Читать книгу БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски - Юрий Киселев - Страница 3

Щербинин продрог. Утром Игорь Александрович вышел на распродажу в дежурных джинсах и джинсовой рубахе – в чем проходил весь апрель, небывало теплый в этом году. Но с обеда завернула холодрыга. Руки мерзли даже в карманах. Он тер, дышал на пальцы, ненадолго помогало. Но с ногами беда. Все из за чертовых кроссовок с подошвами из какого-то чудовищного пластика с теплопроводностью меди. «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною», – критиковал он себя. С другой стороны, фирменные он себе позволить не мог – так он считал. За годы после выхода на пенсию он стал аскетом.

Ежась, Игорь Александрович бегал туда-сюда перед развешенными на продажу картинами. Стукал ступней о ступню, отбивал чечетку, шевелил пальцами. Все бестолку.

Порыв ветра подхватил набросанный за полдня мусор и помел со столбами пыли по брусчатке Старого Арбата. Забились, захлопали полотнища тентов летних кафе, прохожие поворачивались к ветру спиной, пережидая порыв, а кто-то спиной и шел.

Щербинин тоже подставил спину. В ту же минуту стенд качнуло, он чудом подхватил его и с облегчением матюгнулся: не дай бог грохнулся бы с картинам на брущатку.

Стенд он спроектировал и изготовил сам. Конструкция из титановых трубок вышла невесомая, собиралась на раз, но, как показал сегодняшний день, требовала доводки. Привинчивать в стыки брусчатки?.. Муторно, да еще инкриминируют порчу покрытие в историческом центре Москвы. Тут мысль наступила на больную мозоль – Арбат!

Здесь Игорь Щербинин родился – в роддоме Грауэрмана, что чудом уцелел во всех загибах градостроительства. Арбатскими переулками Игоряшку возили в роскошной по тем временам французской коляске. «Игоряшкой» его называл отец, а мама, в зависимости от его поведения и ее настроения, звала или Гоша, или строго – Игорь. Сам он, едва начал говорить, называл себя Гика, и когда пытались его одеть или сунуть в рот ложку с кашей, решительно отвергал помощь: «Гика сам». Во дворе и в школе он был «Щера», а с армии, потом в институте и на работе по фамилии – Щербинин, как принято среди технарей.

Жили Щербинины в Большом Левшинском переулке, в доме конструктивистской постройки. Под окнами стоял отцовский автомобиль, тоже в то время редкость, тем более заграничный – собранный фирмой «Пежо» Форд-пикап – Гоша называл его «Фордиком». Родители своим ходом приехали на нем из Франции, и Щербинин при случае любил пошутить, что едва не родился в Париже.

Но если серьезно, родился он единственно, где хотел бы родиться – на Арбате, и был арбатский до кончика ногтей. Надолго он расставался с Арбатом дважды: с мамой в эвакуацию, и когда на три года уходил служить в армию, по сей день жил в том же доме, теперь вдвоем с дочерью от первого брака – Ольгой. Под окнами стояла уже ее иномарка – Вольксваген Гольф, не первой молодости, но заботами отца в отличном состоянии; кузов позволял без проблем укладывать работы, когда она отвозила или забирала с выставок, и перевозить на дачу вещи.

На дачу обычно ездили с котом, русским-голубым красавцем, жизнелюбом и отпетым разбойником, чем и заслужил имя Гришка – в честь легендарного боевика гражданской войны Григория Котовского. Дачу кот обожал. Периодически он хвастливо выкладывал на пол веранды придушинную мышь или зазевавшуюся птицу, но никогда не ел: он знал толк в хорошей еде и хорошеньких кошках. Увезти Григория с дачи всегда было проблемой. Его отлавливали загодя, сажали в перевозку, и всю дорогу он бурно негодовал.

Щербинин, за рулем обычно сдержанный, возвращаясь с дачи, гнал как сумасшедший. Понятно, не из-за кота, а поскорей приехать домой и пробежаться арбатскими переулками. Дочь этого не понимала и подтрунивала. В пять месяцев, ее увезли не только с Арбата, но и из Москвы, и вернулась она уже после школы, чтобы поступить в Строгановку. Арбат она любила, много писала – небольшие работы на картоне, в основном на продажу, но не прикипела как отец, для кого Арбат был частью его самого, без чего Игорь Александрович Щербинин был бы уже не он. Вот что болело – когда однажды он вдруг обнаружил, что его Арбат ему подменили. Все было знакомое – и все чужое. И он здесь стал чужим.

