Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 10

Ночью Анаит проснулась от тянущей боли внизу живота. Подняв голову, она огляделась – мужа рядом не было, под дверью его кабинета тянулась тусклая полоска света. Значит, Багдасар опять зажег свечи и сидит с книгами. Поджав ноги к животу, чтобы уменьшить боль, молодая женщина повернулась на бок и лежала, стараясь не стонать, по лицу ее катились слезы.

Когда родилась старшая дочь Заруи, Багдасар был счастлив, но Анаит чувствовала себя виноватой. Ее брат епископ Арам, зайдя поздравить их, оглядел новорожденную племянницу и одобрительно кивнул:

– Красавица будет, уже теперь видно. Но в следующий раз, сестра, роди сына, чтобы я мог рукоположить твоего мужа в сан священника.

– На все воля Божья, Србазан хайр, – вступился за жену Багдасар.

После рождения Лилит муж не выказал никакого недовольства, зато Арам, даже не взглянув на девочку, с недовольным видом принялся сурово отчитывать сестру:

– Видно, ты плохо молила Бога послать тебе сына, сестра, мне стыдно за тебя. Вспомни, что наша мать, выполняя свой долг, первым родила мальчика – меня. Когда мне исполнился год, наш отец был рукоположен в священники и смог получить приход. Почему же ты рожаешь девочек?

На этот вопрос Анаит ответить никак не могла. От его укоризненного взгляда ей хотелось провалиться сквозь землю. Со временем она начала избегать Арама и даже перестала с ним разговаривать, хотя муж убеждал ее не принимать слова брата близко к сердцу.

– Анаит, цветочек мой, смотри, какие красавицы наши девочки. Ну, будут у нас еще дети, не страдай ты так, – ласково говорил Багдасар.

Однако после Лилит детей у Анаит не было долго. Забеременев в третий раз, она молила Бога послать ей мальчика, просила молиться за нее мужа, приятельниц-соседок, служанку Нур и даже брата Арама, с которым примирилась, почувствовав, что в третий раз станет матерью. А родилась Сатеник. Хорошенькая, с длинными ресницами, обрамлявшими прекрасные темные глаза, с яркими пухлыми губками, гордость любой семьи. Но… девочка.

После рождения третьей дочери Анаит долго болела. Прошел год, второй, но она так и не оправилась. Ее изводили боли внизу живота, постоянно мучила лихорадка, и больше иметь детей они с Багдасаром не надеялись. Но ни разу слова упрека в адрес Анаит не сорвалось с губ ее мужа.

– Не мучай себя, родная, – ласково говорил он, видя ее терзания, – Иоанн Златоуст в своем толковании Евангелия говорит: «…так как с течением времени одни уклонились от истинного учения, другие от чистоты жизни и нравственности, то явилась опять нужда в наставлении письменном» Стремясь принять сан священника, я не для себя лично желал возвышения, я хотел лишь иметь право толковать писание и учить. Ибо армянский народ должен выйти из тьмы незнания, а для этого прежде всего следует научиться принимать письменное наставление. Но все в руках Бога, я верю, что, если не смогу быть рукоположен из-за отсутствия сына, то для меня откроется другой путь.

– Моя вина, – плакала Анаит, – я не смогла дать тебе сына.

Была еще одна проблема – во время обострения болезни близость с мужем причиняла ей боль. Анаит прекрасно понимала, почему Багдасар по ночам тактично уходит в свой кабинет и садится работать – он был еще молод, вынужденное одиночество давалось ему нелегко. Стараясь не шуметь, она подкрадывалась к двери и заглядывала в щель – муж сидел, чуть наклонившись вперед, и что-то выписывал в толстую тетрадь. Колеблющееся пламя свечей освещало корешки заставленных полками книг – Вольтер, Руссо, Омар Хайям, Саади, Шекспир.

