Читать книгу Техническая ошибка. Корпоративная повесть, лишенная какого-либо мелодраматизма - Александр Степаненко - Страница 26

*****

Родился и вырос Ковыляев в небольшой деревне в Оренбургской области с названием, до странности схожим с его фамилией: Ковыляевка. Глухая советская провинция, отвратительный климат, серость и убогость – детство маленького Толи было достаточно беспросветным. Семья его и жилища-то собственного не имела долго, и только к школе обустроились в собственной скромной избе. Ни родительской любви, ни внимания окружающих не доставалось ему в сколько-нибудь заметных количествах: отец был по-деревенски скуп на ласку, а мать работала школьной учительницей и внимание свое щедро раздавала ученикам – так что на собственных детей оставалось немного. Зато вот строгостью и требованиями родители Толю не обделяли, обязанностей было у него море – с самых малых лет испытал он на себе все тяготы избедненного продразверстками и коллективизациями, окончательно добитого в 50-е и 60-е деревенского хозяйства. Но очень он хотел заслужить родительскую любовь, и тащил он это хозяйство на себе с малолетства: и скудную, какая была, живность, и измученную, тяжело плодоносящую землю худо-бедно обихаживал, и избу в чистоте содержал, и младшую сестру растил за родителей в тепле и в любви. Но рос он при этом с одною, крепко-крепко сидящей в голове, мыслью – выбиться в люди, вырваться из окружающего убожества, уехать – хоть куда.

С малых лет тянулся Толя к знаниям и бегал в библиотеку, что была в соседней деревне Богдановка, где по три раза прочитал он все книжки, предназначенные для образования жителей аж трех советских отдаленных деревень. Книжки были интересны и занимали его, но ответа ему на главный его вопрос не давали: как, куда, в какую сторону двинуться, податься, чтобы сломать, изменить уныло-предрешенную судьбу паренька из оренбургской деревни. Зато чтением сильно подорвал он зрение, носил очки, за что непривычные к такому чуду деревенские дети дразнили «грамотея».

Ему повезло.

В 60-е годы советская страна очухивалась, отходила от мясорубки первой половины века. Сменялось поколение власти; новые, «молодые», руководители, многие – сами хлебнувшие и несбывшихся надежд, и ужасов 10-х, 20-х, 30-х, и тяжких военных испытаний, со слезами на глазах, кусая губы, распускали постепенно удавку на шее задыхающегося народа. Куда идти, что делать дальше, не знали они, но и мучить дальше это огромное, истерзанное, но по-прежнему глядящее преданными, беспомощными глазами животное под названием «русский народ» власть советская более не имела ни сил, ни желания. Страна погружалась в отупляющую дрему, в сладкое полузабытье; хозяйство ее, созданное и поддерживаемое ранее методами исключительно изуверскими, начинало – без этих методов – постепенно приходить в упадок. Очень нужно было советским руководителям что-то, что могло бы продлить эту дрему, что дало бы возможность лет на двадцать-тридцать хотя бы отодвинуть дряхление и развал всего и вся, позволило бы прокормить народ без титанических преобразований, о которых и подумать-то, после всех перенесенных испытаний, было страшно, не то что уж всерьез начинать.

Такой палочкой-выручалочкой сентиментализирующейся потихоньку советской власти стали нефть и газ Западной Сибири. И хотя в советские годы Ковыляев сам так и не успел поработать в суровой сибирской тундре, именно освоение в годы его молодости этих промороженных, злых земель, сделавшее топливную промышленность самой мощной отраслью советской экономики, сыграло решающую роль в его судьбе.

Нефтяником был один из родственников Толи. Романтика тяжелого труда, высокие заработки и перспективы – путь в мир был ясен, а испытаниями мальчика из оренбургской деревни было не испугать. Окончив восьмилетку, он подался наудачу в нефтяную мекку Оренбуржья – город Бугуруслан, где поступил в техникум.

Уже тогда начал замечать будущий нефтяник, что учеба учебой, наука наукой, а одними знаниями ни выгод никаких в реальной жизни, ни любви и внимания окружающих не сыщешь. Одни посаженные глаза. И свалив с себя груз ответственности за семейный дом и за хозяйство, стал Толя сэкономленную энергию направлять на дела, имеющие резонанс более широкий, звучание, можно сказать, общественное. Да и от славы книжника, подтверждаемой всем внешним видом положительного мальчика в очках с толстыми уменьшительными стеклами, надо было как-то избавляться.