Как произошла эта подмена, когда и с чего началась – точно он сказать не мог. С того ли, что исчезли с Арбата «божьи одуванчики», эти интеллигентные арбатские старушки, что съезжались сюда со всех концов города в «Диету» – купить пусть сто граммов чего-нибудь, но непременно здесь. Исчез и сам магазин «Диета», и кафе «Риони» рядом, где на вкус Щербинина готовили лучший в Москве люля-кебаб. А еще раньше исчезли тротуары, Второй номер троллейбуса, и по сменившей асфальт брусчатке пошел во всю ширину пешеходного теперь Старого Арбата поток москвичей. Царила эйфория. Все дышало воздухом перемен, которые Щербинин приветствовал всей душой – как до этого многое, что теперь вызывало досаду на себя, а то и стыд. Как он умудрился прожить жизнь таким лохом, таким розовым мудаком! Впрочем, в этом он был не одинок.

С того радужного времени запомнился ему один вечер, когда, может быть, впервые на предвкушение будущего набежала тень.

Они с Аленой (тогда Лена только развелась с мужем, чтобы выйти за Щербинина) вернулись с дачи, и он потащил ее на Арбат. Вечер был чудный, особенно на фоне недавних черемуховых холодов. Небо еще розовело, и дурацкие на вкус Щербинина фонари-торшеры, пока не зажглись. Они сели за столик в летнем кафе, ели мороженое и влюбленно глядели друг на другу. Где-то рядом играли на флейте. Незатейливая мелодия навевала безмятежность. Потом пошли по Арбату в сторону Гоголевского, чтобы сделать круг и по Пречистенке вернуться домой. Шли расслабленные, умиротворенные. Ходить как нормальные люди Щербинин не умел. Он либо несся, всех обгоняя, либо как вот сейчас – нога за ногу. Алена освободила собранные в пучок волосы, тряхнула головой, и они рассыпались соломенной копной. На нее засматривались. Она была сказочно хороша.

Они уже приближались к «Праге», когда заслышался размеренный топот. Похоже, их нагонял строй солдат, пока скрытый гуляющей публикой. Топот нарастал. Внезапно толпа раздалась, и показалась марширующая колонна. Это были не солдаты. Люди сторонились, теснились к домам. Примолкали. Раздавалось только клац-клац, клац-клац по брусчатке.

Алена прижалась к Щербинину, буквально вжалась, словно пыталась в нем укрыться. Он обнял ее за плечи, как бы ограждая. Мимо отбивали шаг молодые парни. Плечо к плечу. Шеренга за шеренгой. Бритые головы, черные рубашки, стеклянные глаза. В отмашке накачанных рук было нечто механическое, напоминавшее движение шатунов паровоза, чего Игорек так пугался в детстве. Клац-клац. Клац-клац. Стало жутковато.

Колонна прошла, улицу снова заполнила толпа. Но что-то для Щербинина изменилось – не то в атмосфере, не то в нем самом. И уж точно в Алене. Через одиннадцать лет Лена, забрав детей от первого брака, эмигрировала в Америку.

Уехать она мечтала с юности. Родина не была добра к ней. Когда она закончила седьмой, родители сменяли две комнаты на Ленинском на квартиру в Кузьминках, и в восьмой она пошла уже там. Во всем классе еврейка была она одна, о чем ей напоминали не только сверстники, но, случалось, учителя. Потом марафон в Историко-архивный, куда ее срезали четыре года подряд, и лишь на пятый ей удалось поступить. Затем попытки получить работу по специальности. Ее всюду брали, пока не доходило до анкеты, где пятым пунктом значилось: еврейка.

Алена начала собираться. Щербинин отговаривал жену как мог: что везде хорошо, где нас нет, а юдофобы водятся не в одной России – не отговорил. Первое время она звонила, писала, но все реже, и теперь они обменивались имейлами на дни рождения и на Новый год, что уже наступил в Москве, но еще не добрался до Лос-Анжелеса. Формально они оставались мужем и женой. Наверное, у нее там кто-то был, как и у него здесь, хотя ни он, ни она вопрос о разводе не подымали.

Головой Щербинин понимал, что вместе они уже не будут. Но было смутное чувство, что если браки совершаются на небесах (во что он, неверующий, свято верил), то их брак совершился именно там. Он продолжал ее любить.