Читать книгу Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков - Галина Колесник - Страница 12

Часом позже на флагштоке главной башни замка взлетел и, разворачиваясь, затрепетал на ветру черный траурный флаг с фамильным гербом Хепбернов, – и, союзно с ним в городе, в церкви Святого Иоанна, дважды ударили в колокол…

«– Ну что такое? – сердито забормотал Магистратус Бальк, ворочаясь в кресле, – неужели кто-то умер? И обязательно сегодня?! И непременно в этот час?! Когда я…»

Тут он отчаянно зевнул, прерывая мысль, протер глаза и, поднимаясь с кресла, заметил с досадой: «А ведь как чудесно дремалось, как дремалось».

Плохо попадая ногами в тапки и беззвучно ругаясь, Магистратус прошаркал к открытому окну, наткнулся на бьющее в глаза солнце, чертыхнулся, приставил руку к глазам козырьком, и постарался хоть что-нибудь увидеть, но не увидел. Слепящий зной размазал предметы до неузнаваемости, а врожденная близорукость хамски ему помогла. Магистратус плюнул в окно и тут же его и закрыл.

Из глубины кабинета послышался шорох, а затем и смешок. Бальк, сердито сопя, повернулся, и направил свои стопы туда, туда, где громадный письменный стол, заваленный бумагами, отсвечивал тускло и сально, коптило трехсвечие в захватанном канделябре, скрипело гусиное перо, шуршала исписанная бумага, и снова перо…

Магистратус оперся рукою о стол и сказал только: – «Лютер!», – и ничего более, но молодой человек, склоненный над работой, тут же отложил написанное, перо вытер, и поднялся из-за стола навстречу Бальку.

«– Милый племянник, – задушевно начал Магистратус, – уж я не знаю, не знаю, из каких тайных источников сведения твои, – Бальк обескуражено развел руками, но подумал и вернул одну из них, чтобы соорудить перед носом Лютера шутливо-грозящий палец, – Ведь все сведения твои точны, более чем!» Магистратус даже причмокнул от удовольствия, – «Ибо ты словно Всевидец всего происходящего в Кведлине!»

«Дядя! – взмолился Лютер, – а не проще ли было спросить, по кому сегодня звонил колокол, чем городить чепуху словесную!»

Дядя Питер онемел от обиды, голову повесил, повздыхал и, подняв на племянника почти всепрощающий взгляд, необычайно ласково попросил: «-Ну же, Лютер! Ну, не томи!»

«– Так сейчас гонец будет! – с ошеломляющей черствостью отозвался Лютер, – Сейчас, сию минуту, все и узнаем!»

«– Жестокосердный!» – вскричал Магистратус, – «Издеваешься над единственно-родным, горячо любящим, боготворящим тебя, усыпающим путь твой розами небесными!»…

«– Дядя, стой! – устало махнул рукой племянник, – Хватит словоблудия! Высокопарных фраз! Нимбов над головой! Все это мне претит! Претит!»

Лютер замер, словно прислушиваясь к себе и, вдруг, голосом, полным тоски и отчаяния, объявил: «Я ромашки люблю!»

И уронил лицо в ладони.

«– Имя! – зашептал в самое ухо «бездушный» дядя, – «Имя! Имя! Имя!»

Лютер поднял голову, – «Имя?! Вот далось тебе Имя!»

С плохо скрываемым раздражением, племянник повернулся к столу, взял регистрационную книгу похорон, которую заполнял несколько минут назад, и прочел написанное вслух.

«– Ох! – грузно опускаясь на стул, пролепетал Магистратус, – «Гедерик! Гедерик! А ведь он, дай бог памяти, помоложе меня будет! Да, да, да! Ай-яй-яй! Как же так? Как же так! Ох-хо-хо!»

«– Пить надо меньше! – нравоучительно заметил Лютер и, подышав на печать, прихлопнул ею фамилию покойного барона, как муху…

…………………………………………………………………………………………..