Багдасар, получив блестящее образование во университетах Женевы и Страсбурга, мог сделать карьеру в Европе, однако предпочел вернуться к себе на родину в Карс. И Анаит была рада уехать с ним из прекрасной Смирны, омываемой теплым морем, в Карс – высокогорную крепость с уродливыми домами и узкими улицами. Рада, потому что хотела навсегда вырвать из памяти тот мир, где впервые увидела юного Тороса, услышала его голос. Здесь, в городе, где почти не бывает лета, а зимой пронизывают до костей морозные ветра, она сумела заглушить рвущее душу отчаяние. Остались лишь короткая записка и засохшая желтая роза, хранившиеся между страниц тетради на самом дне маленького сундучка – под стопкой писем от живущих в Венеции матери и брата. Но Багдасар ничего не знал – ни о записке, ни о розе, – поэтому часто себя упрекал:

– Ради меня ты согласилась уехать в эти холодные горы, бедный мой цветочек, а ведь ты привыкла к теплу. Наверное, мне стоит бросить все и увезти вас с девочками куда-нибудь далеко-далеко – в Константинополь, в Европу, в Венецию. Или хотя бы в Тифлис – там ты попарилась бы в серных банях, говорят, они лечат от многих болезней.

Однако это были одни разговоры – в Европе шла война, но даже после подписания мира коалиции с Бонапартом денег на поездку во Францию или Вену у семьи не хватило бы. Наследство, оставленное Багдасару отцом, почти полностью ушло на его образование и книги, а обязанности, которые он выполнял при церкви, оплачивались скудно. В Константинополе то и дело бунтовали янычары, а Тифлис все еще лежал в руинах после нашествия персидского Ага-Магомет-хана, и серные бани были разрушены, так говорил водивший через Карс караваны купец из Тифлиса Гурген Юзбаши, близкий родственник Багдасара.

От него они узнали о смерти царя Георгия и споре за трон между его наследниками. Гурген рассказал, что по просьбе покойного царя для защиты прав его сына царевича Давида в город вошли войска русского императора Павла. На сторону враждовавших с Давидом царских братьев встали иранский шах, а также Тарковский и Аварский шамхалы. Однако император Павел внезапно умер, жители Тифлиса боялись, что теперь русские уйдут и город вновь подвергнется разрушительному нашествию, поэтому восстанавливали разрушенное Ага-Магомет-ханом вяло. Так говорил Гурген, приведя свой караван в Карс в последний раз.

Еще сильней поджав ноги, Анаит всхлипнула и стала вспоминать, когда это случилось. Сколько тогда было Сатеник? Кажется, два года. Или три? Скоро младшей дочери исполнится четыре. Анаит тихо заплакала, вспомнив, сколько времени болеет, вновь охватило чувство вины перед мужем, который сейчас читает в своем холодном кабинете. Набросив теплый халат, она сунула ноги в меховые шлепанцы и направилась к нему.

Услышав слабый стук в дверь, Багдасар поднялся и пошел навстречу жене, в руке он держал не книгу, а белый листок бумаги.

– Почему не спишь, милая, опять болит? – рука мужа ласково обняла плечи Анаит, губы его коснулись ее виска. – А я вечером от Гургена письмо получил, он нарочного вперед себя отправил – завтра в Карсе будет. Хотел тебе сказать, а ты спала. Не стал будить.

В теплых объятиях Багдасара Анаит почувствовала себя лучше, боль в животе почти прошла. Сообщению она обрадовалась.

– Я как раз сейчас, когда проснулась, его вспоминала. Радость-то какая, сколько он у нас не был! Новости расскажет, а то все из слухов узнаем.

– На девочек наших полюбуется, какие красавицы стали! – Багдасар незаметно, но внимательно следил за лицом жены, на котором еще не высохли следы слез, и был доволен, когда от его слов оно радостно вспыхнуло.

Гургена приняли с распростертыми объятьями. Багдасар, сияя от радости, расспрашивал о живущей в Тифлисе родне. Родственник пил вино, нахваливал великолепную стряпню Анаит и рассказывал, что в Тифлисе была чума, но теперь жизнь налаживается. Русские войска уходить не собираются, народ стал заново отстраивать дома, на базарах и в купеческих лавках вновь появился товары. Сообщил Гурген также, что взошедший на трон после Павла русский император Александр решил царевича Давида на царство не венчать. Картли-Кахети станет теперь русской окраиной, а Давида сделают губернатором.

