Читать книгу Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков - Галина Колесник - Страница 4

Был тот самый ЧАС, – когда недолгие сумерки, отдав последнюю дань Времени, растекаются по ночным берегам… Тот самый ЧАС, когда воздух густеет на хмелю трав и неведомых ночных цветов, становясь сытным и пьяным, а тишина уступает место Безмолвию… И, в тот самый ЧАС, – на исходе вечерней дрёмы, у Старого Перевала: где ручей и дубовая рощица.., и, помнится, еще что-то. …А, ведомо ли вам, что всё невероятное происходит неожиданно? Как сейчас, когда внезапно взрывается Тишина, и Безумие бьёт в ладоши! И ко всем чертям летит намеченное! И летит, …ЗАНАВЕС! Эй, те, кто оказался в темноте, – внимать и безмолвствовать! Кто, на освещённых подмостках, – действовать! Вам, вам сейчас власть дана над этим притихшим Залом, где нет отдельного зрителя, а только сплошное, чёрное, колышущее, безликое… Что? Молчать там внизу! А-та-ка!!! Высоко, в Поднебесье прогрохотало трубно и протяжно из одного конца в другой и, словно по команде, спешно стали стягиваться с дальних окоёмов к середине Перевала чёрные, желтобрюхие тучи. И этой грозовой громаде, лезвием вспыхнувшей молнии была указана Цель! И вот уже летела эта громада к земле, так тесно сомкнув ряды холодных блистающих копий, что казалось; стеною, стеною шла, неумолимо сметая всё на своём пути! Но уже кипела чёрной зеленью листьев дубовая рощица! И бурлил маленький ручей. Да, помнится, ещё что-то ворчало и пенилось, а и не разберёшь что, когда ни зги не видно. Но уже крепла единым порывом! Пела многоголосьем! И подымалась ответно Земная Рать! И был послан Протест Небесам! И Протест был принят!

Отступала завеса дождя, – и, отступая, редела. И расползались кто куда, совсем уже не грозные, тучи. И светлело.… И разгоралось над Перевалом звёздной россыпью, тёплое, бархатное ночное небо! И, очарованный этим чудом, был коленопреклонён Ветер. … И прощён.

И в тот самый час, у подножия Старого Перевала, тревожно вслушиваясь в наступившую тишину, стояли двое путников с вьючными лошадьми, и были они совершенно сухи, ибо стояли в небольшом каменном гроте, достаточно просторном и даже предусмотрительно уютном, где и при тусклом свете разгорающегося костра можно было уже разглядеть очертания низких, каменных же сидений, составленных кругом, и устланных свежей травой, и добрую вязанку хвороста чуть поодаль, и еще что-то, удивительно нежное и трогательное, заставляющее замирать сердце на самой высокой ноте!

«Да нет же, нет!» – горячась и негодуя шептал один из путников, высокий и худой, словно пытаясь своей страстью вызвать на спор того, кто стоял у левого изгиба пещеры, образующего нишу, и потому был скрыт во мраке, – «Ну не было этого грота, когда мы переходили ручей. И молния еще сверкнула! А его не было! Вот что чудно′!» Но, не получив совершенно никакого ответа на свое заявление, худой встревожено спросил в полутьму: «Ты меня слышишь, Говард?» Тот, кого звали Говардом, выбрался из ниши, где минуту назад закреплял на лошади ослабевшие ремни поклажи и, подойдя почти вплотную к своему неугомонному спутнику, приставил палец к губам; призывая к молчанию и осторожности. После чего, он на некоторое время высунул голову из пещеры, проверяя надежность их короткого одиночества, затем только опять повернулся к худому.

