Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 17

Великий визирь Сеид-Али-паша был смещен со своей должности, его место занял Бендерли-Али-паша. Последний родился в Бендерах, но в ранней молодости, когда правобережная часть Молдавии еще принадлежала османам, ему пришлось покинул родину. Случилось так, что соседский раб вел под уздцы лошадь, она взбрыкнула, и комок грязи попал на нарядную одежду молодого Али. Разозлившись, он ударил раба в лицо, но не рассчитал силы, и кулак, проломив переносицу, убил несчастного. Пришлось ему предстать перед кадием – сосед, хозяин раба, потребовал возмещения убытка. Сумма, которую судья обязал выплатить за убитого, показалась Али чрезмерной, он предпочел не платить и бежал в Хотин, где вступил в шайку бандитов.

Предводитель шайки Лаз Азиз-Ахмед, к глубокому своему удивлению, обнаружил, что молодой Бендерли помимо недюжинной силы и отваги обладает острым умом, он приблизил к себе юношу, и все чаще прибегал к его советам.

Шайка промышляла тем, что грабила местных еврейских ювелиров, когда же началась война с Россией, Лаз Азиз-Ахмед со своими людьми перебрался в Эрзерум и стал грабить армянских купцов. Здесь у него появились сильные соперники – янычары, тоже любившие промышлять грабежом. Однако, вняв совету Бендерли, Лаз Азиз решил не ссориться с этой грозной силой, а заключить с ней союз, поступив на государственную службу.

Во время русско-турецкой войны, Лаз Азиз-Ахмед отличился и был назначен губернатором провинции Ардахан, а позже, в 1811 году, даже стал великим визирем Османской империи. Бендерли все это время находился при своем покровителе.

Лаз Азиз-Ахмед занимал высокую должность всего полтора года, по проискам нишанджи Алет-эфенди он получил отставку и отправлен был служить в провинцию. Бендерли тоже покинул Стамбул, получив должность мелкого чиновника в Гюмюрджине (теперь греческий город Комотини). Будучи губернатором Эрзерума, Лаз Азиз-Ахмет тяжело заболел и, вспомнив о Бендерли перед смертью, сумел добиться для своего любимца места губернатора в Чилдыре (местность на северо-востоке Турции). Кандидатура Бендерли на пост великого визиря, предложенная Высокой Портой в соответствии с установленными правилами, была одобрена султаном. И нишанджи Алет-эфенди, не видевшего в мелком провинциальном чиновнике угрозу для своей власти.

Путь из далекой провинции до Стамбула не близок, еще до прибытия Бендерли по подозрению в связях с бунтовщиками были задержаны так и не отбывший в Валахию Скарлат Каллимах и член Синода Дионисий Каллиархис. Арестовали также драгоманов Порты Константина и Николая Мурузи – их обвинили в попытке отравить воду в фонтане, возле которого любил прогуливаться великий султан Махмуд Второй. За день до прибытия Бендерли Константину Мурузи отрубили голову, его брата Николая удушили. Сразу по приезде собрав заседание дивана, Бендерли гневно оглядел безмолвно взиравших на него визирей.

– Кто отдал приказ о казни Мурузи? Где протоколы их допросов, назвали ли они сообщников?

Визири, продолжая молчать, переглядывались. Нишанджи Алет-эфенди вежливо и вполне доброжелательно пояснил:

– Преступление обоих Мурузи доказано, покушение на жизнь повелителя должно караться немедленной смертью, этого требует закон со времен великого Фатиха. Несомненно, патриарх Григорий тоже в этом замешен, его следует допросить.

Бендерли спрятал недобрый взгляд под толстыми веками.

«Очень скоро, – думал великий визирь, – ты не будешь говорить, что мне следует делать, а чего нет, презренный нишанджи!»

Он занялся расследованием, допросил арестованных фанариотов, в том числе Скарлата Каллимаха и Дионисия Каллиархиса, и вскоре доложил султану:

– Повелитель, преступники даже под пыткой юлят и уходят от прямых ответов, но и во лжи можно отыскать истину. Все указывает на то, что греки-фанариоты стремились постепенно захватить власть в империи османов, заняв все ключевые посты. Способствовал этому никто иной, как нишанджи Алет-эфенди, ибо каждый раз, скрепляя султанской печатью указ о назначении фанариота, он получал мзду, равную целому состоянию. В нишанджи корень всех зол, Аллах видит, он заслуживает смерти!

Лицо султана окаменело.

– Я подумаю, – холодно уронил он, – иди и продолжай расследование, великий визирь. Допроси патриарха.

По приказу великого визиря к нему доставили патриарха Григория, но в ответ на обвинение в измене почтенный старец возвел глаза к небу:

– Преданность моя повелителю безмерна, Даулет-эфенди (почтительное обращение к великому визирю), враги великого султана преданы мною анафеме, неужто мог бы я подвергнуть себя гневу Всевышнего?

Сурово глядя на Григория, Бендерли спросил:

– Почему ты, зная о преступных замыслах своих единоверцев, не сообщил о них? Или хочешь, чтобы я поверил, будто ты ничего не знал?

– Как мне узнать о низменном, Даулет-эфенди, если все мои помыслы принадлежат Всевышнему? – кротко ответил патриарх вопросом на вопрос, и это было все, чего Бендерли смог от него добиться.

Вновь явившись к султану, великий визирь сказал:

– Повелитель, патриарх виновен в недоносительстве, это несомненно. Однако невозможно наказать его за предательство, не нарушая султанский фирман.