– Говорили ведь, что император Павел обещал царю Георгию венчать Давида на царство? – удивился Багдасар.

Гурген пренебрежительно отмахнулся:

– Э, дорогой, кто же из царей обещания держит! Императора Павла больше нет, царя Георгия тоже нет, а царевич Давид нерешительный – ему твердили, чтобы сразу после смерти отца на царство венчался, а он не решился. Все благословения русского императора ждал – ну и дождался. Прибыл главнокомандующий Цицианов, всех царских наследников отправил в Петербург. Царица Мариам, вдова Георгия, бежать хотела, но ей не дали. Говорят, князь Химшиашвили во дворец пробрался, должен был царицу с детьми вывести, а тут генерал Лазарев заходит – кто-то ему донес, что побег готовится. Велел царице немедленно будить детей и собирать к отъезду. Химшиашвили такой грубости не стерпел, тут же на месте Лазарева прикончил и выпрыгнул в окно. Царица о Химшиашвили ни слова не сказала, Цицианову доложили, что это она Лазарева убила, только кто же из умных людей такому поверит! Чтобы женщина от ребер до ребер мужчину простым кинжалом проткнула!

Побледневшая Анаит слушала, прижав к груди руку.

– Бедная женщина, и что же с ней сделали?

– Увезли в Россию. Говорят, в наказание поместят в монастырь. Выпьем за ее здоровье, хорошая она женщина. И царь Георгий, муж ее, неплохой человек был, только глупость сделал – сам сунул голову льву в пасть, и понадеялся, что не откусит. Русские-то хитрее персов с турками оказались – те хоть грабили и данью облагали, но потом своих царей сажали и уходили, а Россия уже не уйдет.

Помолчали. Новости Гурген Юзбаши сообщил удивительные, не очень ясно было, чего ожидать от таких перемен.

– Значит, теперь вы все состоите в подданстве русского императора? – спросил Багдасар.

Гурген пожал плечами.

– Какая нам разница? Был бы порядок, чтобы торговать можно было, да церковь, чтобы Богу молиться, – он решил переменить тему. – Ты скажи лучше, брат, почему у тебя жена все такая же худая, не кормишь?

Гость звучно захохотал своей шутке, Багдасар вздохнул и коротко пояснил:

– Болеет, никак не поправится.

Гурген перестал смеяться, с сочувствием глядя на отливавшее желтизной лицо Анаит, поцокал языком.

– Вай-вай! Плохо! Дорогой, нужно жену твою в наших серных банях полечить.

– Да ведь ты сам в прошлый раз говорил, что у вас все серные бани Ага Магомет-хан снес, – удивился Багдасар.

– Снес, – подтвердил Гурген, – он ведь, перс проклятый, первым делом, как в Тифлис явился, в баню отправился. А оттуда вышел в гневе – не помогло ему, мол. Велел всем банщикам головы срубить, а бани снести. Только теперь уже начали все заново строить. А что первым делом отстраивают? Царский дворец, храмы и бани. Без бань никак нельзя, – он повернулся к Анаит всем своим массивным телом: – Собирайся, сестра, на обратном пути заберу тебя с собой, дорога не длинная. В моем доме поживешь, жена моя Мариам сама тебя в баню поведет. Рада будет – ведь их с Багдасаром матери родные сестры.

Сказано это было с такой искренней теплотой, что неожиданно Багдасар подумал: раз бани отстроили, то неплохо бы Анаит подлечиться, что же она так мучается?

– И вправду ведь, поезжай, – сказал он жене, – Нур присмотрит за девочками.

– Поезжай, пригляжу, – неожиданно подала голос обычно немногословная служанка.

На Нур Анаит могла положиться, как на родную мать. Когда Анаит вышла замуж, ее бывшая няня решила последовать за ней в Карс – сыновья Нур к тому времени, обзавелись семьями, и ее мало прельщала жизнь с невестками. Строгая и молчаливая, она прекрасно справлялась с девочками – даже маленькая Сатеник слушалась Нур беспрекословно. Поколебавшись, Анаит решила, что следует поехать – в последнее время ей действительно было очень плохо.