И теперь, когда эти двое стояли рядом, можно было с уверенностью сказать, что роста они одинакового, как, впрочем, и возраста, одеты оба в тёмные, дорожные плащи с монашескими капюшонами, отделанными, однако, филигранной серебряной вязью у худого, и золотой, – у Говарда. Ноги их были обуты в мягкие козлиные сапоги с высокой шнуровкой, руки затянуты в тончайшую кожу перчаток. В остальном же эти двое столь разительно отличались друг от друга, как, впрочем, день отличается от ночи, а зима от лета. Если Говард был смугл и широкоплеч, а худосочностью не страдал и с пелён, то друг его, (да простит мне читатель столь поспешную догадку), друг его был лицом бледен, веснушчат, и худ. И в довершение ко всему имел дерзкие голубые глаза, рыжие локоны, и нос с горбинкой; который, впрочем, его совершенно не портил. В чёрных же глазах Говарда «утонула» бы и сама ночь. Волосы, цвета «воронова крыла» стекали по плечам густой, горячей лавой. Лоб был высок и непорочен, а изящной и тонкой линии носа позавидовал бы любой афинянин. Даже одного беглого взгляда было бы вполне достаточно, чтобы усомниться в «чистоте» происхождения этого юного Вулкана! Можно только догадываться, сколько «кровей» участвовало в столь великолепном творении!

«Чудно, говоришь?» – воскресил из небытия мысль своего впечатлительного друга Говард. «И то верно», – продолжал он, едва помедлив, – «Когда мы переходили ручей, и молния осветила путь на несколько шагов вперёд, я и увидел лишь сплошную, каменную стену: бугристую и твердолобую, то ли мох, то ли лишайник ещё на ней рос, какими-то кочками, пятнами..»

«Да!» – вскричал, забыв об осторожности, рыжий. И короткое, как само слово, эхо, ударившись о каменный свод пещеры, вернуло его владельцу лишь безликое, хотя и несколько удивлённое, – «А!»

Мгновение! И пальцы Говарда уже сжимали шею крикуна.

«Заткнись, Зигфрид!» – гневно зашипел в самое ухо худому его спутник. «Что ты верещишь, как сова в знойный полдень! Заткнись! Или я тебя удавлю ко всем чертям!»

Рыжий, – (ах, да, прошу прощения; теперь мы знаем, что его зовут Зигфрид), – захлебнулся собственным криком. Одна рука его взметнулась над головой, другая же, описав полукруг, судорожно вцепилась в плечо Говарда. Говард ослабил хватку, и слегка толкнул в грудь поверженного Зигфрида. И тот уже стоял, срывая непослушными пальцами шнуровку рубашки и, прерывисто дыша, хмуро поглядывал на своего «друга-недруга». И лицо его приобрело такой же смуглый оттенок, каким наделён был «крепыш» – Говард при рождении.

«Ну, ну…» – выдержав паузу, примирительно заговорил означенный «крепыш». «Ну, право, не сердись Зигфрид. Я вовсе не хотел тебя так напугать. Я просто шутки ради». Говард замолчал, исподволь наблюдая за другом.

«Шутки ради», – ворчливо бормотал, приходящий в себя Зигфрид, – «Когда-нибудь так и придушишь; шутки ради!»

Но, морщась и, потирая одной рукой оскорблённую шею, он уже поднимал на Говарда смеющиеся глаза. Смуглый румянец сошёл с его щек, уступив место врожденной восковой бледности, и легкомысленным, мальчишеским веснушкам, осторожно занимающим свои прежние позиции. Мир был восстановлен.

«Ну, так вот», – продолжал, как ни в чём не бывало, Говард, прерванное было повествование, – «А когда мы этот ручей миновали, и молния снова не заставила себя ждать…»

Здесь он выдержал паузу и, внимательно поглядев на притихшего Зигфрида, заговорил едва слышно: «Так вот, грот тогда уже был. И был именно на том месте, где несколько минут назад мы с тобой видели лишь сплошную, каменную стену».

Тут он передернул плечами, словно ему становилось зябко и, скользнув взглядом вглубь пещеры, закончил шепотом: «И там уже горел костер…»

«Как же!», – злорадно отозвался неугомонный Зигфрид, – «То его не было, то он был! Так он был, или не был!?», – переходя на громкий шёпот требовательно вопрошал Зигфрид, – «А ежели его не было, уж не ты ли его „заказал“ для нас, таинственный барон Хепберн?»

