будет перечитать. Возможно, и стреляли друг в друга, а?

– Лучше бы целились – мы бы с вами не сидели не пили водку.

– Не иначе Господь отвел им руки, чтобы их сыновья могли помянуть своих белого и красного отца.

– Да что ж это деется, черт побери! – вдруг возмутился Щербинин и снова крикнул в прихожую: – Леша, где водка?! – И не получв ответа, отлил Майклу из своей стопки.

– Мой отец случайно тогда оказался в Москве, – пояснил Майкл. – Он последний из Иевлевых, кто воспитывался в Морском Корпусе – ну вы знаете, о чем я говорю…

– Представьте – нет.

– Морской корпус в Санкт-Петербурге? – не поверил Майкл. – Вы меня разыгрываете.

– Представьте, не знаю.

– Ну как же, самое элитное учебное заведение в Императорской России. К слову, ваш коллега авиаконструктор Сикорский там воспитывался. А ваш отец?

– Мой воспитывался в приюте.

– О, сирота, – понимающе покивал Майкл.

– Точнее, незаконнорожденный. Моя бабка, я ее не видел, крестьянская девка, видно хороша собой была, ну и прижила от кого-то. Ушла из деревни в Москву, родила, а замуж вышла – отца в приют отдали. Муж, видно… У отца и фамилия по матери – Щербинин.

– А отца своего он знал?

– Какой-нибудь Нехлюдов заезжий, – пожал плечами Щербинин.

Майкл непонятно оживился:

– Пожалуйста, Игорь Алексаныч, сколько можно подробно!

– А что вас так… Обычное дело было: приезжает офицер, трахает хорошенькую девку и уезжает. «Воскресение» Толстого читали?

– Как не читать, и «Войну и мир», и «Анну Каренину»… Позвольте полюбопытствовать: «трахает» – это, э-э…

– То самое.

– Боже мой! Невероятно! – странно разволновался Майкл. – Из какой деревни она была, случаем, не из имения князей Щербатовых? Это где-то здесь, в Московской губернии.

– Почему вы спросили?

– Семейных скелет в шкафу, – усмехнулся Майкл. – Отец, когда он переехал в Париж – его представили княгине Ольге Алексане Щербатовой, и в разговоре она спросила отца, не знает ли он что-либо о судьбе матери его брата. Отец удивился, сказал, у него сестра, а не брат. Она ужасно смутилась, сказала, что, верно, спутала, но отец понял, что не спутала, и умолил рассказать. Дело касалось моего деда Николая – я-то узнал уже после смерти отца, маман рассказала. При отце на разговоры о деде было табу, ни фото, ни писем – ничего.

– Я о своих тоже никогда не слышал. Может, так принято было?

– Чтобы принято, это едва ли. Что до меня, еще один скелет. Когда отец привез маман в Сербию познакомить родителей с невестой, дед ему заявил: женится на еврейке – сына у него больше нет, буквально выгнал. И они не знались во всю оставшуюся жизнь.

– Наверное, и у меня скелет, – усмехнулся Щербинин.

– И это не конец истории, милейший Игорь Алексаныч! Конец прямо в духе О'Генри. Вперед должен сказать – отец маман, Морис Леви, был модным парижским адвокатом и чрезвычайно, знаете, высокого о себе мнения. Когда маман сказала, что выходит замуж за русского, Морис пришел в бешенство: «Чтобы дочь Мориса Леви вышла замуж за какого-то русского босяка?!» А маман на вид хрупкая была, но характер, я вам доложу…

– Как у моей, – улыбнулся Щербинин. – «Маман» – это по-дворянски?

– По-французски. Она меня – Мишель, я ее – маман, иногда по имени – Аньес. Ну вот, и Морис прервал с дочерью все отношения. Внучка, моя сестра Мари, родилась, так он даже увидеть не пожелал. А незадолго перед приходом в Париж немцев, маман звала родителей к нам в Америку. Морис заносчиво ей ответил, что она-де забыла, кто ее отец, и что Рейх такими людьми, как он, не бросается. Каков конец, вы догадываетесь.

– Нетрудно.

– Мм, о чем я говорил?

– Об отце вашей маман.

– Нет, прежде?

– О вашем деде Николае.

– А, верно. Голубчик, вы меня останавливайте без стеснений, а то я буду растекаться по древу – жизни не хватит. А столько хочется рассказать, расспросить!.. Так вот, когда дед был уже в выпускной роте… В Корпусе существовала практика назначать успевающих гардемаринов унтер-офицерами в младшие роты. Деда назначили в кадетскую роту, где воспитывался сын князей Щербатовых. Мальчик болезненный, дед его опекал, тот, верно, писал родителям, и Щербатовы пригласили деда на рождественские каникулы к ним в имение. Там у него случилась связь с крестьянской девкой – а он тогда уже был помолвлен с дочерью адмирала Волкова – Машенькой, моей будущей бабушкой. По окончании дедом Корпуса и производства в мичмана они обвенчались, и в августе 1899 года у них родился мой отец. Назвали Андреем, в честь моего прадеда…

– И девка та тоже родила, – догадался Щербинин.