Если бы жаркое полуденное солнце могло бы изумляться, то оно, вероятнее всего, и изумилось бы, взирая с небес на своего земного двойника, летящего сейчас, сию минуту, на оседланной лошади через главную площадь города к зданию Магистратуры!

«– А вот и гонец! – вскричал Лютер, кидаясь к окну и распахивая его настежь, – Дядя! Ты не поверишь! Это ведь…»

«– Альберт! – вставил наугад Магистратус… и не угадал.

«– Не угадал! – подтвердил Лютер и, бросив на колени дядюшке шапочку с накидкой, крикнул: -«Это Зигфрид! Зигфрид!» И в тот же миг вылетел вон из комнаты.

«– Вот беда! – обреченно зашептал вслед Магистратус, – Ведь я совершенно не помню, кто такой – Зигфрид?! Беря во внимание то, что мой дорогой Эрвин никогда бы не прислал в Магистратуру прислугу, как он сказал однажды: „Только близкие! И только друзья!“ Значит ли это, что Зигфрид родственник, или друг? Да, или нет?!»

Бальк обреченно повесил голову и, застегивая накидку, делался все более и более мрачен. Опозориться перед Эрвином для Балька было крайне нежелательно. В последние месяцы память подводила его с завидным постоянством, и он все чаще и чаще попадал впросак…

«– Господи! Боже милосердный!» – застонал Магистратус, поднимая к потолку молящие глаза. И тут рука его дрогнула,… и пуговица не застегнулась,… Лицо Магистратуса просветлело необычайно.

«– Вспомнил! – вскричал дядя Питер, приплясывая от возбуждения на месте, – Мальчики! Наши мальчики вернулись! Ах, я старый осел!» – и, размахивая шапочкой, поспешил вслед за Лютером.

…………………………………………………………………………………………..

Зигфрид был печален.

«– Ехали домой, – шептал он с горечью Лютеру, – мечтали, как отпразднуем свое возвращение: лучшую молодежь Кведлина соберем, – пир устроим!»

«– Да, – соглашался Лютер, – ведь двенадцать лет – срок немалый!»

«– И надо же тому случиться, – продолжал Зигфрид, страдальчески морщась, – Гедерик возьми, да и умри в прошлую ночь…, прямо фатум какой-то!»

Но тут позади хлопнула дверь и сам Отец города спустился со ступеней на Землю…

Зигфрид сделал шаг навстречу и Бальку поклонился.

«– Господин, Магистратус, – молвил он торжественно и печально, – по случаю внезапной кончины своего младшего брата, барона Гедерика фон Хепберна, барон Эрвин фон Хепберн, покорнейше просят Вас с племянником прибыть сегодня к шести часам вечера на поминальный ужин в родовой замок Хепбернов.»

И, держа свиток в вытянутой руке, Зигфрид необычайно низко склонил перед Бальком курчавую голову.

Магистратус расчувствовался, – и поцеловал золотое темечко…

…………………………………………………………………………………………

…А в замке, между тем, подготовка к похоронам вступала в завершающую стадию. Тишина стояла необычайная, – мистическая тишина. Молчали лошади в конюшне, куры в курятнике… Прислуга, – и та, переговаривалась шепотом…

Дверь в кабинет Эрвина была распахнута. Люди входили на цыпочках, – Эрвин поднимал голову от бумаг: давал указания. Приходили с предложениями, – Эрвин выслушивал, с минуту раздумывал, покусывая кончик пера, говорил: «Да, это разумно!» или: «Нет, не стоит!» – и опять возвращался к работе…

Написанное скрепил гербовой печатью и отложил до прихода Магистратуса…

Звонкая дробь лошадиных копыт всколыхнула устоявшуюся тишину.

Зигфрид резко осадил коня у парадного и оглянулся, и почти в ту же секунду в ворота замка влетел взмыленный вороной Альберта. Эрвин тревожно выглянул во двор. Альберт извлек из-за пазухи цинковую табличку с выбитыми на ней двумя строчками дат, и помахал ею. Эрвин кивнул, вернулся к столу, и на одиноко белевшем листке бумаги, среди прочих слов, слово «гравер», – вычеркнул.

