Читать книгу Три века спора о варягах. Летопись и варяги - Дмитрий Верхотуров - Страница 3

Вначале, перед тем как приступить к рассмотрению обстоятельств и причин возникновения спора о варягах, я должен объяснить несколько немаловажных моментов, связанных с моим вхождением в тему истории этой дискуссии, а также применяемыми методологическими принципами. У автора тоже есть своя точка зрения, есть свои отправные принципы, которые нужно сразу обозначить.

Эта книга посвящена дореволюционной части истории так называемого варяжского вопроса, когда споры в основном шли по поводу летописи, ее прочтения и толкования. Она начинается с полемики М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера и завершается работами А.А. Шахматова. Советская и современная часть истории будет изложена в другой книге. Однако вводная глава охватывает более широкую тему, поскольку в ней изложен общий для всего предпринятого мной исследования истории спора о варягах методологический принцип.

Книга рождалась долго и мучительно, в течение почти 20 лет. Первый интерес к той теме у меня появился в начале 2000-х годов, и он не был связан напрямую с русской историей. Тогда я больше интересовался историей и археологией Сибири и вряд ли предполагал, что когда-нибудь буду заниматься мало знакомой и в общем-то не очень интересной для меня историей Древней Руси. Приключения князей из обширного дома Рюриковичей и пафос, сочившийся из литературы по русской истории, меня не особенно трогали; тагарские курганы были и остаются для меня ближе и любезнее.

Но все же оказался мостик, связывавший историю Сибири и историю Руси. Этим мостиком стал немецкий историк, с молодости связавший свою жизнь с Россией, Герхард Фридрих Миллер. Он совершил поездку по Сибири, побывал во многих сибирских острогах, скопировал множество документов из воеводских канцелярий, которые позднее погибли. На основе этого обширного материала он написал свою «Историю Сибири», которая стала первой книгой по истории Сибири, до сих не потерявшей своего значения. Я использовал ее в своей первой книге «Покорение Сибири: мифы и реальность».

Миллер также занимался историей Руси и стал участником изначального спора о варягах, в котором его оппонентом выступил М.В. Ломоносов. В работах советских исследователей историографии Миллера как только не поносили и не принижали! Это меня неприятно поразило. Крайне несправедливое отношение к историку, проявившему огромное трудолюбие в изучении сибирской истории, создавшему первый научный журнал по русской истории на немецком языке, сделавшему первую публикацию отрывков из русской летописи. У меня появилось стремление детальнее разобраться в этой теме спора о варягах и защитить доброе имя ученого-немца, столь много сделавшего для русской и сибирской истории.

Результатом этого стали довольно обширные предварительные рукописи по историографии, в которых центральное место занимал этот самый спор о варягах, его главные участники, хотя, конечно, приходилось уделять внимание и боковым темам, также весьма важным для понимания сути поставленной проблемы. В целом я тогда стремился составить нечто вроде детального историографического обзора дискуссии с рассмотрением аргументов норманистов и антинорманистов и развития хода спора. Некоторые части этих обширных рукописей я опубликовал в 2004 году в виде нескольких статей, посвященных М.В. Ломоносову и Г.Ф. Миллеру.

Насколько помню, тогда я не ставил перед собой цель представить свое мнение по этому вопросу, полагая, что труд по развитию своей концепции ранней истории Руси может оказаться слишком большим и непосильным. Материалов и публикаций, которые требовалось изучить, было весьма и весьма много, к тому же имевшиеся в начале 2000-х годов публикации вовсе не создавали впечатления, что проблема эта разрешима. Потому я ограничивался чисто историографическими рамками и стремлением воздать всем участникам этого спора по заслугам. Дополнительно я надеялся, что подробный разбор дискуссии о варягах все же окажет влияние на остальных исследователей и сделает возможным завершение спора выработкой некоей согласованной и базирующейся на научных аргументах позиции.