Султан нахмурился. Великий Мехмед Фатих (Завоеватель), покоривший Византию и овладевший Константинополем, предоставил людям «писания», грекам, армянам и евреям, право свободно исповедовать свою веру – он понимал, какую пользу его империи могут принести те, кто веками занимались торговлей и имели обширные связи по всему миру. При Завоевателе главы миллетов обрели политическую власть, какую никогда не имели при византийских императорах, фирман, выданный им Фатихом, гарантировал неприкосновенность и освобождал их имущество от налогов. Случалось, что потомки Фатиха, встав у власти, устраивали гонения на неверных, принуждая их принять учение Пророка, но обычно упоминание о фирмане действовало на султанов отрезвляюще.

Например, при Мураде Кровавом патриарх Кирилл Лукарис, сославшись на фирман, предотвратил массовое превращение православных церквей в мечети. И хотя позже сам Кирилл по приказу того же султана был удавлен, к вере это никакого отношения не имело – просто Мурад, казнивший, кстати, и шейх-аль-ислама, был по натуре подозрителен и презумпции невиновности не признавал. Кирилла обвинили в сговоре с казаками, захватившими Азов (обвинили, между прочим, не мусульмане, а его враги из православных!), мог ли султан не отреагировать?

Спустя сто лет с небольшим после этого инцидента злобный и ограниченный Осман Третий, всей душой ненавидевший христиан и иудеев, издал указ о насильственном обращении их в мусульманскую веру. Вспомнив о фирмане он позже свой приказ отменил хотя велел им носить отличительную одежду. И Махмуд Второй, просвещенный «султан-гяур», как называли его улемы, не желал нарушить гарантии, дарованные его великим предком.

– Ты умен, придумай, как наказать предателя-патриарха, не нарушая закон, – резко проговорил он, – и пусть весь мир увидит, что остальные зимми одобряют его казнь.

Последнее исподволь подсказал Махмуду нишанджи Алет-эфенди, но великий визирь об этом, разумеется, не знал. На миг он задумался, слегка наморщив лоб, потом понял, и лицо его разгладилось.

– Будет так, как пожелал повелитель.

Лицо султана оставалось непроницаемым.

– Иди и выполняй.

В тот же день посланец великого визиря явился в Патриархат, собрал митрополитов и именем султана повелел им избрать другого патриарха. И перепуганные митрополиты, не посмев ослушаться, приступили к выборам.

В светлый день Пасхи 1821 года по окончании пасхального богослужения глава православной церкви патриарх Григорий Пятый был арестован и препровожден в тюрьму. Великий визирь своей подписью утвердил ему смертный приговор, однако казнь свершилась не раньше, чем ударила пушка, возвещая об избрании нового патриарха – Евгения из Писидии. После этого Григорий, теперь уже не глава православного миллета, был повешен на воротах своей резиденции.

Его сухонькое тело кружил ветер, и оно судорожно билось в петле – малый вес и природная живучесть несчастного продлили мучения и отсрочили смерть. Окруженный стражей великий визирь Бендерли Али-паша лично наблюдал за казнью. Он оглядел собравшихся поглазеть на увлекательное зрелище и отдал приказ бостанджи. Спустя несколько минут стражники выволокли из толпы и подтащили к нему несколько человек в еврейских и армянских одеждах. Великий визирь наставил палец на трясущегося от страха молодого армянина.

– Как зовут, чем занимаешься?

Растерявшись, юноша помедлил с ответом, и стражник для острастки пихнул его кулаком в спину. Коротко охнув, армянин судорожно сглотнул слюну и пролепетал:

– Га… Гагик зовут, Даулет-эфенди. Ничего плохого не делаю, Даулет-эфенди, камни кладу.

Второй армянин, не дожидаясь пинка, поспешил назвать себя, едва на него указал палец Бендерли:

– Я Сапах, Даулет-эфенди, хамалом на базаре работаю, меня каждый знает.

Бендерли повернулся к евреям, те заговорили, перебивая друг друга:

– Мое имя Бешат, шью одежду, Даулет-эфенди.

– Я Мутал, служу у аптекаря, благовония и притирания для гаремов делаю, Даулет-эфенди.

– Меня зовут Леви, я часовщик, Даулет-эфенди.

Бендерли указал на еще подергивавшееся тело патриарха и важно проговорил:

– Знаю, что он был врагом не только великому султану, но и всем вам. Ибо вера его призывает ненавидеть евреев, а жадность всегда заставляла тянуться за тем, что принадлежит армянам. Пусть в назидание всем предателям ничтожный висит здесь три дня, потом повелеваю вам снять его тело и бросить в море на съедение рыбам.

Они в испуге переглянулись, но начальник бостанджи не позволил им размышлять.

– Благодарите великого визиря за милость, оказанную вам, ничтожным зимми! – рявкнул он.

Упав на колени, все пятеро нестройным хором загалдели:

– Благодарим, Даулет-эфенди! Благодарим!

Великий визирь милостиво кивнул.

– Вашу преданность повелителю оценят по достоинству, каждый получит в награду десять серебряных ахче.

Теперь голоса зазвучали более радостно:

– Благодарим, Даулет-эфенди!

По телу казненного неожиданно вновь пробежала судорога. Толпа оживленно загомонила, придвинулась ближе к виселице, но несчастный уже затих и больше не шевелился. Бросив в его сторону последний взгляд, великий визирь повернул коня и поскакал прочь, за ним следовали бостанджи. Мертвые глаза патриарха Григория с высоты холодно смотрели им вслед.