В кабинет вошли сразу трое: Альберт, Зигфрид и Генрих, муж Мадлены.

Последний снял с пояса связку ключей и, почти бесшумно разложил ее на столе карточным веером… Эрвин пересчитал ключи, остался доволен, – и тут же к общей коллекции добавил еще два: один – старый, изъеденный ржавчиной, другой – массивный, в виде креста со змеиной головой, едва ли часто бывавший в употреблении…

«Винный погреб», – указывая на ржавый, молвил Эрвин, и перевел взгляд на змееголовый, – «Усыпальница!»

Генрих кивнул, ржавый немедля присоединил к общей связке, связку – к поясному шнуру, а змееголовый ключ крепко зажал в кулаке. Альберт и Зигфрид подпалили один за другим три факела, – и вышли из кабинета…

«– Как спуститесь в подвал, так по левую руку будут три двери, – напомнил барон Генриху, – ваша – крайняя!»

«– Понял, – буркнул Генрих и, забрав свой факел у Зигфрида, скомандовал, – за мной!»

…………………………………………………………………………………………..

Пришли Хасинта и Табиба, – две старухи-мавританки, живущие на окраине Кведлина с библейских времен и облеченные одной из самых, что ни на есть, библейских обязанностей, – святой заботой о чистоте телесной усопших и, стало быть, – новопреставленных рабов Божиих…

В сопровождении Мадлены старухи прошли в комнату покойного, убедились в наличии воды, благоухающей лавандой и розмарином, чистого исподнего и верхнего белья, благоговейно коснулись перламутровых запонок и позолоченных пуговок камзола, пощупали дорогую материю…, а Мадлену, в таинство не посвященную, выпроводили за дверь…

Через час старухи вышли из комнаты и, пройдя по длинному и узкому коридору гуськом, спустились на два этажа вниз, в кухню, – где обычно получали за выполненную работу небольшую курочку или четверть свиного окорока, а в худшем случае, – половину хлеба, или ломоть пирога с кашей…

Но денег старухам давали всегда и везде: по установившемуся, с тех же самых библейских времен, обычаю, – два золотых…

Мадлена поставила перед старухами табурет, а на него, внушительных размеров, корзину. Хасинта и Табиба недоуменно переглянулись…

А Мадлена, между тем, спустилась в погреб и почти тут же поднялась наверх, прижимая к груди два одинаковых кувшина и что-то увесистое в холстине, пахнущее попеременно, то чесноком, то горчичным семенем.

– «Масло топленое, творог, сало», Мадлена складывала принесенное в корзину, старухи зачарованно следили за ней…

Две жирные куры, – усопшие и смиренные, легли поверх сала, далее последовал гусиный паштет, рулет со шкварками, яблочный струдель и целый каравай хлеба, – свежий, воздушный, – только что из печи…

Хасинта и Табиба, намертво вцепившись в корзину, поволокли ее, неподъемную вон из кухни, оборачиваясь и крича на ходу слова благодарности: «Доброй, доброй кухарке Мадлене! И Хозяину Замка! И Хозяину Замка!»

Первый раз в жизни старухи напрочь забыли про свои честно заработанные два золотых…

Эрвин глянул в окно и обмер, удаляясь от замка, по широкой дороге пылили две женские фигурки с огромной корзиной посередине. Их мотало в разные стороны от тяжести великой, но старухи были упорны… и, пока растерянный хозяин замка выбежал во двор, Хасинта и Табиба уже отмахали добрую половину пути…

– «Господи, коня!» – крикнул Эрвин больным голосом, И конь немедля был подан. Эрвин бросил тело в седло, гикнул и в ту же минуту вылетел вон из замка…

Старухи притомились, сволокли корзину подальше от дороги в траву высокую, и сами повалились рядом, обессиленные и счастливые.