Толя вступил в комсомол и быстро-быстро стал показывать себя активным и добросовестным организатором, прогрессивно мыслящим, чутким к духу времени и лояльным любому начальству, чью любовь он тоже так усердно старался заслужить. Как и дома, тащил он и здесь воз, который не каждому увезти, и, несмотря на заработанные тяжелым деревенским детством проблемы со здоровьем, техникум окончил с отличием.

После Бугуруслана – какая дорога у оренбуржского нефтяника? Ну конечно – в Уфу, в Уфимский нефтяной институт, куда съезжались учиться те, для кого Москва и Баку были недостижимой мечтой, в место, где ковались надежные профессиональные кадры для небольших и средних, но вполне себе крепких советских «объединений». Уфимский институт, хоть и был сам недалеко, хоть и не сулил сам по себе выдающихся перспектив, но почти наверняка давал Толе возможность навсегда покинуть опостылевшее Оренбуржье. А о большем он тогда и не думал.

В Уфе Толя впервые по-настоящему ощутил вкус городской жизни: он учился, занимался спортом, ухаживал за девушками. И все это очень нравилось ему, и он верил, что впереди у него – большое будущее.

В институте Ковыляев стал уже комсоргом курса, и очень старательно и очень добросовестно вел он пропагандистскую и организационную работу среди своих однокурсников, внимательно следил за тем, чтобы все они были такими же четкими, такими же исполнительными, такими же правильными, как и он сам, и чтобы начальство было и им, и остальными довольно.

Но, соответствуя, таким образом, сам всегда и требованиям, и веяниям, уже тогда начал Толя замечать, что далеко не все люди столь же прилежно, как и он, стремятся к аккуратности и исполнительности, а многие – так даже, страшно подумать, и недолюбливают начальство, и вовсе не стараются всеми силами заслужить его любовь. Такие люди Ковыляеву совсем не нравились, и казались они ему глупыми, недальновидными, нерасчетливыми, или даже просто обнаглевшими от сытости, зажравшимися, не видавшими настоящей жизни людьми.

На третьем курсе Толя женился на своей однокурснице – такой же правильной, простой деревенской девушке, такой же правильной, как и он сам. Звали ее так же, как и его младшую сестру, – Таня, и была она – настоящей русской красавицей, со светлыми волосами, голубыми, как небо, глазами, мягким, округлым лицом. И вся она была такая вот округлая, мягкая и добрая, и непонятно было, как вообще могла оказаться такая девушка среди не страдающих от излишеств культуры и воспитания будущих нефтяников и газовиков. И все завидовали Толе, какая удавалась ему семья, какая удавалась – жизнь. И еще в институте родился у них с Таней первый сын – Алексей.

Распределили Ковыляева туда, куда только и могли распределить из «уфимки»: в самую далекую, глухую, суровую и холодную дыру – на север острова Сахалин. Промыслы Сахалина были запущены в разработку еще в начале 20-го века и давно не числились в приоритетах. Сахалинское «объединение» представляло собою зрелище жалкое: добываемого сырья, по сравнению с Западной Сибирью, просто слезы, горько пьющее от безделья, дичающие вдали от большой земли население.

А сам Толя спиртное вовсе не переносил: оно затуманивало мозг и мешало всегда четко контролировать ситуацию, что для аккуратного и прилежного человека было совершенно недопустимо.

Но трудности и здесь не испугали его, он не стал выспаривать себе лучшей судьбы, а отправился в гиблый край с верной женой и маленьким Алешей на руках, твердо веря, что это – его путь к успеху.

На Сахалине Ковыляев проработал семнадцать лет. Начинал совсем рядовым, почти рабочим – мастером подземного ремонта скважин в маленьком сахалинском поселке, впоследствии и вовсе расселенном по причине полной выработки близлежащих промыслов. И жили они в этом поселке еще хуже, чем в родной Ковыляевке: втроем, в маленькой комнате, в рабочем бараке.

Однако и тут активность в нерабочее время и стремление заслужить любовь начальства сделали для него свое дело. Анатолий вступил в партию и не жалел сил для проведения в жизнь прогрессивных идей и светлых намерений. Выделявшейся среди простых сахалинских нефтяников интеллигентностью и живым умом, Ковыляев, как никто другой, был и здесь очень внимателен к любому начальству и очень ретив в исполнении любых его пожеланий. Таким образом, он создавал себе прочный задел: начальство его знало, и среди равных он был первым, и быстро попал на заметку на случай перспективных выдвижений и продвижений.

В эти годы познал он также и то, что для пущих успехов надо не просто стараться заслужить любовь начальства и угодить ему, но и очень чутко, очень внимательно следить за тем, какому именно начальству стоит стремиться угождать в каждый конкретный момент. Зачастую тем, кому угождал раньше, становится со временем вовсе и не надо угождать. И даже наоборот: в угоду другому начальству, более высокому, или более перспективному, – и поругать, и побороться.