Стон и плач повисли над империей османов. Опьяненные кровью солдаты громили дворцы греческих аристократов и зажиточных купцов, горели разграбленные православные храмы, на мачтах судов, стоящих в портах, раскачивались тела греческих священнослужителей, матросы с кораблей бесчинствовали в ремесленных кварталах. Разграбив дом и прикончив его хозяев, они отправлялись на поиски других жертв, а в разрушенное жилище, подобно шакалам, устремлялись бедняки из мусульманских кварталов, надеясь обнаружить не замеченные грабителями ценности. Армян и католиков солдаты не трогали, однако мрачно косились в их сторону, а те при встрече с толпой погромщиков начинали истово креститься слева направо – показывали, что не принадлежат к православной церкви.

Прибыв по срочному вызову в резиденцию армянского патриарха Богоса, епископ Гарабет нашел последнего в крайне подавленном состоянии. Лицо патриарха было синевато-бледным, дыхание тяжелым, а рука постоянно прижималась к груди – туда, где неровно билось ноющее сердце.

– Поверь, Србазан хайр, – нервно вздрагивая, говорил он, – для меня крайне тяжело то, что произошло с Григорием, хотя между армянским и православным патриархатами не раз случались имущественные разногласия.

Гарабет печально вздохнул:

– Это правда, Вехапар тер, но того, что случилось, не пожелал бы ни один христианин, к какой бы церкви он ни принадлежал.

– Сейчас мне доставили записку от русского посла Строганова, – морщась от боли, продолжал патриарх, – он советует обратиться к русскому императору с просьбой о защите армяно-григорианского миллета. Я в нерешительности – стоит ли?

Гарабет пожал плечами.

– Думаю, не стоит, Вехапар тер. Мне известно, что Строганов сегодня выразил Порте недовольство казнью Григория и уже отправил в Петербург донесение, в котором настаивает на принятии мер против османского правительства. Однако это политика, вряд ли Россия теперь вступит в войну, чтобы защитить греков. Точно также она не защитит и армян. Пока нам ничто не угрожает, не будем портить отношения с Портой, обращаясь к русским. Наверняка Алет-эфенди уже знает о записке Строганова, у него везде глаза и уши. Лучше ответить Строганову, что единственной защитой для армян является мудрая справедливость великого султана, а я постараюсь, чтобы султан как можно скорее об этом ответе узнал. Думаю, повелитель правоверных оценит лояльность нашей церкви.

Несмотря на беспокойство и боль в груди патриарх Богос не мог не усмехнуться.

– Ты прав, Србазан хайр, мне хотелось убедиться, что мы мыслим одинаково, – он с облегчением вздохнул, но тут же охнул и схватился за грудь, – проклятая боль не отпускает. Скорей бы Бог прибрал меня к себе!

– Грешно так говорить и думать, Вехапар тер, – мягко возразил Гарабет, – Бог сам решает, кто из нас ему нужен на небе, а кто на земле. Не нужно тревожиться, я сам займусь нашими делами и напишу ответ Строганову.

– Да-да, займись этим, Србазан хайр, а я должен прилечь.

Позвонив в колокольчик, патриарх Богос с трудом поднялся и с помощью прибежавшего слуги направился в свои покои, тяжело передвигаясь на опухших ногах. Гарабет отправился в свой кабинет и там, надев привезенные из Швейцарии очки, взял перо и начал набрасывать текст письма к Строганову. Перечитывал, перечеркивал, тщательно подыскивал нужные слова – с русским послом следовало поддерживать добрые отношения. Ибо Богос в последнее время стал совсем плох, и если Богу угодно будет забрать его к себе, то кандидату на освободившийся патриарший трон нужна будет поддержка не только султана, но и русского императора – за двадцать лет, прошедших со дня присоединения Грузии, Россия приобрела на Кавказе огромное влияние.

Не успел он закончить работу, как в кабинет вошел прислужник.

– Србазан хайр, тер Арташес из Перы просит его принять. Очень встревожен, говорит, дело неотложное.

Гарабет знал священника из Перы, как человека чрезвычайно умного и проницательного. Тер Арташес пользовался доверием своей паствы, не раз сообщал епископу важные сведения и не стал бы без причины его беспокоить.

– Пусть войдет.

Тер Арташес и впрямь выглядел встревоженным.

– Я должен сообщить тебе нечто важное, Србазан хайр. Сегодня ко мне обратилась вдова Србуи, моя прихожанка. Говорит, ее старший сын Сапах, что работает хамалом на базаре, вчера присутствовал на казни патриарха Григория и явился домой радостный: великий визирь Бендерли обещал ему и его приятелю Гагику по десять серебряных ахче, если завтра, они вместе с тремя евреями из Галаты бросят тело патриарха Григория в море на съедение рыбам. Деньги Србуи нужны, ибо муж ее умер год назад, оставив с пятью малыми детьми, но она боится, не навлечет ли ее сын таким поступком на себя гнев Божий.

Гарабет нахмурился.

– Что ты ответил своей прихожанке, тер хайр?

– Что Бог не допускает подобного надругательства над мертвым, даже если он принадлежит другой церкви. После этого поговорил с обоими юношами, пригрозил отлучением от церкви. Поняв, что намеревались совершить смертный грех, оба пришли в ужас. Однако ведь бостанджи великого визиря могут найти других…

Епископ понял.

– Ты прав, тер хайр, что пришел меня предупредить, – сказал он, – я немедленно прикажу предупредить всех священнослужителей Константинополя – пусть предостерегут свою паству от подобных деяний. Ни один армянин не должен быть замешан в столь гнусном деле, иначе весь христианский мир отвернется от нашего народа!

Тер Арташес кивнул.

– Теперь я должен идти, чтобы еще раз побеседовать с армянами Перы. Благослови, Србазан хайр.

Проводив священника, епископ Гарабет утер выступивший у него на лбу холодный пот – очевидно, великий визирь всерьез вознамерился поссорить армян Константинополя с Россией. Был ли на то приказ султана или Бендерли действовал по собственному почину?