– Хорошо, – опустив голову, тихо сказала она.

– Все болезни уйдут, сестра, вернешься – муж не узнает, – добродушно говорил уже изрядно захмелевший и раскрасневшийся Гурген, – в наших банях один только Ага-Магомет-хан не смог излечиться – наверное, думал там себе мужскую силу вернуть.

Подмигнув, он вновь захохотал во все горло. Багдасар улыбнулся шутке гостя, а Анаит сконфузилась – не секрет, что воинственный и жестокий Ага-Магомет-хан был евнухом.

Как и предсказывал Гурген, его жену приезд Анаит привел в восторг. Живая, как ртуть, Мариам ни на минуту не оставалась в покое, и если не делала работу, которую никому не доверяла – как, например, стирка тончайших кружев, засолка огурцов с помидорами, сервировка стола к приходу мужа или выбор наряда для посещения церкви, – то носилась по дому, делая замечания прислуге, недостаточно хорошо протершей сервант, или кухарке, слишком крупно нарезавшей лук для мяса. На бегу она успевала вытирать носы младшим детям, разбирать споры старших и награждать подзатыльниками неслухов. В первый же день после приезда Анаит Мариам подробно расспросила гостью о симптомах болезни и, даже не дав передохнуть с дороги, повела в город.

Тифлис еще не оправился от страшных последствий нашествия Ага-Магомет-хана, от многих домов остались лишь нагромождения камней, однако встречались и вновь отстроенные богатые здания. Мариам привела Анаит в полуразрушенный домик на берегу Куры, окруженный маленьким, но ухоженным садом. Встретившая их старуха была похожа на высохший урюк, но взгляд ее выцветших глаз был острым и внимательным. Мариам долго говорила с ней по-грузински, старуха кивала, вытянув губы трубочкой и словно что-то пережевывая. Потом она коротко бросила по-армянски:

– Разденься, женщина, и ляг на скамейку.

Сильные гибкие пальцы ее больно мяли живот, один раз у Анаит даже слезы выступили, и она не удержалась, охнула:

– Больно!

Старуха удовлетворенно кивнула и надавила еще сильней.

– Терпи, если хочешь поправиться. Пришла бы раньше, было бы не так больно. Будешь приходить каждый день, траву тебе дам – завари и пей. В бане пока долго не парься. Боли пройдут – тогда можно будет.

Одевшись, Анаит развязала узелок и, достав серебряную монету, положила ее перед старухой. Внутри у нее все невыносимо болело, но она нашла в себе силы пробормотать:

– Спасибо, матушка.

Старуха отстранила монету.

– Старая Кетеван у армян плату за лечение не берет. Когда кызылбаши (красноголовые – тюркоязычные кочевые племена, носившие шапки с двенадцатью пурпурными полосами в честь двенадцати шиитских имамов) Ага-Магомет-хана нас из домов выгнали и в Гянджу погнали, армянин меня у перса выкупил, три золотые монеты дал и домой отпустил. Сказал, я на его бабушку похожа. Поэтому у армянок я денег не беру. У грузинок возьму, у тюрчанок возьму, у русских тоже возьму, а у армянок не возьму.

Умелые руки и трава Кетеван, жаркое тифлисское солнце и серные бани помогли – спустя два месяца Анаит уже чувствовала себя совершенно здоровой. Гурген сообщил ей, что один из его знакомых купцов поведет караван в Карс, с этим человеком она отправила мужу письмо:

«…Болезнь моя меня больше не мучает. Истосковалась по тебе, мой дорогой муж и по нашим дочерям. Особенно скучаю, когда вижу детей Мариам и Гургена. Хотела отправиться в Карс с караваном еще неделю назад, но Мариам так слезно молила меня еще немного погостить, что я не смогла отказать.

Дом у Гургена большой, один из самых богатых в городе, в новом районе за городской стеной в квартале Мтацминда. Недалеко от дома Ванкский собор. Как мне сказала Мариам, это самый старый армянский храм в Тифлисе. Его разрушили персы во время нашествия Ага-Магомет-хана, но три года назад начали вновь отстраивать на средства, завещанные покойным католикосом Овсепом Аргутяном, и на пожертвования Дарчо Бебутянца, бывшего мамасахлиса (глава города). Из-за чумы строительство задержалось на два года, но теперь закончено, и на днях храм был освящен в присутствии главнокомандующего и самых знатных армян города.