Вот тут-то и подлетел к ним Черный всадник на Черном коне!

И, словно в дурном сне, привиделось старухам, что всадник рогат и козлоног, а черный конь зол и изрыгает пламя адское!

Дальше – хуже… Всадник, склонясь с седла, погрозил старухам черным пальцем, а конь свирепо заржал и плюнул пламенем точно в дареную снедь! И пошла прахом вся корзина!..

Старухи закоченели от ужаса и горя…, а всадник уже сходил с коня, представляясь хозяином замка, просил не беспокоиться, приносил извинения за то, что не успел расплатиться с добрыми женщинами за хорошо выполненную работу. В довершение слов, достал мешочек с деньгами, соблазнительно позвенел им и тут же протянул старухам.

Бесовская морочь отступила, и сердца старух оттаяли. И уже не казалось им, что хозяин замка – сам Сатана: волосом черен, смугл, чертовски красив, – но человек! А черный конь, не так уж и черен! Глянцево-вороной, точеный, с расчесанной угольно-изумрудной гривой, – обыкновенный арабский скакун!

И корзина со снедью была совершенно цела, и денег в мешочке оказалось не два, а две горсти золотых!

Уже давно ускакал добрый всадник на славном скакуне, а старухи все сидели в высокой траве, пересчитывали деньги и смеялись, и плакали одновременно…

Арабский скакун галоп сменил на рысь, а потом и вовсе пошел шагом…

Эрвин уронил поводья, и конь встал…

Солнечный день померк в глазах барона и, словно тьмой беспроглядной, окутало его душу, и потерялся в этой тьме маленький мальчик, – на мгновение выпустивший из своей руки руку отца!

Эрвин судорожно всхлипнул и открыл глаза.

…Мужчина имеет право быть слабым, но, – только на мгновение и только наедине с собой, – ведь маленький, испуганный мальчик, живущий в нем – большом и сильном, не так уж часто напоминает о себе…

Но сейчас боль, по-прежнему, терзала его сердце, и от нее не было никакого спасения Черному Всаднику на Черном Коне.… И был он так бесконечно одинок на этой широчайшей луговой дороге…

Барон потерянно оглянулся, и сквозь пелену слез явилось ему чудо: ослепительно белое, словно сошедшее с небес, плыло оно над травой луговой к, молящему о спасении, одинокому всаднику на таком его долгом, таком бесконечном пути…

Эрвин моргнул раз, другой, и пелена с глаз упала, и чудо обрело вполне земные формы: от Кведлинских ворот, через луга заворачивал к замку Хепбернов святой отец Иоганн, верхом на пепельно-черном ослике, в черной сутане и черной шапочке…

Вот так на дороге они и встретились, – молящий о спасении, и спасение дарующий…

И был коленопреклонен Эрвин, и спасен!

И шел он уже рядом с наместником божьим, наполненный светом божественным, светом нездешним! Чистый, безгрешный, обретший душу благостную…, и ладонь отца в своей!

…………………………………………………………………………………………..

…Покойника на атласных подушках перенесли в большую залу, окна задрапировали бархатом, зажгли светильники, составленные полукружьем.

Отец Иоганн приблизился к импровизированному смертному одру, поправил черный муар у изголовья, оглядел присутствующих и запел первые слова молитвы… Пламя в светильниках вспыхнуло ярче и яростней, затрещало, разбрызгивая искры. Запахло нагаром и копотью. Люди закашляли…

Но тут, в дыму и духоте, Отец Иоганн воззвал с почти человеческой страстью:

– «Dominus!«* …И повеяло бризом с реки и едва уловимой свежестью мирта… Пламя в светильниках побледнело, задышало ровно и умиротворенно, и высокий тенор Отца Иоганна повел уже широко и вольно: «Spiritus Sancti!«**

…………………………………………………………………………………………..