Беспокойство мешало сосредоточиться, и епископ усилием воли заставил себя забыть о разговоре с тер Арташесом – следовало закончить письмо к Строганову. Набросав текст, он отложил перо и прикрыл глаза. Перед тем, как переписать что-либо набело, ему всегда требовалось расслабиться и занять мысли другим – это помогало выявить мелкие шероховатости в черновике. И Гарабет стал думать о том, что на протяжении долгих лет было его заветной тайной мечтой – о патриаршем престоле.

«Богосу осталось недолго топтать эту землю, – думал он, – для избрания мне следует заручиться поддержкой влиятельного лица – того, чье мнение уважали бы и в России, и в Эчмиадзине»

Такой человек был – архиепископ Тифлисский Нерсес Аштаракеци. Гарабет взглянул на драгоценный перстень, который никогда не снимал с безымянного пальца, – подарок Нерсеса. Больше двадцати лет прошло со дня их последней встречи, но тон посланий, которыми Гарабет обменивался с архиепископом Тифлисским, всегда оставался теплым и дружеским. В прошлом они много спорили – обо всем. И споры эти нравились обоим не меньше, чем сложные комбинации в шахматной игре. Нерсес, будучи моложе Гарабета, держался почтительно, но при этом умел отстаивать свое мнение, и логика его рассуждений была безупречна.

Епископ улыбнулся, неожиданно припомнив один их разговор, происшедший во время дружеского застолья. Приятно расслабившись под воздействием крепкого виноградного вина, они заспорили, обсуждая принимаемый служителями «черного» духовенства обет безбрачия.

«Желая посвятить себя служению Богу и церкви, – разгорячившись, говорил Нерсес, – мы должны отказаться не только от мирной семейной жизни, но и от любых плотских радостей, которые мужчины вкушают с женщинами. Иначе служение наше Богу станет лицемерием»

«Где это сказано? – возразил Гарабет, с улыбкой глядя на собеседника, который, как ему было хорошо известно, избегал плотских связей с женщинами. – Обет требует от нас не делить силы и помыслы между семьей и служением Богу, но разве мы нарушаем клятву? Какой грех в том, чтобы время от времени утешить свою плоть? Естество требует своего, борясь с ним, мы бесцельно тратим силы, предназначенные для службы Всевышнему, зато ублажив его, мы спокойно следуем по избранному нами пути, – решив, что столь деликатный разговор требует изысканности, он перешел на французский: – Скажите честно, друг мой, разве вас не посещают мысли о женщине?»

Нерсес побледнел и крепко стиснул зубы. Гарабет, сообразив, что допустил бестактность, поспешил перевести беседу в другое русло. В дальнейшем при любой его попытке осторожно затронуть подобную тему лицо Нерсеса становилось каменным. Гарабету испытывал к нему искреннюю жалость – можно ли не жалеть того, кто по доброй воле отвергает даруемые жизнью радости? И пусть теперь Нерсес Аштаракеци, архиепископ Тифлисский, пользуется огромным влиянием в политике и делах Святого Престола, приближен к могущественному наместнику Кавказа Ермолову, но Гарабет, везде имевший своих шпионов, знал, что его младший друг, прожив больше пятидесяти лет, так и не познал женской ласки.

И епископ погрузился в приятные воспоминания о тех, кто в разное время дарил ему наслаждения, – о прекрасных гречанках Аглае, Ирис и Кинтии, венецианке Клариссе, черноглазой еврейке Рахили. Однако никто из них не оставил такой след в его душе, как Мария с острова Спеце.

…Тогда, в ноябре 1799 года, молодой епископ Гарабет, выполнив порученную ему миссию, возвращался с острова Крит в Константинополь. Сильный шторм, бушевавший около пяти дней, отнес корабль албанского купца Бушати-бея, на котором находился епископ, к острову Милос, и здесь они подверглись нападению морских клефтов (греческие пираты). Бушати-бей имел хорошо вооруженную команду, она не сдалась без боя, меткие выстрелы и удары сабель положили немало пиратов, но силы были неравны, поэтому корабль и товары в конце концов оказались в руках разбойников.

Пленников, среди которых были Гарабет и сам Бушати-бей, отвезли на берег и заперли в небольшой хижине. Купец, уже немолодой седовласый человек, был ранен в плечо, и пока епископ перевязывал его рану оторванным от рубашки куском материи, сердито ворчал:

«Аллах меня покарал за то, что не послушал старшую жену, говорила ведь: сиди дома, Бушати, поздно тебе уже товар возить»

Гарабет, закончив свою работу и проверив, плотно ли прилегает к ране повязка, с улыбкой поинтересовался:

«А что говорила младшая жена?»

«Э, епископ, был бы ты мусульманин и имел гарем, знал бы, что жены всегда говорят по-разному, младшая что понимает? Младшей все равно, только бы наряжаться! Хорошо, старшие жены ее в строгости держат. Шестнадцать лет ей. Привожу подарки – радуется. Чем больше привезу – тем слаще целует. Теперь вот ничего не привезу, целовать не будет. Аллах меня наказал, не нужно было ее в гарем брать!»

Старик совсем расстроился, но Гарабет не успел его утешить, потому что дверь отворилась, и вошел один из клефтов, держа в руке зажженный факел. Оглядев присутствующих, он остановил взгляд на епископе и грубо сказал:

«Иди за мной, священник»

«Куда?»

Клефт ничего не ответил, взяв епископа за локоть, он вывел его из хижины и, вновь заложив дверь засовом, погасил факел. Ночь была темна, однако клефт хорошо знал дорогу и уверенно вел своего пленника, придерживая, когда тот спотыкался. Они явно куда-то спускались, свежий запах моря в воздухе смешался с сыростью подземелья. Наконец дорога, идя по которой Гарабет чудом не переломал себе ноги, закончилась. Протянув руку, клефт легко отодвинул большой камень, и они оказались в большой пещере, немного напоминавшей убранством сказочный замок.