И перспективного молодого человека, столь неустанно радующего нужное начальство, быстро, как говорится, взяли в оборот. Уже через два года Ковыляев стал самым молодым начальником цеха на предприятии, через четыре – побывал на партийной работе, самым молодым инструктором обкома, через семь – уже был самым молодым начальником нефтегазодобывающего управления, через двенадцать – самым молодым генеральным директором всего сахалинского нефтедобывающего предприятия.

А став директором, переехал он в начале 90-х на юг острова и зажил уже совсем по-другому. И с жильем все совсем наладилось, и на машинах он уже ездил на таких, какие раньше только в кино видел. И зрение поправил. И сынишка второй родился в семье. Словом, старание, аккуратность и исполнительность не зря выпестовал он в себе: зажглась и разгоралась все ярче его звезда.

И никогда не забывал Ковыляев тех, кто помогал ему двигаться вверх, вверх; за добро платил добром, и о людях заботился, и начальство почитал – и его все тоже любили и, знал он, говаривали, что таким начальником не иначе, как сам Господь Бог наградил сахалинцев.

Но чем дальше, тем больше замечал Ковыляев (уже теперь, конечно, не Толя, даже не Анатолий, а Анатолий Петрович), как много вокруг глупых и недальновидных, просто-таки совершенно зажравшихся людей, обнаглевших от сытости людей, которые совсем, совсем не хотят быть аккуратными и исполнительными, которые совершенно без рвения, можно сказать, иной раз и неохотно, выполняют поставленные перед ними задачи. И вовсе не стремятся нравиться начальству. А ведь начальством теперь уже был и он сам. И даже если, в итоге, выполняют такие люди его указания, то никакого удовольствия совершенно хвалить человека, который вовсе и не жаждет твоей похвалы. И, как назло, такие люди, откуда ни возьмись, появлялись и среди его подчиненных. Появлялись и совершенно не хотели заслуживать его любовь и признание. Как же они собирались, интересно, жить, как двигаться вверх, как делать карьеру?! К чему стремились?! Такие люди Ковыляева очень раздражали, и он старался, чтобы таких поменьше оказывалось среди тех, кто его окружает, а оказывались бы больше люди старательные, исполнительные, полные настоящего трудового задора, не обсуждающие попусту его указаний, все силы готовые положить на то, чтобы выполнить их самим и заставить выполнять других.

На поверку, правда, старательные, прилежные и аккуратные люди, казавшиеся так приятно похожими на самого Анатолия Петровича, зачастую оказывались никудышными работниками. И когда одной головы Ковыляева оказывалось недостаточно для решения важных проблем (а ситуации такие, несмотря на его одаренность, ум и начитанность, возникали тем чаще, чем больше и ответственнее становился участок его работы), приходилось, никуда не денешься, прибегать и к услугам других – тех, чей взгляд далеко не всегда горел желанием угождать и нравиться. Такие люди были ужас как неприятны, но и были нужны – и Анатолий Петрович старался терпеливо и снисходительно относиться к таким людям, прощая им их недостатки.

Впрочем, чем дальше, тем, по счастью, все меньше неприятных людей попадалось на пути Ковыляеву, все больше – чрезвычайно приятных, интеллигентных и обходительных.

А сам-то он, тем временем, начальству угождал все охотнее, все сильнее, ведь и стимулов к тому становилось все больше и больше, да и начальство само уже становилось все солиднее: не какие-то там сахалинские газовики и нефтяники, а серьезные, «облеченные», так сказать, люди, люди из областного руководства, люди из самой Москвы. И начальство, теперь уже и более солидное, замечало, привечало активного молодого директора с далекого острова. И не замечало начальство, и не хотело видеть, что не всегда так уж и хороши-то на поверку дела у активного директора, что гонимый жаждой угодить, показать свое рвение и успехи, загонял он в долги дряхлеющее сахалинское предприятие, а результаты его деятельности безудержно раздувал: активно кредитовался у иностранных банков, гнал на экспорт почти все добываемые «объемы»; простаивали без сырья дальневосточные нефтеперерабатывающие заводы, зато отличались завидной радужностью финансовые сводки с Сахалина. Благо времена на дворе стояли лихие, и в ту пору начальство вообще очень много чего не замечало. Не замечало до такой степени, что назначило, в итоге, молодого директора сперва вице-президентом, а потом и президентом владеющей сахалинским предприятием Топливной компании. Было это в самом конце 90-х.