Читать книгу Легенда Арагона - Елена Свиридова - Страница 6

Едва закрылась дверь за Рафаэлем Эрнесто, уносившим с собой поэму о Сиде, как вошёл Тобеньяс.

– Я не стал мешать Вашей беседе с сыном, дон Эрнесто.

– Спасибо, Себастьян, я догадался об этом.

– Я сначала думал, что вы разговариваете с тем странным человеком, который тенью ходит по дому и от всех прячется.

– О ком ты говоришь, Себастьян? – удивился дон Эрнесто.

– Как, сеньор, Вы забыли?.. Кажется, его зовут Алонсо, но мне так и не удалось ни разу поговорить с ним.

И граф де Ла Роса вспомнил…

Незадолго до своего отъезда на войну он выехал на прогулку в горы, так как затворническая жизнь в замке начинала его беспокоить: дону Эрнесто повсюду ясно виделся призрак Эсперансы. Вот она, смеясь, выглядывает из-за угла тёмного коридора; вот машет факелом в глубине ночного двора; вот склоняется над его постелью и кладёт руки ему на грудь, но руки её так холодны и тяжелы, что дон Эрнесто задыхается и в испуге вскакивает, а Эсперанса исчезает…

Когда граф рассказал о своих видениях Тобеньясу, тот побледнел и сказал, что оседлает коня для сеньора: пусть тот подышит свежим горным воздухом и помолится Спасителю.

Дон Эрнесто не стал возражать. Тобеньяс хотел было его сопровождать, но граф отказался.

Он ехал, отпустив повод, равнодушно глядя по сторонам.

Была зима, в горах лежал снег, и пейзаж казался однообразным, чёрно-белым.

Он заехал довольно далеко и вдруг почувствовал запах дыма. Граф невольно удивился: кто бы это мог быть в таком пустынном месте?

Дым выходил из небольшой пещеры, открывшейся ему из-за нагромождения валунов.

– Эй! – позвал дон Эрнесто, и его голос гулко и громко прозвучал в звенящей тишине.

Ответа не последовало. Тогда граф де Ла Роса, спрыгнув с коня и сказав ему: «Жди меня здесь», вошёл, пригнувшись, в пещеру. Его рука лежала на рукояти меча, глаза напряжённо вглядывались в темноту, неизвестный успел затушить костёр, и теперь едкий дым ещё больше наполнял своды пещеры.

– Кто здесь? – спросил дон Эрнесто. – Выходи, чёрт побери, или я стану искать тебя остриём моего меча!

– Пощадите! – тотчас раздался слабый голос, и дон Эрнесто, уже освоившись в полутьме, разглядел прижавшегося к стене небольшой пещеры человека в лохмотьях. Вид его был поистине страшен: измождённое лицо (просто череп, обтянутый кожей) было покрыто копотью; обрывки одежды в самом жалком виде едва прикрывали необыкновенно исхудавшее тело; запавшие глаза испуганно таращились на нежданного гостя, но это не были глаза безумца…

– Кто ты?

– Сеньор, пощадите, я Алонсо, просто бедный Алонсо, – упав на колени, пробормотал человек.

– Встань и скажи, что ты здесь делаешь, – приказал граф.

– Я хочу вымолить у Господа прощение за мой грех.

– Твой грех? Что же ты сделал?

Человек помолчал, видимо, собираясь с духом, и, наконец, сказал ещё тише, чем прежде:

– Я погубил младенца.

– Убил младенца?! – воскликнул Ла Роса.

– О нет, сеньор, не убил! Но… погубил.

– Не понимаю. Расскажи, чёрт побери, и я постараюсь тебя понять!

– Воля ваша, сеньор, – покорно согласился Алонсо, как будто немного успокоившись от своего признания. – Я был садовником у одного очень богатого графа… Однажды его брат приказал мне выкрасть полугодовалого сына моего сеньора. Он угрожал, и я это сделал…

Алонсо умолк. Думая, что тот окончил свой рассказ, граф де Ла Роса сказал:

– Да, это большой грех, хотя ты совершил его не по своей воле… по крайней мере, ты мог бы предупредить своего сеньора!

– Я слабый человек… Я испугался, – тихо ответил Алонсо и опустил голову.

– Как имя графа? – спросил Ла Роса.

– О сеньор! Не спрашивайте меня об этом! Если сеньор граф узнает, что я здесь, он прикажет меня вернуть и казнить, а я ещё не успел вымолить прощения у Господа… Я могу лишь сказать, что он живёт очень далеко отсюда, а больше… Умоляю Вас, сеньор, не требуйте ответа!