Мерцали свечи, вставленные в массивные серебряные подсвечники, пол был устлан толстыми шкурами, на стенах висели дорогие ковры, а посреди стояла огромная кровать, украшенная балдахином – как определил опытный глаз Гарабета, ее изготовили в Венеции. И пока он разглядывал роскошное покрывало, пытаясь определить по какому маршруту следовало везшее его когда-то купеческое судно, пират громко крикнул по-гречески:

«Госпожа, я привел его!»

Гарабету показалось, что возникшая перед ними женщина вышла прямо из стены.

«Теперь уходи, – она махнула рукой клефту и, посмотрев на Гарабета, спросила: – ты священник?»

Он вежливо склонил голову.

«Да, госпожа»

«Тогда иди за мной, нужно исповедать и причастить умирающего»

Гарабет покачал головой.

«Я служитель армяно-григорианской церкви, – возразил он, – а умирающий, очевидно, принадлежит греческой. Найди служителя вашей веры, госпожа»

Женщина сделала нетерпеливый знак рукой.

«Нет времени, мой муж умирает и просит привести священника. Все мы веруем в Христа, твой долг облегчить его страдания, Айдесимотате (ваше преподобие, обращение к священнику, греч.) Иди за мной»

Она откинула полог, открывая проход в смежную пещеру. Полог имел цвет настенного ковра, поэтому был почти неразличим на его фоне. Гарабет подумал:

«Теперь понятно, почему мне показалась, будто она возникла из ниоткуда»

Во второй пещере лежал на шкуре хрипло и громко дышавший мужчина, после каждого выдоха возле губ его пузырилась розовая пена. Тускнеющий взгляд умирающего устремился на жену, каждое слово давалось ему с большим трудом:

«Священника, Мария! Ты привела священника?»

«Священник здесь, Димитриос, ты не умрешь без исповеди»

Голос ее звучал спокойно, не слышалось в нем естественных для любящей супруги боли и отчаяния. Подняв крест, епископ приблизился к умирающему и взглянул на женщину – во время исповеди священнику полагалось остаться с исповедуемым один на один.

«Покинь нас, дочь моя»

На мгновение Мария заколебалась – очевидно, умение повиноваться не входило в число ее добродетелей. Однако Гарабет спокойно ждал, и она с недовольным видом вышла, опустив за собой толстый полог. Неожиданно с губ умирающего сорвался смешок:

«Она… не любит приказаний»

Епископ пожал плечами – характер Марии был не его заботой.

«Как твое имя, сын мой?»

«Димитриос Яннузас, Айдесимотате»

«Расскажи мне о своей жизни, сын мой, назови грехи, которые совершил и в которых каешься»

Казалось, умирающий неожиданно обрел силу, приподнявшись на локте, он утер губы рукавом рубахи, оставив на шелковой ткани алый след.

«Я был и остаюсь христианином, Айдесимотате, детей своих воспитал в христианской вере, и церкви всегда жертвовал. Занимался честным извозом, но, конечно, грабить тоже приходилось. Если убивал, то в бою. Грешил не больше, чем остальные клефты»

«Каждый отвечает за себя, сын мой, – наставительно заметил Гарабет, – раскаиваешься ли ты в содеянных грабежах и смертоубийствах?»

«Раскаиваюсь, – Димитриос вновь лег на спину, – жене завещал после моей смерти преподнести церкви дары»

Голос Гарабета стал строг:

«Дары, это еще не есть раскаяние, сын мой»

Во взгляде умирающего клефта мелькнула растерянность.

«А что есть раскаяние, Айдесимотате?»

Гарабет удивился столь простодушно заданному вопросу – смысл слова «раскаяние» обычно всем бывал ясен без объяснений.

«Раскаяние… гм… раскаяние, это когда понимаешь: если бы пришлось жить заново, то не отяготил бы свою душу ныне скопившимися грехами»

Димитриос испустил тяжелый вздох, отчего изо рта его выдулся огромный розовый пузырь и лопнул. Брызги смешанной с кровью слюны полетели во все стороны, одна из них попала на державшую крест руку Гарабета, и он брезгливо поморщился.

«Если так, Айдесимотате, то раскаиваюсь. Пришлось бы жить заново – не женился бы на Марии Пиноци. Когда была ребенком, жалел ее – сирота. Отец ее, мой товарищ, в тюрьме умер, отчим бил, мать с малых лет, как няньку, при младших детях держала. Потом, как она повзрослела, решил: женюсь – пусть я и в отцы ей гожусь, но спасу от этой жизни. А она… Пусть она и хорошей хозяйкой стала, четверых детей мне родила, но ведь она рабом меня сделала! Прежде мой „Святой Спиридон“ возил в Пирей шерсть да масло, я спокойно жил, а как стала Мария меня подбивать на разбой, в глазах у меня золото замелькало, рассудок ослаб. И теперь не умирал бы, если б не разузнала она, что два судна с грузом из Алжира на Родос идут. Ранили… Раскаиваюсь я, Айдесимотате, всей душой раскаиваюсь, что женился на ней, – речь больного становилась все бессвязней, чувствовалось, что он напрягает последние силы, – друзьям… мою последнюю волю… передай… „Святой Спиридон“. Не хочу, чтобы Мария плавала, пусть выкупят. Отпусти мне грехи мои, Айдесимотате!»