Отпевание близилось к концу. Звучали последние слова отходной молитвы…

И тут Эрвин скорее почувствовал, чем услышал, как скрипнула потайная дверь в глубине залы, кто-то бесшумно прошел по мягкому фарсейскому ковру и встал рядом с ним, по правую руку…

И все, о чем Эрвин сейчас, в эти минуты, молил Всевышнего, – свершилось!

Все золото мира! За этот тонкий аромат лепестков ночной фиалки, и терпкий привкус горечавки, – чуть-чуть, для оттенка, буквально, – две-три капли на флакон…

– «Говард!» – Он вложил в это слово всю многолетнюю боль, и всю свою невысказанную любовь!

– «Дядя, прости», – покаянный шепот Говарда стал для Эрвина наградой неоценимой, и рука Сына легла в его ладонь…

– «Прощайтесь с покойным!» – Отец Иоганн последний раз махнул кадилом и отступил, вытирая пот. В зале стояла духота, и тошнотворно-сладкий запах гнили. Тело разлагалось…. Говард прощался последним. Отец Иоганн ждал…

Говард подошел к нему, опустился на одно колено и преклонил голову.

– «Благословите, – прошептал юный барон, – Благословите, Святой Отец!»

– «Скромность твоя, Сын мой, превыше всяких похвал, – начал Отец Иоганн, – горе твое велико! Укрепи же дух свой молитвами, и Господь не оставит тебя милостью своей, Раб Божий!»

* Господи! (лат.)

**Дух Святой! (лат.)

– «Раб Божий?!» – переспросил Говард, поднимая на Святого Отца изумленные глаза. Отец Иоганн осекся и похолодел.

Говард поднялся с колен и, не отводя взгляда от иконописного лика священника, сказал тихо и четко: «Мой Бог не считает меня Рабом!»

…………………………………………………………………………………………..

Растерянный и подавленный покидал замок Хепбернов Отец Иоганн.

Слова юного Говарда жгли ему сердце. Первый раз за долгие годы служения какой-то дерзкий мальчишка заставил его душу усомниться в правильности выбранного им Пути. И непоколебимость Веры, и крепость Божественной Тверди, многие лета обеспечивающая ему Стойкость Духа, в мгновение ока дала трещину! И трещина эта разошлась посередине, и молниеподобный, грозный Лик Бога возник пред Отцом Иоганном воочию! И глас Всевышнего был самим громом небесным! И глас спросил: «Ты ли еще Раб мой?! Ответствуй!!!» Сердце Отца Иоганна затрепетало от радости великой, и он, оборотясь к Господу, ответствовал: «И ныне! И присно! И вовеки веков!!!»

…………………………………………………………………………………………..

Метаморфозу, произошедшую со святым отцом, никто из присутствующих не видел, но он сам повел себя странно и непредсказуемо…

Во-первых: Отец Иоганн деликатно, но твердо отказался от поминального ужина, объяснил, что сыт молитвами и манной небесной, – ведь она и есть та, единственная пища, для всякого раба божия…, а на Мадлену, явившую пред его очи корзину самых отборных яств, поглядел с легкой укоризной, – как смотрит отец на дитя неразумное. И даже головой покачал… И это было во-вторых…. В-третьих, и того хуже: огорченный и сбитый с толку поведением священника Эрвин, все-таки, вознамерился отблагодарить его за отпевание брата и, уже было, развязал мешочек с деньгами, но отец Иоганн суровым жестом остановил его и сказал, что никогда, нигде, ни у кого и ни при каких обстоятельствах, он больше не соблазнится презренным металлом! А ежели и соблазнится, то, – отсохни его рука!!!

Эрвин вздрогнул и мешочек с деньгами выронил.

Монеты золотым дождем удалили об пол и покатились, разлетаясь солнечными брызгами, в разные стороны!

Отец Иоганн усмехнулся, посветлел лицом и, попирая золото ногами, торжественно пошел к выходу…

…………………………………………………………………………………………..