– Ну, хорошо, успокойся… А сколько тебе лет? На этот вопрос ты, надеюсь, сможешь ответить?

– Если я не сбился со счёта, то тридцать восемь, сеньор. Я живу здесь, кажется, пятую зиму.

– Что?! Пять лет в этой пещере?! Тебе тридцать восемь?! – потрясённый до глубины души, восклицал граф. – Но ведь ты выглядишь глубоким старцем! Твои волосы и борода совершенно белые!

– Я давно не видел своего отражения, сеньор, – грустно и виновато улыбнулся Алонсо.

– Но как ты смог выжить здесь?!

– Летом я спускался туда, где есть хоть какая-то растительность. Пищей мне служили плоды и коренья, некоторые я даже запасал на зиму. Ещё я плёл из веток силки для ловли птиц, иногда в них попадали зайцы, их я тоже старался припасать на зиму: закапывал в одном хорошем, очень холодном месте. Это недалеко отсюда, возле водопада…

– Довольно! – не выдержал дон Эрнесто. – Я думаю, твой грех не настолько велик, чтобы платить за него такой ценой!

– Но сеньор! Моя совесть ещё не освободилась от тяжкого груза, – хотя и слабым голосом, но твёрдо возразил Алонсо.

– Ты обучен грамоте? – спросил вдруг дон Эрнесто.

– Я когда-то учил буквы, но теперь, наверное, половину забыл, – ответил человек.

– Это ничего, вспомнишь! Сейчас ты отправишься в мой замок и будешь читать Священное писание. Быть может, Слово Божье снимет тяжесть с твоей души.

– О сеньор! – запавшие глаза Алонсо заблестели горячей благодарностью. – Как Вы великодушны! Господь меня не покидает! Он послал мне такого благородного человека!

– Ну, будет, будет тебе! Лучше возьми вот этот плащ и ступай за мной.

Так дон Эрнесто привёз в замок того странного человека, о ком сейчас говорил Тобеньяс приглушённым голосом:

– Послушайте, Вы тогда говорили, что он выкрал у своего сеньора ребёнка и убил его. Неужели это правда?

– Ах, Себастьян! Ну, зачем ты выдумываешь? Я не мог сказать тебе, что он убил ребёнка. Правда, он твердил: «Я погубил младенца», но, видимо, это следует понимать так, что он отдал мальчика в руки злодея, того, кто приказал ему совершить это преступление.

– Неужели злодей – родной брат несчастного сеньора, лишившегося маленького сына?!

– По крайней мере, так утверждает Алонсо, и у меня нет оснований не верить в правдивость человека, который пять лет прожил в горах, как дикий зверь, и при этом не утратил разума и веры во Христа… Но сейчас я думаю о другом: ты сказал, что Алонсо прячется от всех…

– Да, сеньор! Я даже ни разу не смог с ним заговорить. Он живёт в комнате без окон и почти не покидает её, а если и выходит, то только в библиотеку. Схватит книгу и бегом назад. Я думаю, что он здесь уже всё перечитал, – и дон Себастьян несколько удивлённо развёл руками, оглядывая заполненные книгами стеллажи.

– А почему ты сам к нему не зашёл? – спросил граф.

– Если человек явно не желает разговаривать с окружающими, зачем ему докучать! – воскликнул Тобеньяс.

– Ты прав, мой друг… И всё же у меня не укладывается в голове, что почти пять лет (ещё пять лет!) человек живёт в полном одиночестве и избегает общества себе подобных.

– Ему носит еду только старая служанка Кармен, она и убирает в его келье, но, видимо, и с нею старец не обмолвился и словом.

– Тому, кого ты называешь старцем, всего сорок три года.

– Не может быть! – дон Себастьян был поражён. – Но он бел, как снег, и вообще похож на святого с одной картинки в Красном зале.

– Себастьян, я сейчас подумал, что Алонсо и есть святой, если десять лет живёт монахом-отшельником и замаливает, по сути дела, чужой грех. Нынче же ночью обязательно поговорю с ним!.. Ты привёл переписчиков?

– Да, они ожидают за дверью.

– Зови.

– С Вашего разрешения.

– С благополучным возвращением, сеньор! – от имени всех двенадцати переписчиков приветствовал дона Эрнесто старший, Кристиан Рохос.

– Спасибо. Я рад видеть всех вас в полном здравии. Верно, соскучились по своей работе?

– Конечно, сеньор.

– Просто маялись без дела.