Внезапно он умолк, голова его бессильно откинулась назад, руки задвигались у лица, словно отгоняя призраков. Епископ, не раз видевший уходящих из жизни, поспешно проговорил:

«Властью, данной мне Богом, отпускаю тебе твои грехи, Димитриос»

Когда Димитриос застыл неподвижно, рука Гарабета протянулась и закрыла ему глаза. После этого епископ повернулся, намереваясь выйти и сообщить Марии печальную весть, но не успел – откинув полог, она сама встала на пороге. Взгляд ее черных глаз лишь мельком скользнул по мертвому лицу мужа и устремился на Гарабета.

«Димитриос умер?»

«Да, дочь моя. Он до последней минуты думал о тебе, последним его желанием было, чтобы ты после его смерти вела спокойную и тихую жизнь»

Глаза молодой женщины вспыхнули черным пламенем, и Гарабет неожиданно заметил, что она красива.

«Я слышала исповедь Димитриоса. Никогда не продам корабль, для меня нет жизни без моря»

«Слушать чужую исповедь – большой грех, дочь моя»

Голос епископа прозвучал очень вяло, у молодой женщины слова его явно не вызвали никакого раскаяния, потому что она продолжала смотреть на него и улыбалась. И так хороша была в этот миг молодая вдова, что епископ почти забыл о лежащем рядом с ними мертвом теле ее мужа. Она подошла к нему вплотную, прошептала обжигающим шепотом:

«Айдесимотате»

Руки ее обхватили его, притянули к себе. Тяжелый полог упал, отделив их от мертвеца, и до рассвета они с неистовым пылом отдавались друг другу на роскошной венецианской кровати.

На следующий день товарищи Димитриоса предложили Марии выкупить у нее корабль, но она отказалась. После основательного ремонта, необходимого из-за столкновений с алжирцами, а потом и с кораблем Бушати-бея, «Святой Спиридон» должен был отплыть с грузом в Пирей. По дороге Мария обещала доставить Гарабета и его товарищей на остров Милос, имевший постоянное сообщение с Хиосом. Всех, кроме Бушати-бея – с семьи купца, как она объяснила, клефты рассчитывали получить богатый выкуп.

В течение всего времени, оставшегося до отплытия корабля, Мария и Гарабет по ночам встречались на венецианском ложе. Порой епископ, измученный, но довольный, говорил:

«Ты – само пламя, Мария, известно ли тебе это?»

«Теперь известно, но прежде у меня никого не было, кроме мужа, – спокойно отвечала она, – я скучала с Димитриосом, но измены не по мне. Теперь я вдова и свободна»

«Что будешь делать, когда мы расстанемся?»

«Опять выйду замуж, как кончится траур. Бубулис, товарищ Димитриоса, уже предложил, он очень богат, у него свои корабли. Будем возить грузы, ходить в набеги, без моря я не могу. Жаль, что тебе твоя церковь не позволяет жениться, мне было бы все равно, что ты крестишься не справа налево, как мы, а слева направо»

Он игриво поинтересовался, естественно, ожидая похвалы своим мужским достоинствам:

«Почему тебе жаль?»

«Ты научил бы меня читать и писать, мне давно хотелось»

Столь простодушное признание вызвало у Гарабета некоторую досаду, но все же он великодушно предложил:

«Я могу тебя научить. Если у тебя есть способности, это не займет много времени. Наверное, среди всех вещей (он деликатно не сказал награбленных) найдется какая-нибудь греческая книга»

Спустя две недели Мария не только знала греческий алфавит, но и читала «Илиаду», правда, с запинками. На красивой розовой бумаге, доставленной по ее приказу из пещеры, где клефты хранили награбленное, она под руководством Гарабета старательно выводила буквы, макая гусиное перо в чернила из разведенной водой сажи.

Когда пришло время, «Святой Спиридон», согласно обещанию молодой вдовы, доставил пленников на остров Милос. Бушати, с которым она разрешила епископу проститься, обнял его и ворчливо заметил:

«Приходится ждать выкупа. Жаль, что я так богат и не так нравлюсь женщинам, как ты, армянин. Твой большой нос их привлекает»

Расставаясь с Гарабетом на Милосе, Мария вернула ему то, что ранее отобрали у него пираты, – церковные взносы армян Крита, которые он вез патриарху Константинополя, – и с улыбкой пояснила:

«Грех отбирать деньги у Бога. Здесь больше – я добавила свой взнос, хотя твоя церковь и не моя. И еще я должна заплатить тебе за науку, правда?»

Мешок был и впрямь более увесист, чем прежде. Гарабет не стал уточнять, какую науку имела в виду эта странная восхитительная женщина.

Впоследствии, благодаря сети агентов, создаваемой им на протяжении многих лет, он легко мог узнавать о каждом ее шаге. Теперь Марии было лет пятьдесят, не меньше. Вскоре после вступления на престол султана Махмуда Второго она овдовела во второй раз, после этого Алет-эфенди попытался конфисковать ее имущество. Однако за Марию Бубулину (такова была ее фамилия по второму мужу) вступилась пожалевшая «несчастную» вдову валиде-султан Накшидиль. А Мария на доставшиеся от мужа деньги оснастила свой собственный флот, поставив на самом мощном корвете «Агамемнон» восемнадцать пушек. Порта не разрешала грекам иметь на своих кораблях подобное вооружение, Марии пришлось уплатить османским чиновникам немалую мзду, чтобы они оставили ее в покое. Однако она быстро возместила утраченное, ограбив несколько османских торговых судов. За отвагу и дерзость греки дали ей прозвище Ласкарина (воительница) ….

Сумев, наконец, отогнать воспоминания о сладостных ночах, проведенных с этой неповторимой женщиной, Гарабет поправил очки, перечитал текст черновика, а потом переписал все набело и, вызвав одного из прислужников, велел:

– Отнеси русскому послу Строганову.