– Совершенно верно! – подхватил Майкл. – Дед гостил у Щербатовых на Рождество, от Рождества девять месяцев – январь, февраль…

– Сентябрь, – вперед него сосчитал Щербинин.

– А ваш в каком месяце?

– Мой? Вы… – Щербинин расхохотался. – Вы с ума сошли. Хотите сказать…

– Ах, и вы так подумали? – обрадовался Майкл. – Мне сразу подумалось, как вы сказали, что ваш отец незаконнорожденный, и его мать крестьянка…

– Чушь собачья, – посмеиваясь, отмахнулся Щербинин. – Отец действительно сентябрьский – и что с того?

– Но это так совпадает с тем, что сообщила моему отцу княгиня!

– Именно совпадает, не более того.

– Охотно верю, даже скорей всего, что так. Но посмотрите-ка… Наши родители в одно время были в Париже, наши отцы стреляли друг в друга у Никитских ворот, я приехал сюда на день – и из миллионов москвичей пью горькую именно с вами, Игорь Алексаныч! Больно много совпадений. Если вы верите в Создателя – отчего ж не верить в Провидение?

– Черт!.. – прорычал Щербинин и со свирепым криком ринулся в прихожую: – Ольга!!!

Из приоткрытой на улицу двери доносился дочерин смех. Щербинин распахнул дверь. Ольга и Дино стояли друг против друга и чему-то смеялись.

– Тебя за смертью посылать! – напустился отец. – Где водка?!

– Ой, пап, извини. Вышла покурить, ну и заговорились с Диней.

– Ты что, иностринца никогда не видала?

– Такого, чтоб мне понравился – нет. – И уставилась на отца с нагловатой улыбкой.

– Попросил ее… Сделай сначала! Потом хиханьки.

Дино поглядывал на них, ничего не понимал, но догадывался, что речь о нем.

– Пап, ты что? Крыша поехала? Я кто тебе, дочь? Выступаешь как ревнивый муж…

– Я… Я… – задохнулся Щербинин. – Я с тобой как отец говорю. Ну, дело твое.

– Пап, я уже большая девочка, окей?

– К сожалению, – буркнул Щербинин и повернулся, чтобы уйти.

– Ну скажи маме, чтоб засунула меня назад.

– Я с ней в разводе, – не оборачиваясь буркнул он.

– Я тебя обожаю, папка! – крикнула Ольга в уже захлопнувшуюся дверь.

– What’s wrong? – спросил Дино.

Ольга сделала удивленные глаза и ответила, что нет, все окей, она сказала отцу она его обожает, и он действительно для нее идеал мужчины. Дино сделал сокрушенную мину, шмыгнул носом и утер «слезы». Он так далек от ее идеала, что у него нет никаких шансов. Она улыбнулась и сказала, что зато он, Диня, похож на ее деда в молодости, особенно на одной фотографии. Дед был пижон и бабник, и Диня, очевидно, тоже. А? Дино заверил, что он не такой, и выставил ладонь, как это делают американцы, клянясь говорить правду и ничего кроме правды. Она поинтересовалась, а что ж он до сих пор не женат? А оттого, сказал он со значением, что до сих пор не был в России. В глазах у нее заплясали чертики.

– Well, let’s go, – закрыла она тему и вошла в мастерскую. – Пап, а «чесночевочку» я не нашла, – на голубом глазу сказала она, чтобы навести с отцом мосты, но он и без того уже отошел: долго сердиться на дочь он не умел.

– Она сама нас нашла, – хохотнул отец. – И оказалась недурна. Как, Михал Андреич?

– Святая правда! – кивнул Майкл и смачно хрустнул огурцом Щербининского посола.

– Присоединяйтесь! – пригласил Щербинин.

Ольга хотела пройти за стол, но Дино задержался возле ее автопортрета, выразив восхищение красотой модели. Женское в Ольге было польщено, но художническое в ней взревновало, и она сказала, что он смотрит на женщину в арт, как на картинку в Playboy. Дино с горячностью возразил, что в работе так талантливо передано любовное томление, а это доступно только искусству. И он хотел бы это купить. Ольга спросила – сколько. Он предложил пятнадцать сотен. Она покачала головой. Он повысил до двух тысяч. Нет. Он прибавил еще пятьсот. И опять – нет.

– Okay, – сказал Дино. – Three thousand. Is it a deal?

В ответ на три тысячи Ольга засмеялась.

– A bid of three thousand dollars for the painting of the most attractive woman I’ve ever met! – зачастил Дино скороговоркой заправского аукциониста: – Three thousand, three thousand…

Майкл и Щербинин прервали беседу и смотрели на детей: первый – с доброй улыбкой, второй – со скрытой неприязнью.