– Очень Вас ждали! – вразнобой отвечали слуги.

– Некоторые нашли уже было себе другое реме… – добавил Кристиан, но, видимо, его сзади толкнули, потому что он умолк на полуслове.

– Ну, теперь в ближайшие полгода придётся забыть о новых ремёслах, – улыбнулся дон Эрнесто. – Подите-ка сюда, – он жестом позвал всех к столу. – Вот новые книги, все написаны на castellano, это облегчит вашу работу. А вот ларец с драгоценными камешками, Кристиан, передай его переплётчикам… Думаю, я не слишком загрузил вас. Да? Ну и отлично. Приступайте уже с утра. Кристиан, распредели сам работу… Да, да, книги можете забирать сразу. Всего доброго, друзья мои! Сейчас отдыхайте.

– Nulla dies sine linea!7 – поклонившись, с улыбкой сказал на прощание Рохос.

Вслед за переписчиками ушёл и Тобеньяс.

Оставшись один, граф устало опустился в кресло и потёр ладонями лицо. Вот и окончилась неустроенная, сумбурная походная жизнь. Он не увидит больше лужи крови, не услышит перестука сотен мечей и храпа вздыбившихся коней, не наденет доспехи, которые все вместе весят больше трёх пудов.

«Сейчас бы как следует помыться – и в постель!» – подумал граф, вытягивая ноги в надоевших сапогах.

Шпоры весело зазвенели на мраморном полу.

Граф пружинисто встал, ещё раз с улыбкой окинул взглядом своё богатство на стеллажах и, затушив свечи, вышел.

Каждое помещение главной башни, пусть и нежилое, под заботливой рукой доньи Хулии было обогрето и убрано. Повсюду, даже в освещённых факелами коридорах, веяло неповторимым домашним уютом.

Уже пройдя к самой лестнице, он вдруг резко остановился и сказал вслух:

– Нет! Сначала к Алонсо! – и свернул в боковое ответвление коридора.

Вот и дверь комнаты, в которой он некогда поселил добровольного аскета-отшельника. Постояв минуту с непонятным чувством то ли робости, то ли волнения, граф де Ла Роса постучал. Ему не ответили. Тогда он толкнул дверь. Она была не заперта.

В глубине комнаты горела на высоком столе единственная свеча, и жёлтое пятно освещало небольшое распятие, висевшее на стене. Два других предмета, стул и сундук, накрытый старым ковром, находились в полумраке. Больше в этой комнате с ровными стенами ничего не было.

Алонсо стоял посредине своей кельи. Видимо, он только что встал с сундука и пошёл на стук в дверь, но, увидев графа, остановился. Дон Эрнесто тоже замер, поражённый метаморфозой, происшедшей с Алонсо. Он не узнал того оборванного, испуганного скитальца. Перед ним в длинной чёрной одежде, словно в монашеской рясе, выпрямившись, стоял иконописный старец. Его длинные расчёсанные волосы и ухоженная борода были совершенно белы; сухощавое лицо с тонким носом выглядело строгим; и только глаза, обведённые тёмными кругами, были по-прежнему расширены то ли от неожиданности, то ли от испуга. Весь он светился чистотой и каким-то внутренним одухотворением.

– Здравствуй, Алонсо! – первым заговорил граф.

– Здравствуйте, сеньор! – поклонился старик.

– Я пришёл, чтобы спросить тебя о твоей душе: освободилась ли она от тяжкого груза?

– Нет, сеньор, – опустив глаза, ответил Алонсо. – Я нахожу лишь временное утешение… в книгах. Я перечитал их великое множество, изучил латынь, знаю наизусть стихи из Нового Завета, но… ничто не может вернуть моё прошлое, ничто не может изменить его…

– Продолжай, – чувствуя, что Алонсо чего-то недоговаривает, сказал дон Эрнесто. – Будь со мной откровенен.

Тот кивнул, а потом, спохватившись, жестом пригласил графа сесть и пододвинул ему стул. Присев на сундук, который, должно быть, служил ему постелью, Алонсо заговорил:

– Я всегда очень любил детей. Так случилось, что я не успел жениться и завести собственных… Впрочем, может быть, это и к лучшему… Сеньор, Вам уже, наверно, сказали, что я сторонюсь всех. Собственно, я и не нуждаюсь ни в чьём обществе, но… Когда я слышу голос сеньориты Алетеи Долорес или смех сеньора Рафаэля Эрнесто, меня словно кто-то обжигает калёным железом: это пытка, настоящая пытка слушать, как резвятся дети, только из-за двери, не сметь не только заговорить с ними, но даже показаться пред их невинными очами!.. – Алонсо вдруг порывисто встал, потом опустился перед графом на колени и поцеловал край его плаща. – Сеньор! Я мечтаю хотя бы изредка встречаться с доном Рафаэлем Эрнесто и его сестрой. Позвольте мне иногда беседовать с Вашими детьми! Дайте мне, наконец, какую-нибудь работу в замке! Я устал жить бесполезно, я хочу делать добро. Может быть, тогда Господь сжалится надо мной и простит мне великий грех…

– Замолчи, Алонсо! – перебил его дон Эрнесто. – Я не желаю больше слышать ни о каком твоём грехе. Человек, заставивший тебя совершить его, гораздо более грешен и достоин более тяжкой участи, чем твоя, Алонсо. Встань и слушай меня, – граф тоже поднялся со стула и торжественно проговорил: – Апостолы, совершая Таинство Священства, через возложение рук возводили в диаконы, пресвитеры и епископы. Я не апостол и не имею права назначить тебя священником в замке, о чём я было греховно подумал. Но доверить тебе моих детей я не боюсь. Твоя речь, речь образованного и воспитанного человека, вызвала во мне уважение и даже преклонение перед твоим душевным величием. Отныне ты будешь учителем и духовным наставником Рафаэля Эрнесто и Алетеи Долорес и будешь не только наставлять их на путь истинный посредством молитв и рассказов о делах Божественных, но также научишь грамоте и всем другим наукам, в которых преуспел сам. И да простит меня Господь: пусть мои дети зовут тебя «padre», «padre Алонсо».

По щекам старца обильно текли слёзы и пропадали в длинной белой бороде, губы дрожали. Так и не сумев ничего ответить графу, Алонсо склонился перед ним в низком поклоне.

__________________

Оставив Алонсо в смятении чувств, граф де Ла Роса спустился по винтовой лестнице вниз. Ещё в одном месте он не мог не задержаться – в зале, названном Красным, так как убранство его было красного цвета. Двери стояли распахнутыми, но всё остальное скрывала темнота.

Дон Эрнесто вынул из ближайшего кольца на стене факел и вошёл. Несмотря на то, что освещение для такого большого зала было слабым, граф сразу заметил, что тисовые кресла обтянуты новым красным бархатом, а на окнах другие, но тоже тёмно-красные шторы из тяжёлого плюша. И только картины житий святых, которые недавно упоминал Тобеньяс, были прежними.

По центру передней стены между двумя узкими стрельчатыми окнами висел большой портрет Эсперансы. Собственный портрет дона Эрнесто находился в Верхнем зале, но туда он не заглядывал. Сейчас, покончив, наконец, со всеми делами, граф де Ла Роса хотел побыть наедине с нею…

Подойдя ближе и осветив портрет, дон Эрнесто негромко сказал:

– Вот я и вернулся, Эсперанса.

Свет факела выхватил из темноты стройную женскую фигуру в голубом платье. Художник, приглашённый когда-то из Уэски, постарался изобразить молодую женщину настоящей сеньорой: её голова была приподнята, выражение лица величественно, волосы скрыты под белой ажурной шалью. И только в изображении глаз художник не отступил от истины: ярко-синие, смеющиеся, с озорными искорками, это были глаза Эсперансы, и… не только её. Дон Эрнесто вдруг ясно представил широко раскрытые глаза сына. Они были точь-в-точь такие же!

Граф улыбнулся и сказал:

– Как я мог думать, что ты умерла! Прости, Эсперанса. Но я и вправду не подозревал, что ты осталась жить в нашем сыне! Представляешь, любимая, как я счастлив: до самой своей кончины я постоянно буду видеть твои живые глаза… Я поддался слабости, прости меня, Эсперанса. Но я вернулся и теперь всегда буду с тобой, а ты со мной, и всё у нас будет хорошо… А помнишь, как мы познакомились?.. А потом ты танцевала на нашей свадьбе вот в этом самом зале, а девушки прятали тебя в хороводе и смеялись. Но я всегда тебя находил, потому что ты была лучше всех… Ну, вот. Опять я говорю «была»!.. Разве есть где-нибудь женщина красивее? Восточные мудрецы говорят: «Не красива красавица, а красива любимая». А твоя красота, любовь моя, неповторима…

Он говорил и говорил, по-прежнему улыбаясь, и не замечал, что по щекам текут слёзы, а позади, в дверном проёме стоит и кусает дрожащие губы донья Хулия…