Человек этот, как епископу было известно, состоял на секретной службе у Алет-эфенди. Взяв послание, он поклонился и направился к двери. Гарабет снял очки и проводил изучающим взглядом его напряженную спину – разумеется, прислужник поначалу вскроет конверт, сделает копию для Алета и лишь потом отнесет письмо русскому послу. И прекрасно.

Приказав подать каяк, епископ покинул резиденцию патриарха Богоса и велел гребцам править к своему дому. По небу тянулась черная пелена дыма – это горели разграбленные православные храмы, на мачтах нескольких стоящих у пристани рыболовецких судов раскачивались тела греческих священнослужителей. Отвернувшись от висевших на мачтах трупов, Гарабет подавил тошноту и заторопил гребцов.

Старый верный слуга Амо, впустив его, запер за ним дверь и указал на примыкавший к библиотеке кабинет:

– Тебя ждут, Србазан хайр. Всех приходящих слуг я отпустил.

Сказав это, он, прихрамывая, заковылял в свою каморку, и епископ услышал стук хлопнувшей двери. Амо был надежен, как скала, и, главное, знал, когда ему нужно уйти, чтобы не видеть и не слышать, чем занимается хозяин.

Слегка помедлив, Гарабет открыл кабинет. Накануне его человек, ходивший в Топкапы под видом дервиша, принес монету с нацарапанным на ней числом, указывающим нынешний день. Епископ полагал, что Корьюн явится лишь после вечернего намаза, однако тот уже ждал, на столе перед ним лежали заранее исписанные им листы. Один из них он, стремительно вскочив на ноги, протянул вошедшему епископу:

«В городе погромы, успела ли Леда уехать?»

Вытащив из кармана очки, Гарабет нацепил их на нос и, прочитав, кивнул.

– Два дня назад я отправил Леду на корабле армянского купца, скоро она будет в Трапезунде, а оттуда с караваном отправится в Муш к твоим родителям. Не тревожься.

Он продолжил читать:

«Султан совещался с визирями. Великий визирь сказал, в порту команды двух кораблей взбунтовались. Они год не получали жалования, а теперь им запретили грабить богатых греческих купцов и церкви, разрешили только вырезать нищее население Перы и Галаты. Капудан-паша Дели Абдулла велел повесить двадцать матросов, а капитанов и офицеров отстегать кнутом. Теперь на других кораблях тоже грозят бунтом. Великий визирь сказал, нужно выплатить им жалование. Алет-эфенди сказал, не нужно выплачивать жалования, лучше через два дня разрешить морякам грабить богатые кварталы, там уже мало что останется. Еще Алет-эфенди сказал, Дели Абдуллу лучше теперь отправить в отставку. Султан согласился. Дели Абдула уедет в Англию изучать морское дело»

Гарабет дважды внимательно перечитал написанное.

– Ты не слышал, кто будет капудан-пашой вместо Дели Абдуллы? – с интересом спросил он.

Корьюн кивнул.

«Насухзаде Али, матросы его любят, – написал он, – когда работы по оснастке фрегатов и корветов будут закончены, Насухзаде поведет флот к Кипру, Косе, Самотраки и Хиосу и доставит туда сухопутные войска. Я запомнил только эти названия, потому что мы с дядей бывали на тех островах»

Гарабет прошелся по кабинету.

– Когда флот Насухзаде снимется с якоря? – спросил он.

Перо дильсиза вновь заскользило по бумаге:

«Не раньше весны. У османов теперь не хватает войск, армия Хуршид-паши воюет с янинским Али-пашой. Алет-эфенди сказал, что нужно привлечь рекрутов из Анатолии, обещать им богатую добычу на островах»

В глубокой задумчивости Гарабет продолжал вышагивать взад и вперед. Основное занятие жителей Кипра, Коса, Самотраки и Хиоса – торговля, их жителям нет никакого дела до восстания в Морее. Однако для войск султана островитяне представляют прекрасную добычу – богаты и беззащитны. Они исправно платят Порте дань и привыкли полагаться на законы, утвержденные Сулейманом Кануни. На острове Хиос находятся единственные в мире мастиковые плантации, принадлежащие сестре султана.

– Упомянул ли султан об острове Хиос?

Корьюн, исписавший уже всю лежавшую на столе бумагу, вопросительно на него взглянул. Спохватившись, епископ вытащил из шкафа чистые листы.

«Да. Султан напомнил, что нельзя причинить вред мастиковым плантациям. Алет-эфенди сказал, что во главе сухопутных войск лучше поставить Вахит-пашу. Вахит-паша умен и образован, он сумеет наказать бунтовщиков и сберечь плантации»

– Хорошо. Что еще ты слышал?

Дильсиз протянул ему второй из листов, исписанных им в ожидании епископа.

«Алет-эфенди говорит, два русских посланника подталкивают персидского наследника престола Аббас-мирзу к войне с османами. Но я не запомнил имен этих двух посланников»

Гарабет улыбнулся.

– Грибоедов и Мазарович?

Корьюн радостно закивал головой и подал третий лист.

«Нишанджи сказал, что багдадский правитель Дауд-паша изменник, потому что пишет Ермолову и русскому императору. Великий визирь сказал, что нет доказательств, Дауд-паша исправно платит дань. Султан тоже сказал, что не поверит в измену без доказательств. Алет-эфенди обещал доказательства представить»

Читая и перечитывая, епископ размышлял, с какой стати Алет-эфенди – уже в который раз! – пытается оклеветать Дауд-пашу? У самого Гарабета багдадский правитель всегда вызывал симпатию, ибо хорошо относился к проживавшим на его землях армянам. Грузин по национальности, получивший при крещении имя Давид, нынешний правитель Багдада был сыном Георгия Борчолашвили – глехи (крепостной крестьянин) князя Кайхосро Орбелиани из Южной Картли. Однажды заезжие купцы доставили в замок Орбелиани редкую по красоте ткань из Китая, и княгиня заплатила им за нее тремя крестьянскими мальчиками, одним из которых был маленький Давид. Его продали на рынке рабов в Константинополе, и он сменил несколько хозяев, прежде, чем попал к правителю Багдада Сулейману Буюк-паше.