Вчера мы были на свадьбе у Измирянов, женился их сын Татевос. По дороге к их дому я в первый раз увидела Цицианова, он проезжал верхом, с ним было множество русских военных и вооруженных грузин. Говорят, Цицианов собирается идти войной на Гянджу и Ширванское ханство, но у него не хватает своих людей, поэтому он набирает войско из грузинских воинов.

В следующее воскресенье патриарший викарий Нерсес Аштаракеци совершит первую литургию в освященном Ванкском соборе, он специально прибыл для этого в Тифлис из Кахети, где по приказу Цицианова проводит в Картли перепись армянского населения. В доме Юзбаши уже начали соблюдать пост, даже Тагуи, старшая дочь Гургена и Мариам, заявила, что будет поститься, хотя ей только десять.

О Нерсесе Аштаракеци говорят, что он молод, но бесстрашен и не боится восставать против злоупотреблений, которые иногда допускают служители церкви. Вчера на свадьбе у молодого Татевоса Гаянэ Бебутянц, подруга Мариам, под большим секретом рассказала нам, будто Нерсес добыл бумаги, где показано, что католикос Давид Корганьян велел перетопить церковную утварь и продать персидскому шахзаде Аббас-мирзе. Архимандрит Ефрем, сказала Гаянэ, переслал эти бумаги в Петербург, и теперь все ожидают большого скандала – ведь именно по настоянию русского императора Александра после смерти Аргутяна Давид был избран католикосом в обход константинопольского патриарха Даниела. Но сегодня я проснулась и подумала: не впала ли я в грех, слушая подобные разговоры о Святейшем католикосе Давиде? Буду молиться, чтобы Бог не очень на меня гневался и позволил во время патараг (армянская литургия) принять святое причастие…»

Ванкский собор едва вмещал собравшихся на патараг. Кроме представителей известнейших армянских фамилий Тифлиса, в храме собралось все богатое купечество города, позади теснились ремесленники и простые торговцы. Запел хор, но Мариам продолжала торопливо шептать в самое ухо Анаит, с любопытством поглядывающей на окружающих:

– Вон там, видишь, сам Дарчо Бебутянц, – она повела глазами в сторону окруженного родственниками пышно разодетого армянина, – последний мамасахлис Тифлиса. А вот там, – еле заметный кивок головой, – князь Согомон Аргутян, племянник покойного католикоса Овсепа Аргутяна. В его доме Овсеп и скончался, до сих пор твердят об отраве, а кто подложил…. Ах, смотри, смотри, это же сам Нерсес!

Разговоры стихли, приблизившись к алтарю, молодой священнослужитель с величавой осанкой на глазах у народа омывал кончики пальцев, а Анаит внезапно почувствовала, что сердце у нее оборвалось и стремительно несется в пропасть.

«Торос…. Нет, такого не может быть!»

Подавшись вперед, она смотрела широко открытыми глазами, но еще не верила.

– Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя, – гулко отдавался под сводами храма голос Нерсеса.

«Узнает он меня, если увидит? Господи, защити от грешных мыслей!»

Нерсес, благословляя, осенил собравшихся крестом, и в этот момент их с Анаит взгляды встретились. Дьякон, получая приветствие, поразился, как холодна вдруг стала длань, которую он целовал. На краткий миг Анаит показалось, что сознание оставило ее, а когда она пришла в себя, пел хор, и Нерсес тихо молился. Вновь взгляды их скрестились, и лишь Анаит заметила, как дрогнула чаша в руках гордо стоявшего на возвышении викария.

«Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов…»

Собравшиеся оживились и начали многозначительно переглядываться, когда Нерсес упомянул в молитве имя русского императора Александра с семейством прежде имени католикоса. Первым причастился князь Согомон Аргутян, потом Дарчо Бебутянц, за ними потянулись остальные желающие вкусить святых даров. Мариам гордо подвела маленькую Тагуи, потом причастилась сама, за ней, не поднимая глаз, подошла Анаит. В эту минуту она чувствовала себя величайшей грешницей.