Но после нескольких лет, доведя рукопись до трудов М.П. Погодина, я охладел к работе и вскоре ее надолго забросил. Причиной тому была сильная неудовлетворенность проделанной работой. Рукопись быстро распухала в объеме, пополняясь все новыми и новыми подробностями давно отшумевших разногласий, но при этом ясности не прибавлялось. Детали и подробности не объясняли, как и почему рождались те или иные точки зрения; складывалось впечатление, что та или иная версия происхождения варягов – это не более чем произвол историка. Вот пришло, скажем, каким-то образом в голову Н.И. Костомарову выводить русь из Литвы, и он эту точку зрения защищал, в том числе и во время второй публичной дискуссии.

Можно было бы и не раздумывать о причинах формирования точек зрения и явочным порядком согласиться с мыслью об их произвольности, но тут было два момента, которые это сделать не позволяли. Во-первых, разброс точек зрения, высказанных за века дискуссии, был столь велик и разнообразен, что будто бы каждый исследователь ранней истории Руси считал своим долгом высказать свою, особенную точку зрения. Заметим, что ни в одном другом разделе русской историографии не было столь буйно процветавшего плюрализма мнений; там обычно быстро складывались две или три основные позиции, с которыми соглашались все другие исследователи, и одна из них приобретала доминирующий характер. В споре о варягах, несмотря на оформление лагерей норманистов и антинорманистов, этого не происходило и даже внутри этих лагерей существовали различные позиции.

И это при том, что произвольность точки зрения в истории все же ограничена наличным корпусом письменных источников, доступными археологическими материалами, да и логикой научного рассуждения. Довольно быстро мне стало ясно, что главный привод спора о варягах лежал за пределами собственно исторической науки и определенно имел политический характер.

Во-вторых, многие исследователи, особенно из лагеря антинорманистов, проявляли по ходу дела необычайную приверженность к своим точкам зрения и защищали их почти буквально с пеной у рта, со скатыванием в самую низкопробную публицистику, даже тогда, когда аргументы их разбивались напором фактов. Так, целый ряд исследователей проявил склонность к категорическому отрицанию и присутствия, и сколько-нибудь значимой роли скандинавов на Руси, невзирая на то что археологические материалы ясно показывали присутствие скандинавов и их высокое социальное положение в обществе Древней Руси, на то, что скандинавские саги и рунические надписи прямо говорили о путешествиях скандинавов на восток, да и на то, что русские князья имели родственные и политические связи со Скандинавией.

Истина в длинных спорах категорически не желала рождаться. Если исследователи заявляют о своей приверженности научному, историческому подходу, то они должны признавать и учитывать в своих построения бесспорно установленные факты. Книги В.В. Фомина, нынешнего ярого антинорманиста, которые вышли в середине 2000-х годов, ясно показали мне, что лагерь антинорманистов вполне сознательно отбрасывает принцип научности в настойчивых попытках утвердить представление о том, что Русь создана исключительно славянами, что Рюрик был славянином и никаких скандинавов у истоков Руси никогда не стояло.

Подобный подход, как было прекрасно видно из историографии, повторялся на протяжении всего спора о варягах, начиная с М.В. Ломоносова и до наших дней. Это стало проблемой, поскольку требовалось объяснить, каким это образом вполне нормальные в других темах историки в споре о варягах превращались в ярых и довольно разнузданных пропагандистов.

Вот эти обстоятельства разрушили мои изначальные представления о споре о варягах как об академическом диспуте, ведущемся в научных рамках, хотя и с повышенным против обычного накалом страстей. С самого начала это был политический спор, натянувший на себя одежды академичности, некоторые эпизоды которого оканчивались административными и политическими репрессиями. Возник вопрос о приводе этой политизированной дискуссии, ответа на который почерпнуть из историографии оказалось невозможным. Мне долгое время не удавалось даже сообразить, в чем тут дело.

Шлагбаум перед работой оказался опущенным. В таких условиях даже блистающее подробностями и библиографией сочинение не имело бы научной новизны и ценности, поскольку в нем не было бы ясного ответа на вопрос, почему эта дискуссия началась и почему она шла столь долго, столь упорно и запальчиво, охватывая целый ряд поколений историков. Согласиться с тезисом о произвольности точек зрения я не смог: это был простой, но с очевидностью ложный вывод.