С гулко бьющемся сердцем Эрвин отправился вслед за священником, но отца Иоганна уже нигде не было. Не было и ослика, привязанного у коновязи.… На негнущихся ногах барон доковылял до открытых ворот и вышел из замка на дорогу. Едва заметная фигурка священника с осликом готовилась расплавиться в жарком мареве горизонта, но не расплавилась, а, вопреки всему, разделилась на два совершенно самостоятельных объекта. Причем, один отец Иоганн, белым светочем воспарил к Небесам, а другой стал непотребно темен, словно, отягощенный мирскими заботами, и повернул в сторону Кведлина…

– «С ума сойти! – пробормотал обескураженный Эрвин, – Вот куда он сейчас направился: в Царствие Небесное? Или прямиком к Зулю?»

– «О Зуле уже можно не беспокоиться!» – кухарь Генрих подошёл и встал рядом, щурясь на горизонт.

– «Неужели свершилось!? Аллилуйя! – губы барона тронула презрительная усмешка, – Злой горбун отдал Богу душу! Но сам Сатана поднялся из Ада и перекупил ее у Всевышнего!»

– «Хорошо, если бы так, – Генрих задумчиво почесал заросшую скулу, – да только неделю тому назад отправил его Магистратус обратно в Аббатство, – живого и невредимого, правда, под конвоем!»

– «Ага! – вскричал Эрвин, – допёк он-таки Балька!»

– «Допек! Еще как допек! – веселился Генрих, – Магистратус ему: „Нету в Кведлине для тебя более никакой работы!“ Стало быть, и жалования, – Генрих свернул здоровенный кукиш, – На кося, – выкуси! А Зуль, как на грех, за последние пару лет к местному элю ух и пристрастился, – ну, прямо, в засос! Ха-ха! Он в кабачок к Франческе, а она ему: „Нету денег – нету эля!“ И чугунную толкушку с полки берет…. Вот тогда и пошел Зуль прямиком к казначеевому сынку, Отто Швайненбергу. Чего он там плел, – неизвестно никому, – только вечером того же дня были они оба совершенно пьяны, и под окнами Магистратуры допоздна кривлялись, да всякие мерзости кричали! Казначеев-то сынок отделался домашним арестом, а Зуля в двадцать четыре часа выставили вон из города! А когда повозка с палачем выехала за пределы Кведлинских земель, и на небе стали собираться тучи, Магистратус поднялся на холм, скрестил руки на груди, и произнес одно только слово…»

– «Сгинь! Исчезни! Или прощай!? – засмеялся Эрвин, – у меня больше нет вариантов!?

– «Нет, не угадали, – Генрих понизил голос до шепота, – Магистратус сказал: „СДЕЛАНО!“ И грянул гром! И разверзлись Небеса! Гроза бушевала до полуночи, а к утру распогодилось, и наши мальчики вернулись!»

– «Ни грома, ни грозы, – ничего не слышал, – прошептал барон, и глаза его наполнились горечью, – последняя ночь с братом…»

Эрвин судорожно вздохнул, развернулся и, более ни слова не говоря, зашагал к замку…

…………………………………………………………………………………………..

Пятеро мужчин в черном, с печатью траурной скорби на лицах, в полном безмолвии, двигались по направлению к усыпальнице…

Эрвин с Говардом возглавляли похоронную процессию. На два шага позади них Альберт и Генрих несли покойного, с головы до ног запелёнатого в черный атлас. Шествие замыкал Зигфрид…

Дверь подвала была распахнута, настенные факела зажжены…

По узким ступеням спустились вниз, в ярко освещенную усыпальницу.