– Сегодня я, приняв причастие, словно воспарила, – восторженно щебетала за ужином полная впечатлений Мариам, – будто свет в душе зажегся.

– В Нерсесе Аштаракеци сила великая, – соглашался с женой Гурген, – умен. Только непременно врагов себе наживет, кажется, уже с Согомоном Аргутяном слегка повздорил – намекнул, что тот святые дары присвоил, которые его покойный дядя Овсеп Святому Эчмиадзину вез.

Мариам ахнула:

– Грех-то какой! – словно желая получить поддержку, она взглянула на Анаит и в первый раз заметила, как бледна ее гостья. – Ты не заболела ли опять, Анаит-джан? На тебе лица нет.

– Я… устала, – она подняла измученный взгляд на Мариам, потом перевела его на Гургена, – очень по мужу и детям соскучилась, когда отправится следующий караван?

Хозяева всполошились, захлопотали. Гурген подумал и сообщил, что через две-три недели сам поведет караван в Эрзерум и зайдет в Карс.

– Хотел через месяц, но раз ты так по мужу соскучилась, придется мне поторопиться.

Многозначительно подмигнув, он хитро сощурился и залился сочным смехом – долго оставаться серьезным Гурген Юзбаши просто не мог.

Было объявлено, что до Рождества Пресвятой Богородицы в Ванкском соборе ежедневно будут совершаться все девять служб, ибо множество армян приезжало в Тифлис с разных концов Картли-Кахети и Имерети, чтобы помолиться в возрожденном храме. После полунощницы он оставался открытым всю ночь, его закрывали лишь на два часа после полуденной службы, чтобы прибрать после многочисленных посетителей. Анаит и Мариам с детьми приходили после заката к службе часа мирного, когда спадала жара. Обычно после ужина Анаит отдыхала, а потом шла к полунощнице. Мариам всякий раз просила ее брать с собой кого-нибудь из слуг, но она отказывалась:

– Идти недалеко, да и кто обидит женщину, идущую в храм? Не жди меня, я войду с черного хода – постучу, чтобы сторож открыл.

По окончании службы народ расходился медленно. Горевшие в песочницах свечи тускло освещали тихо беседовавших между собой людей и одинокие фигуры тех, кому хотелось побыть в этот час наедине с Богом. Анаит не спешила покинуть храм – в последнее время по ночам ей почему-то становилось тоскливо в ее уютной комнате гостеприимного дома Юзбаши. Глядя на меркнущие свечи, она стояла неподвижно, погрузившись в свои мысли, моля Бога даровать ее душе покой и однажды не заметила, как рядом с ней оказалась темная мужская фигура в крестьянской одежде. Лица человека почти невидно было в тусклом свете, но сердце ее бешено забилось.

– Иди за мной, – тихо, но властно проговорил он и, взяв ее за руку, вывел из храма.

Покорно следуя за ним, она переступила порог казавшегося пустынным дома и, высвободив руку, повернулась к нему.

– Ты… в этой одежде, – голос ее задрожал от ужаса и… еще какого-то непонятного ей чувства, – грех, Господи, какой грех!

– Знаю, – глухо ответил он.

– Зачем ты привел меня сюда?

– Я… – в голосе его слышалось замешательство: – Не знаю. Я видел тебя во время литургии и… потом. Ты приходишь к полунощнице и остаешься почти до рассвета. Ты молишься. Я только хотел сказать… хотел спросить – о чем?

– Ты хочешь меня исповедать, Србазан хайр? – в голосе Анаит звучала горькая ирония. – В этой одежде, не подобающей ни твоему имени, ни твоему званию? Или ты хочешь прочесть мне стихи?

Он прижал ладонь ко лбу, хрипло сказал:

– Я, наверное, безумен. Все эти годы… Твой образ, твое имя…

Анаит вскинула голову.

– Нам не о чем говорить, Торос, ты сам навеки попрощался со мной много лет назад.