Помимо этого, я понял, что даже от детального обзора историографии спора примирения сторон и выработки общего мнения не будет и в этом смысле долгие труды будут бесполезны. Книга или стала бы предметом шельмования, в котором у антинорманистов длинные и славные традиции, или прошла бы попросту незамеченной. Дебатов я не страшился, но вот работать на полку мне не хотелось. Стало также очевидно, что затрагивать тему спора о варягах без выдвижения своей концепции ранней истории Руси не имеет особого смысла, в этом случае моя позиция и мои оценки тех или иных моментов историографии лишались бы оснований. Благочестивая позиция, иногда выражаемая средневековыми арабскими историками фразой: «Аллах знает лучше», с моей точки зрения, была негодной.

Потому почти десять лет заготовленный для книги материал лежал в виде груды камней, никак не желавших складываться в постройку. Явно не хватало какого-то «замкового камня», который бы все это скрепил воедино. Политические причины спора выходили на первый план, но требовалось найти и сформулировать эту самую причину точно и емко. Некоторое время я считал, что спор вызывался теми или иными большими историческими событиями, какими-нибудь войнами или пертурбациями, вызывавшими, помимо всего прочего, общественный интерес к началу Руси. При всей внешней привлекательности подобной гипотезы мне никак не удавалось найти такой связи, которая, по идее, должна была быть явной и отчетливой. Приступы споров и публичные дискуссии происходили в довольно спокойные времена, много времени спустя событий, которые могли бы вызвать такой острый и жгучий интерес. Мне пришлось эту гипотезу в конечном итоге отставить.

«Замковый камень» отыскался неожиданно и совсем не там, где я предполагал. Им оказались книги израильского исследователя Шломо Занда «Кто и как изобрел еврейский народ»[1], «Кто и как изобрел страну Израиля»[2], «Как и почему я перестал быть евреем»[3]. Прекрасный перевод этих сильно нашумевших книг на русский язык, выполненный Александром Этерманом, открыл новые возможности в исследовании спора о варягах.

Казалось бы, какая связь между евреями и варягами? Дело в том, что в своих книгах Шломо Занд разбирал истоки и формирование современного еврейского национализма и его исторической концепции, ставших основой для возникновения Израиля. Свое интереснейшее исследование он вел на методологической основе работ целого ряда исследователей европейского национализма, особенно Б. Андерсона[4], Э.А. Геллнера[5] и П.Дж. Джери[6]. Эта группа западных антропологов пошла поперек общепринятых представлений о сущности наций и выдвинула теорию о том, что нации возникли и развивались как воображаемые сообщества. Они показали, что теоретики национализма, создавая нации, придумывали им древнее происхождение и длинную историю, что было обоснованием политических прав этих воображаемых сообществ на определенную территорию с определенным государственным устройством, на ней создаваемым.

Бенедикт Андерсон изящно обосновал, почему нации – именно воображаемые сообщества. Он указал на то, что каждый отдельно взятый представитель нации, конечно, не знает и не может знать лично всех остальных представителей нации, даже если речь идет о небольших нациях, и тем более не связан с ними узами родства. Но при этом представитель нации уверен в монолитности и гомогенности этого сообщества, в горизонтальном товариществе и в правах на совместное владение территорией, обозначенной как национальная. Подобное без воображения представить нельзя, и потому нации – это воображаемые сообщества[7].