Двое впереди идущих расступились, пропуская носильщиков. Альберт с Генрихом быстрым шагом прошли к открытому гробу. Стараясь не вдыхать смрадный воздух, опустили покойника на смертное ложе цвета венозной крови, покрыли тело черным бархатом в кружевных фестонах, на грудь положили серебряный крест, освященный отцом Иоганном, а в ноги две бесхитростные пурпурные розы из своего сада…, и «погасили» опущенной сверху крышкой…

– «Забиваем!» – крикнул Альберт, не оборачиваясь. И двинулся вокруг гроба, поочередно вставляя, в каждый из восьми открытых пазов крышки, по тонкому металлическому стержню. Следом шел Генрих с молотком и стержни забивал…

Эрвин огляделся. В последний раз он был здесь почти двадцать три года назад: в день, когда родился Говард, и… умерла Мина…

В тот день завяли все розы в саду, – и нечего было положить в гроб…

В полном отчаянии он вышел из сада, поглядел на свои пустые руки… и зарыдал. Но через полчаса в ворота замка постучали и спросили молодого барона, у которого вчера умерла жена…

Хромой Клевин поспешил за Гедериком, и сопроводил его, уже изрядно набравшегося, к воротам. Недовольный Гедерик наклонился к маленькому зарешеченному отверстию, и рявкнул: «Чего надо?!»

По ту сторону ворот ему ответили…

Гедерик отпрянул от окошка, грязно выругался, затопал ногами, оступился – и, точно бы упал на спину, но его верный Клевин всегда был начеку.

Что-то ласково шепча, он обнял барона за талию и потащил обратно в замок.

– «Как это «не тот»!? – кричал Гедерик, потрясая кулаками перед физиономией Клевина. Клевин бдительно отстранялся, сохраняя на лице льстивую улыбку.

– «Ты слышал?! – вновь заорал Гедерик, останавливаясь возле скамейки, где сидел Эрвин, – эта цыганская шлюха сказала, что я „не тот“!»

Эрвин оторопело уставился на брата, но младший, влекомый слугой, уже прошествовал мимо. Клевин скосил на Эрвина хитрые глазки, и гаденько улыбнулся.… Хлопнула дверь парадного, и стало необычайно тихо…

Эрвин кинулся к воротам, задыхаясь, рванул на себя ржавую рукоять затвора и распахнул дверь!

Опираясь на деревянный посох, на пороге стояла старая, оборванная цыганка-горбунья. Эрвин от неожиданности попятился, но старуха захихикала и цепко ухватила его руку грязными, крючковатыми пальцами.

– «Молодой барон, у которого вчера умерла жена!? – зашамкала цыганка беззубым ртом, – Ай – ай! Такой красивый и такой одинокий!»

– «Она не моя жена!» – испуганно вскрикнул Эрвин, пытаясь освободить руку.

– «Разве? – хитро прищурилась старуха, – разве не она была твоей единственной? Разве не она подарила тебе сына?»

Эрвин охнул и прикусил губу.

– «То одна беда, то – другая, – зашептала цыганка, не выпуская его руки, – А и в гроб нечего положить, а и цветы-то все завяли! А и беда! А и беда! Да и она-то поправима!»

Старуха перестала причитать, выпустила руку Эрвина из своих цепких когтей, ударила посохом оземь, и посох исчез, но в тот же миг расцвели ладони ее яркими красками!

У Эрвина зарябило в глазах, а когда он проморгался, старуха уже протягивала ему букет только что срезанных роз, еще росных, едва распустившихся, цвета утренней зари…. Такие любила Мина…

– «Как же зовут тебя, бабушка?! – Эрвин трепетно принял букет, – Кого мне благодарить за столь чудный подарок?»

– «Имя мое, Матильда! Да благодари не меня, а того, кто отправил мои старые ноги к тебе с поручением, – цыганка заговорщицки подмигнула Эрвину, – Я и молодая ему не отказывала, а уж старая – да и подавно!»

– «Ты о ком говоришь, милая, – Эрвин растеряно топтался на месте, – Имя-то его назови!»

Цыганка поманила барона крючковатым пальцем, а когда он не без опаски наклонился к ее губам, тихо, но четко шепнула ему в самое ухо: «ВЕЛИЧАЙШИЙ!»

Эрвин от изумления потерял дар речи, а старуха звонко щелкнув пальцами, воскликнула: «СДЕЛАНО!»…, и в ту же секунду растаяла в воздухе!