Она умолкла, луна, скользящая по небосклону, неожиданно заглянула в окно, осветив лицо неподвижно стоявшего перед ней человека. Тоскливая усмешка искривила его губы, глаза лихорадочно горели.

– Что же ты в таком случае не уходишь, Анаит? Я ведь тебя не держу.

– Я…

Словно молния ударила между ними, протянув руки, они бросились друг к другу. Когда Анаит пришла в себя, он лежал рядом, обессиленно прижав голову к ее плечу. Осторожно высвободившись, она села, и огляделась. Его лицо в лунном свете казалось совершенно белым, с губ сорвался стон, он прошептал ее имя. Анаит охватил ужас, вскочив, она бросилась прочь, забыв даже оправить свою одежду. К счастью, никто ей не встретился по дороге к дому, а сонный сторож, открыв дверь, вернулся в свою кровать, даже не взглянув на воротившуюся из церкви родственницу хозяев.

Спустя три недели караван Гургена Юзбаши доставил Анаит в Карс. Плача от радости, она обнимала мужа, детей и Нур, и ее решимость признаться во всем Багдасару таяла с каждой минутой. Ночью, лихорадочно прижималась к нему, словно пыталась вознаградить за все время вынужденного воздержания, твердила:

– Я поправилась, я совсем поправилась!

Вскоре после возвращения домой Анаит почувствовала себя беременной. Только для ребенка Багдасара было еще слишком рано.

Дети часто появляются на свет раньше времени, кроме преданной Нур никто ничего не заподозрил. Глядя на новорожденного, точную копию своего родного отца, Анаит испытывала смятение. Когда же он вдруг заплакал, и бровь его, приподнявшись, переломилась пополам, она перевела взгляд на стоявшую рядом с ее кроватью Нур – та тоже пристально смотрела на мальчика. Решительно отстранив ребенка, Анаит велела:

– Попроси моего мужа прийти. Немедленно.

Нур не двинулась с места, лицо ее приняло каменное выражение.

– Нет, – холодно отрезала она, – никогда! Молчи, если не хочешь большой беды своему дому, никто не узнает.

– А Бог? – прошептала Анаит.

Она обессиленно откинулась на подушки, из глаз покатились слезы. Лицо служанки оставалось суровым и неподвижным.

– Бог не может желать зла стольким невинным, – ответила она, – твоему мужу, твоим дочерям, этому ребенку, который еще не ведает греха. Оставь Всевышнему решать, пусть сам распорядится будущим.

Багдасар привел дочек поглядеть на брата, они разглядывали его с любопытством.

– Я буду с ним играть, – заявила Заруи, – у меня кукла сломалась.

– Нет, и я буду, – заспорила Лилит, – почему только ты? И Сатеник будет. Да, Сатеник? – она оглянулась на младшую сестренку, молча таращившую на малыша удивленные глаза.

Багдасар засмеялся, обнял всех троих, словно желая показать им и жене, что, пусть он и безмерно рад рождению сына, но дочерей любит не меньше.

Когда епископ Арам зашел поздравить сестру, вид у него был торжественный и важный.

– Наконец-то ты показала, что способна выполнить свой долг, сестра, – довольно поглаживая бороду, сказал он, – я сам окрещу своего племянника.

Мальчика назвали Гайком. Анаит кормила его с трудом – прикосновение ребенка было для нее мучительно, молитвы не приносили облегчения.

«Хоть бы у меня молоко испортилось, – с каким-то тупым безразличием подумала она однажды, – или пусть бы он заболел и умер. Тогда я обо всем забуду. Грудные дети часто умирают, почему он живет?»

Ее ужаснула собственная мысль – очевидно, в наказание за свершенный грех Бог решил наслать на нее безумие. И излечиться можно было лишь одним способом – признаться во всем мужу. Уложив уснувшего Гайка в колыбель, Анаит отперла сундучок, на дне которого под старыми письмами хранилась заветная тетрадь, вытащила ее, полистала.

На обложке крупным полудетским почерком давно умершей сестры Сирварт выведено: «Это тетрадь принадлежит Сирварт и Анаит» На первых страницах шутливые куплеты и фразы, написанные обеими сестрами, на следующих – излияния Анаит. Между страницами лежали засохшая желтая роза и коротенькая прощальная записка Тороса.