Скрепляющим нации клеем Бенедикт Андерсон считал общую, национальную историю, которая формирует судьбу как всей нации в целом, так и каждого отдельного ее представителя. Эта национальная судьба и преемственность поколений в рамках наций играет очень важную роль в сплочении нации, в достижении национальной гомогенности и в политической борьбе за национальные интересны, частенько требовавшей многочисленных кровавых жертв. Национальная история, или, как ее называет Шломо Занд, национальный нарратив (на мой взгляд, это более точный термин, учитывающий и литературную составляющую любой национальной истории), то есть картина возникновения и развития нации с глубокой древности и до наших дней, формировалась не только на основе реальных письменных источников древности, но постоянно сдабривалась изрядной долей вымысла самого благочестивого свойства. Доля этого вымысла есть в нарративе всех без исключения национальных историй.

В своих работах Шломо Занд показал, каким именно образом еврейский национализм сотворил из доступных ему источников, включая всем известное Пятикнижие (или Ветхий Завет в христианской традиции), поразительную и впечатляющую картину исторического развития нации, в древности утратившей свою родину, которая стремилась эту родину вновь обрести, что и произошло с образованием Государства Израиль. Еврейский национальный нарратив помещал в центр национальных ценностей страну Израиль и Иерусалим. Возникший еще до образования Израиля, этот нарратив требовал борьбы за обретение исторической родины, стал основанием для сионистского движения, переселения в Палестину и ее колонизации. Хотя, как весьма наглядно показал Шломо Занд, традиционные иудейские ценности религиозного свойства рассматривали Иерусалим как духовный, трансцедентальный центр, в котором иудеи соберутся после прихода Машиаха, и вовсе не звали к его непременному обладанию в территориальном смысле. Иудейская община столетиями жила в Цфате, всего в 130 километрах к северу от Иерусалима, не проявляя никакого интереса к обладанию им. Творцам еврейского национализма пришлось радикально перетолковать имевшийся в их распоряжении литературный материал, чтобы сформировать нужный национальный нарратив, ведущий к образованию еврейского национального государства. В его рамках события, изложенные в Пятикнижии, признавались однозначно историческими и имевшими место в действительности, хотя они сегодня не находят подтверждений ни в других письменных источниках, прежде всего египетских, ни в археологических материалах. Но адептов еврейского национального нарратива это нисколько не смущало, и они настаивали и продолжают настаивать на своем с упорством не меньшим, чем антинорманисты настаивали на славянстве Рюрика.

Вот именно это сходство упорства сторонников еврейского национального нарратива с упорством антинорманистов, отрицающих любые намеки на скандинавское участие в создании Руси, и навело меня на мысль, ставшую «замковым камнем». Спор о варягах – это борьба вокруг русского национального нарратива, созданного ради оформления и сплочения русской нации. Вот это и есть тот самый политический привод, который подпитывал спор на протяжении более чем 250 лет.

Русский национальный нарратив формировался совершенно аналогичным образом, что и в Европе, предусматривая развитие единого национального языка, обоснование древнего и автохтонного происхождения русского народа, создание монументального полотна его единой и непрерывной истории от Рюрика или даже подревнее и до наших дней, со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями. Другая точка зрения на возникновение Руси воспринималась творцами и сторонниками русского национального нарратива как подкоп под нацию в целом с перспективами лишения ее суверенных политических прав на огромную территорию Российской империи, а потом и Советского Союза. Реакция их была, соответственно, острой, напористой и с явным намерением «раздавить гадину», осмелившуюся покуситься на святое.

«Замковый камень» собрал и соединил все ранее разрозненные камни в общую постройку. Сразу появляется ясность и возможность объяснить все изгибы длинного спора о варягах, появляется понимание мотивов тех или иных исследователей, в особенности их необычайной наклонности к запальчивым спорам. Откровенно антинаучная позиция антинорманистов и их нежелание считаться с фактами перестает быть неразрешимой загадкой, а получает свое логичное объяснение. Становится также понятно, почему спор о варягах постоянно натягивал на себя академические одежды, не являясь собственно научным спором. Сторонникам русского национального нарратива нужно было ради его утверждения в умах представителей русской нации ликвидировать любые сомнения в его достоверности, что сподручнее всего было делать с опорой на авторитет академической исторической науки.