Медленно, очень медленно, словно в каком-то полусне, Говард фон Хепберн возвращался взглядом к Зигфриду. И тут, только Зигфрид понял, что из всего сказанного им, последние слова были лишние, да и не просто лишние, а строго запретные, и ни при каких условиях их нельзя было произносить, пока Путь не завершён! Запоздалое раскаянье уже готово было сорваться с его губ, но что-то мешало, и Зигфрид медлил, с опаской вглядываясь в мертвенно-бледное, угасшее лицо друга. И, словно потревоженное этим покаянным взглядом, оно вдруг начало оживать, и, оживая, менялось. И, с какой-то болью, с какой-то внезапной тоской проступал в знакомых чертах Говарда, – Древний Египет. Но не тот Египет, который они покидали несколько месяцев тому назад, – а величественно-мудрый, девственно-юный Египет. Где пылало в бездонном небе жертвенным огнем сомнамбулы, – белое, новорожденное Солнце, и горела, не сгорая в его лучах, драгоценным смарагдом, – Бессмертная Саламандра АТ-ТАМА. …Но опустилась Ночь, – и далёкие Пирамиды приблизились настолько, что уже можно было разглядеть скорбную процессию, нёсшую под пурпуром балдахина спелёнатую мумию. А, когда тяжёлые Врата Храмовой Усыпальницы отворились, и Главный Жрец, – Великий и Мудрый МОО-ТУМ, вышел навстречу Идущим Без Огня, – Зигфрид с удивлением отметил; что бронзовый лик Египетского Огнепоклонника, и смуглое лицо барона Говарда, – было Единым! И Жрец, откинув на миг Покрывало Печали, великодушно улыбнулся Зигфриду знакомой улыбкой… Мумию внесли в освещённую гробницу. Врата закрылись. Но ещё долго горели призрачным, Драконовым Огнем рубиновые глаза Крылатых Сфинксов. …И снова Зигфрид увидел Храмовую Усыпальницу, и Великого Жреца, и мумию, что уже покоилась в Золотом Саркофаге, и он, почему-то знал, что это хоронят юного Фараона АХАТА-ТАРА, но как всегда природное любопытство взяло верх над осторожностью, и Зигфрид склонился над саркофагом, вглядываясь в лицо Безвременно Усопшего Принца…

И это лицо было так нелепо, невероятно, и до боли ему знакомо, что Сердце внезапно сжалось и… остановилось. Дыхание прервалось, – и Зигфрид понял, что умирает. …И Душе его стало покойно и благостно, – но последняя мысль уходящего Сознания ещё жила в ней! Ещё билась слабеющим пульсом, – « Вместе! Вместе!»…

А когда и она угасла, – в наступившей Тишине Чей-то Голос твердо и властно произнес, – « ОБРАТНО!»

……………………………………………………………………………………………..

Зигфрид открыл глаза и ничего не увидел. Темнота, обступившая его, была невероятно, непроницаемо абсолютна! И в этом Запредельном Мраке послышался ему отдалённый шелест, а, затем, – тонкий, мелодичный свист! Какая-то Невидимая Птица безошибочно, и неумолимо летела прямо на него! Зигфрид попытался загородиться рукой, но не смог. Внезапный Страх словно парализовал всё тело!

Нечто странное опустилось к нему на грудь…

Жарким, Рубиновым Огнем вспыхнули у самых его глаз, – Глаза Пришельца!

Перепончатые крылья вибрировали и пели!

«ПЕРЕХОД!» – сказал кто-то спокойно и чётко, совсем рядом.

Послышался щелчок. И стало тихо. …К полумёртвому, от ужаса лицу Зигфрида склонилась чешуйчатая, драконья морда. Из раскрытой пасти дохнуло, как из печи, – и в самой её глубине Зигфрид увидел: Белое, раскаленное Солнце Египта, и горящую в его лучах зелёную Саламандру…

«Живой!» – благодушно молвил Дракон человеческим голосом, и положил на лоб Зигфрида прохладную, когтистую лапу…

………………………………………………………………………………………..