Пройдя в кабинет мужа, Анаит открыла тетрадь, взяв со стола перо, обмакнула его в чернила, решительно написала на чистом листе:

«Больше нет сил молчать. Я совершила грех, изменив тебе, Багдасар, муж мой. Преступная страсть увлекла меня, лишила разума, заставила вспомнить человека, которого я любила в юности, и который пренебрег мною. А теперь мне невыносимо видеть плод моего греха, касаться его, притворяться счастливой и веселой. Постоянное напоминание о моем грехе убивает меня. Сегодня я решила во всем сознаться и приму любое наказание, какое ты решишь на меня наложить»

Подождав, пока чернила высохнут, она положила тетрадь на английскую книгу, которую Багдасар успел дочитать лишь до половины. Перед обедом, вернувшись из церкви, он непременно захочет продолжить чтение. Перед глазами встала картина: муж входит в кабинет, идет к столу, чтобы взять книгу, но видит тетрадь и открывает ее. Читает. Ей стало жутко.

Из кухни доносились смех и веселые голоса – Заруи и Лилит, считавшиеся уже достаточно большими, помогали Нур. Одна мешала жидкое тесто, другая колола орехи. Сатеник сметала мусор, но время от времени, бросив метелку, бежала посмотреть, не проснулся ли маленький Гайк. Когда вошла Анаит, все умолкли – наверное, у нее был странный вид. Проницательный взгляд Нур уперся ей в лицо.

– Ты не заболела, госпожа?

– Голова немного…. Ничего.

– Пойди отдохни, а то молоко пропадет.

– Пусть пропадет, – забывшись, буркнула Анаит и потянулась надеть передник, но тут стукнула дверь, возвещая о приходе Багдасара, и она застыла на месте.

– Папа! – радостно закричали девочки и бросились встречать отца.

– Что случилось? – тихо спросила Нур.

– Ничего, занимайся своим делом! – это прозвучало резко, почти грубо, обиженная Нур отвернулась, а Анаит уже сердито кричала дочерям: – Почему убежали? Кто должен за вас вашу работу делать?

Возвратившись, притихшие девочки вновь занялись своим делом, изредка опасливо поглядывая на рассерженную мать. Прибежавшая Сатеник сообщила:

– Гайк проснулся, а потом снова заснул.

Она вновь взялась за свою метелку, а Анаит, не выдержав, выскочила из кухни и бросилась к кабинету. Теперь ей хотелось лишь одного – поскорей унести тетрадь, чтобы она не попалась на глаза мужу. Однако Багдасар ее опередил, он уже вошел в кабинет и стоял у стола, в недоумении разглядывая лежавшую на книге тетрадь. Анаит замерла за дверью, в оцепенении следя за каждым его движением.

Муж повертел тетрадь в руках, потом прочел надпись на обложке, наморщил лоб и неожиданно тихо засмеялся.

– Анаит! – крикнул он.

Она вошла ни жива, ни мертва.

– Возьми, ты забыла у меня на столе. Оказывается, вы с сестрой с детских лет вели дневник? Я не знал, милая. Когда нужно, заходи в кабинет и пиши, не нужно стесняться. Хочешь – оставляй дневник здесь, я не буду читать.

Проглотив вставший в горле сухой ком, Анаит прижала тетрадь к груди.

– Да, спасибо, – хрипло ответила она.

Через год после рождения Гайка епископ Арам рукоположил Багдасара в священники. Через три года в семье родился еще один сын – Ованес. Анаит встретила его рождение почти равнодушно – временами ей казалось, что совершенный грех лишил ее способности чувствовать. При взгляде на Гайка ее охватывал страх, и страх этот бывал порою так силен, что она начинала ненавидеть мальчика. Холодность жены по отношению к долгожданному старшему сыну поначалу удивляла Багдасара, однако со временем он решил, что так даже лучше – воспитание и образование мальчика должно находиться в отцовских руках, плохо, если мать хлопочет вокруг него, как наседка.