Однако в чем еще выразилось величие книг Шломо Занда, так это в том, что он в методологии изучения наций как воображаемых сообществ и их исторических нарративов пошел значительно дальше своих предшественников. Скажем, Геллнер и Джери полагали нацию сообществом воображаемым и основанным в значительной мере на историческом вымысле, но при этом относились к этому явлению остро негативно. Мол, этот вымысел становится идеологической основой для войн и массового кровопролития. По существу, они осуждали национализм, причем у Эрнста Геллнера эта позиция выражена весьма сильно и она серьезно затрудняет понимание его теоретической концепции.

Шломо Занд, в своих книгах расстающийся с еврейской национальной идентичностью (в пользу де-факто формирующей израильской), такого камня в национализм не бросает. Более того, он показывает, развивая мысли Бенедикта Андерсона, что национальный исторический нарратив есть абсолютно необходимое средство создания, сплочения и развития нации. Если нет представления о древности, непрерывности, единства и определенной исторической судьбы определенной общности, то общность эта в нацию оформиться не может. Потому не важно, сколько в национальном нарративе примешано вымысла, но важно, какая у него способность сплачивать и мобилизовать нацию.

Национальные государства, пришедшие на смену монархиям и религиозным общностям Средневековья, ныне являющиеся основным способом организации людей в крупные сообщества, все же имели, наряду с многочисленными негативными сторонами, сильные преимущества, если оценивать их с точки зрения прогрессизма. Развитие наук, образования, техники, равно как и формирование современного глобализованного мира, совершенно невозможно себе представить без национализма и национальных государств. Более того, по мнению Андерсона, хорошо знакомого с марксизмом, возникновение и развитие наций со всеми положенными им атрибутами было объективным процессом и шло нога в ногу с развитием капитализма. Капитализм востребовал нации и национальные государства (развивавшиеся так же, как крупные, объединенные хозяйственные комплексы) для своего бурного развития.

Так что исторический вымысел, неизменно присутствующий в любом национальном историческом нарративе, определенно работал на эти грандиозные прогрессивные изменения и выступал фактором, толкавшим бурное общественное развитие в Новое и Новейшее время. Более того, можно высказать мысль, обозревая историографическое наследие, что в XVIII веке, когда происходило становление исторического нарратива в ряде европейских стран и в России тоже, без определенного вымысла этот самый нарратив нельзя было выработать. Скудные и неоднозначные письменные источники, критическое изучение которых только делало первые шаги, полное отсутствие археологических материалов попросту не позволяли научным образом решить многие исторические проблемы. Это обстоятельство хорошо видно в историографии спора о варягах. Вымысел же, имеющий литературную природу, сшивал воедино разрозненные сведения, подчерпнутые из письменных источников, делая возможным сформировать единую и цельную картину национальной истории с глубокой древности и развивать воображение, которое было главной предпосылкой для формирования устойчивого национального мировоззрения и постройки национального государства.

В силу большой политической важности национального исторического нарратива его сторонники оказывались невосприимчивы к научной критике многих его положений, поскольку это рассматривалось как подрыв важнейшего устоя самого существования национальной общности. Эта же тенденция существует и сейчас, что наблюдается в продолжающихся дискуссиях о варягах. Так что бить тараном критики в стены здания национального исторического нарратива, в общем, есть занятие весьма занимательное, но по большому счету бессмысленное. От вымысла в рамках нарратива можно отказаться лишь по сугубо политическим мотивам.

Призвание варягов и возникновение Руси всегда было наиболее проблемным местом русской национальной идеи. В отношении других периодов русской истории подобных проблем не было, там вполне объективные исторические свидетельства достаточно хорошо ложились в общую структуру национального нарратива. Там можно было без особого труда выделить и живописать нужные героические моменты. Нарративу не соответствовал лишь самый первый, начальный пункт русской истории – призвание князей «из-за моря», как писал Нестор. Вокруг этого пункта и развернулись основные споры, суть которых с точки зрения оформления национального нарратива состояла в том, чтобы ликвидировать политическую угрозу, проистекавшую из основания государства иноземными правителями.