Зигфрид открыл глаза и увидел СВЕТ! В чёрных, тревожных зрачках Говарда, в склонённом к нему, Зигфриду, лице, – СВЕТ!

И Зигфрид понял, что… ВЕРНУЛСЯ!

Прохладная ладонь друга покоилась на его лбу.

ПЕРЕХОД был завершён…

И сейчас, когда всё уже было позади, возвращённому к жизни Зигфриду, стало вдруг тоскливо и неуютно. И он понял, что причиной всему является единственная, невысказанная мысль, мучительной занозой засевшая в голове. И, словно уловив эту тревогу, Говард нахмурился и осторожно убрал с его лба горячую, тяжёлую ладонь. У самых губ Зигфрида появился маленький, пятигранный пузырек, – и тот, кто был рядом, коротко и властно сказал больному: «Пей!» Зигфрид осторожно сделал глоток и тут же сморщился. Странный напиток был неслыханно, неподражаемо отвратителен. «Ещё!» – требовательно и жёстко приказал «лекарь» и, приподняв голову друга, заставил выпить всё.

– «Что это? – прошептал Зигфрид и закашлялся, – что это за гадость?»

– «Эликсир!» – тоном Великого Знахаря ответил Говард и, поднимаясь с колен, выпрямился. Чёрная фигура качнулась над Зигфридом и тень, затрепетав, услужливо повторила это движение.

«Демон», – следуя взглядом за Говардом, сонно подумал Зигфрид, – «Демон и Колдун!» Но тут его мысль прервала свой бег и, обернувшись, подхватила Зигфрида, увлекая его в какое-то новое русло. Стремительное течение вынесло их на середину широкой и полноводной реки под белым раскаленным солнцем.

«Он Жрец и Фараон!» – сказал сам себе Зигфрид и нисколько этому не удивился. Мысль торжественно поцеловала Зигфрида в лоб и уплыла, оставляя за собой извилистый, пенный след. Лёгкая, тёплая волна, укачивая, навевала дрёму, и Зигфрид не стал более противиться. Умиротворённо зевнув, он смежил веки и заснул…

…………………………………………………………………………………………..

Зигфрид открыл глаза и, сладко потянувшись, сел, обхватив колени руками. В пещеру заглядывала ночь. Терпко пахло свежей травой, и рядом горел костер. Легкомысленная куропатка, дожаривалась на вертеле, готовясь стать ужином. Говард поил лошадей, но, обернувшись на шорох, увидел, что Зигфрид проснулся и, зябко поводя плечами, осматривается.

– «Вставай! – невежливо окликнул его Говард, – Мы и так день потеряли!» И бросив ему на колени плащ, добавил: «Нам пора!»

Куропатка была съедена, и Говард протянул другу большую пузатую кружку.

– «Эликсир!» – с ужасом заглядывая в нее, простонал Зигфрид.

Говард вздохнул и, поднявшись, сочувственно погладил друга по голове…

– «Родниковая вода. Пей».

…Спустя некоторое время, они уже покидали уютный маленький грот.

– «Костер! – оглядываясь назад, воскликнул Зигфрид, – Мы забыли потушить костер!»

– «Тсс! – Говард затаённо улыбнулся, – Вечный Огонь будет гореть всегда».

Двое путников, ведя в поводу лошадей, неспешно шли по мокрому от ночной росы лугу, удаляясь от Старого Перевала.

– «Обернись», – вдруг тихо сказал Зигфрид, и Говард оглянулся.

…Всё так же мирно журчал ручей, прячась в высокой траве, и сонно шелестела листвой дубовая рощица. Но на том месте, где совсем недавно был маленький грот, медленно подымалась к самой вершине Перевала, сплошная, каменная стена, поросшая мхом и лишайником…

Друзья переглянулись и молча направили лошадей к единственной, короткой дороге на Кведлин…