– Three thousand – going once, продолжал Дино. – Three thousand, three thousand…

Глядя, как артистично Дино что-то изображает, Щербинин мысленно выматерился:

– Блин Клинтон хуев! Кривляется как вша на проволоке. – А вслух сказал: – Ну, скоро вы?! Водка греется!

– Идем, пап.

Обходя за ней стол, Дино продолжал:

Three thousand – going twice… – И подставив ей стул и сев сам, заключил: – Sold.

Она замотала головой. Дино вошел в азарт.

– Even for thirty thousand?

Ольга наклонилась к нему так, что он почувствовал тепло ее дыхания, и прошептала:

– I’m not for sale.

Дино в свою очередь наклонился, едва не касаясь губами ее уха, и шепнул:

– Even for a million?

– Show me the money.

– I have it!

Щербинин держал наготове бутылку, чтобы налить им, и по мере того как они перешептывались, все больше заводился.

– Кончайте ваши шушу, рука отсохла! – Он наклонил бутылку к Ольгиной стопке, но она быстро накрыла ее ладошкой. – Из-за чеснока? Целоваться не сможешь?

Дочь улыбаясь ему в лицо:

– Ну что ты, папочка, со специями даже пикантнее.

– Намылилась куда?

– Показать Дине злачные места ночной Москвы.

– Ну… – сказал Щербинин, не найдя, что сказать, и потянулся бутылкой к Дино.

Тот тоже прикрыл ладонью стопку, коротко улыбнувшись:

– No, thanks.

Щербинин перевел взгляд на дочь:

– Блин Клинтон тоже?

Майкл, понятно, не знал эвфемизма «блин» и поправил:

– Билл Клинтон.

Ольга зыркнула на отца.

– Я что, я хотел сказать… – стал выкручиваться тот, – чем-то на Билла Клинтона похож. Ольга повернулась к Дино, поглядела и согласилась:

– Пожалуй. Только изысканнее, утонченнее. Но больше на деда Александра Иваныча – не находишь, пап? На той фотографии – помнишь? где они с бабушкой в Париже…

Снедаемый любопытством «Клинтон» наконец не вытерпел:

– Look, guys, you’re talking about me and I can’t understand a word! That’s not fair.

И действительно было нечестно говорить при нем о нем, когда он ни слова по-русски.

– Учи русский, – сказала ему по-русски Ольга.

– Rusky – what?

– Learn Russian, – перевел ему Майкл.

– Oh, I will, I will! – заверил Дино, расплываясь.

– А не позволите ли взглянуть на это фото? – попросил Майкл. – Если не хлопотно.

Ольга развела руками:

– У нас все фотографии дома, здесь только моя мастерская.

– Ну дай бог не последний раз видимся, – сказал Майкл с неким подтекстом.

– Во! – подхватил Щербинин. – За это и выпьем. Они не хотят, а мы с вами по чутку…

Дино спросил у Ольги, что они о нем говорили, и она повторила про его сходство с ее дедом. Покивав, он наклонился к ней и шепнул, что хочет пригласить ее на обед. Она не возражала, но чуть попозже. Отец краем глаза подглядывал за ней и догадался, о чем речь.

– Надеюсь, за руль ты его по посадишь? – сказал он, со стуком ставя бутылку.

– Что ты, пап! Он же отродясь скорости не переключал, у него даже горшок был с автоматической коробкой.

Щербинин проигнорировал ее шутку, поднял стопку и повернулся к Майклу:

– Поехали!

– Поехали! – чокнулся с ним Майкл.

Ольга с некоторым беспокойством посмотрела:

– Пап!..

– А?

– Такой темп взяли…

– Хочу успеть показать родственничку свое искусство в виноделии, – подмигнул он Майклу, – не каждый день ко мне прилетает.

Ольга истолковала «родственничек» по-своему и сердито зыркнула.

– Не плохо бы у нас сперва спросить. – И невольно прикинула Дино в качестве мужа.

– What? What? – сгорал от любопытства потенциальный муж.

– У нас еще «петрушовочка» на подходе, – поспешил сменить тему отец.

– Спел бы лучше? – сказала дочь. – Пока звуковой барьер не перешел.

– Вы поете? – воскликнул Майкл. – Спойте, голубчик, прошу вас!

– Ну как пою, – засмущался Щербинин, – голоса-то у меня нет… – И кивнул на дочь: – Вон у нас певунья. Будешь петь? Неси!

Ольга принесла гитару. Щербинин пощипал струны, настроил и запел:

Голоса в вокальном смысле у него действительно не было, но был приятный тембр, и пел Щербинин проникновенно, так что цеплял слушателя за душу. Даже Дино, не понимая ни слова, впечатлился. Майкл прикрыл глаза, по щеке скатилась слеза. Ольга наблюдала за всем с видимым удовольствием, если не сказать – гордостью.

Сделав перебор, Щербинин глянул на дочь, и она подхватила:

Пели на два голоса, причем Ольга вела низкую партию. В отличие от отца, голос у нее был настоящий, сильный и глубокий, но она не форсировала, а пела как отец – душой.