Сулейман приметил необычайные способности маленького невольника. Давид был обращен в веру Магомета и, получив новое имя Дауд, обрел свободу, ибо закон запрещает правоверным иметь в рабстве мусульманина. Правитель Багдада отправил мальчика обучаться наукам и военному искусству, в течение многих лет следил за его успехами, и так велико было расположение его к юноше, что он отдал Дауду в жены свою дочь. После смерти Сулеймана Буюк-паши, не имевшего сыновей, несколько его зятьев по очереди занимали место правителя, Дауд в то время был всего лишь муллой, поскольку получил хорошее образование. Именно тогда нишанджи впервые попытался обвинить его в заговоре, но великий визирь Мехмет-Эмин-Рауф паша внимательно изучил дело и заявил о невиновности Дауда.

В 1817 году султан Махмуд утвердил Дауд-пашу правителем Багдадского пашалыка и до сих пор не имел причин быть им недовольным – Дауд привел в порядок дела пашалыка, исправно платил дань, обуздал янычар, открыл мануфактурное производство и основал типографию. Вступил в должность правителя, он сразу предложил Мехмет-Эмин-Рауф-паше, к тому времени уже смещенному с должности великого визиря из-за происков Алет-эфенди, занять при нем в Багдаде должность кахия (первого министра). Нишанджи тут же выдвинул против Дауда новое обвинение в измене, и вновь султан не поверил, хотя и не позволил опальному Мехмет-Эмин-Рауф-паше отправиться в Багдад. Теперь нишанджи вновь строил козни против Дауд-паши. Почему?

Гарабет смял записку и бросил в огонь. Наблюдая, как пламя пожирает бумагу, он продолжал размышлять. Нужно будет предупредить правителя Багдада и Мехмет-Эмин-Рауф-пашу о новых кознях нишанджи. Оба будут благодарны ему, епископу Гарабету, а для того, кто желает в будущем занять патриарший престол, нужно иметь как можно больше союзников.

Увидев, что лицо епископа разгладилось, Корьюн протянул ему последний исписанный им лист.

«После совещания с министрами султан говорил с нишанджи наедине. Говорили по-французски. Нишанджи сказал, что великий визирь придумал хорошо, два армянина и три еврея. Султан смеялся. Нишанджи тоже засмеялся, но я ничего не понял»

Но Гарабет понял сразу.

«Значит, богопротивное надругательство над останками несчастного патриарха Григория задумано нишанджи, а не великим визирем, Бендерли всего лишь выполнял приказ султана. Что ж, Алет-эфенди будет удовлетворен не полностью – армяне в этом грязном деле участвовать не станут»

Он взглянул на неподвижно сидевшего дильсиза.

– Это все?

Юноша неуверенно кивнул, и лицо его выразило смущение. Неожиданно он вновь потянулся к перу.

«Сегодня я проходил мимо богатого греческого дома в Галате. Солдаты его громили, вытаскивали сундуки и ценности, потом выволокли женщину с девушкой. Я подумал о Леде. Оттолкнул солдат, показал им, что хочу забрать женщин себе. Они не посмели противиться дильсизу султана, нас все боятся. Я увел женщин и спрятал. Показал знаком, чтобы сидели тихо, пока вернусь. Что мне теперь делать? Не могу их бросить»

Гарабет ощутил сильнейшую досаду – спрятав богатых гречанок, дильсиз совершил несусветную глупость. Больше того, он подверг смертельной опасности и себя, и епископа. Однако лицо и голос его оставались спокойными:

– Кто они? Ты показал им, что понимаешь их?

«Старшая женщина много плакала, говорила, предлагала деньги, но я притворился, что не понимаю»

– Это хорошо, – епископ почувствовал некоторое облегчение, – скажи мне, где ты их спрятал, а сам поскорее возвращайся в Топкапы, я о них позабочусь.

Разумеется, он не собирался помогать двум гречанкам, но следовало немедленно удалить дильсиза, пока он не наделал глупостей. Пусть возвращается во дворец, а о женщинах позаботится Бог. Он, епископ Гарабет, помолится о них и попросит Всевышнего защитить несчастных.

«У меня был припрятан каяк, я накрыл их куском парусины и перевез через залив. Сейчас каяк на пристани, недалеко от твоего дома. Я перевернул его и накрыл куском парусины. Они сидят под днищем и дрожат, как мыши. Старшая женщина сказала, что она Пенелопа, жена купца Полихрони. Девушка ее дочь»

Гарабет вздрогнул и стиснул зубы.

– Я передумал, – сказал он, – будет надежней, если за ними отправишься ты, а не я. Приведи их сюда, я открою заднюю дверь, а ты проследи, чтобы никто вас не заметил. Когда они войдут, захлопни дверь и немедленно уходи. Поспеши во дворец, тебя никто ни в чем не должен заподозрить.

Дильсиз кивнул и, поднявшись, выскользнул в дверь. Гарабет прижал руку к груди, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Пенелопа Полихрони! Видно, его подстерегла сама судьба.

…В течение многих лет Гарабет заказывал у греческого купца Крайоса Полихрони редкие книги. Крайос был вдов, имел взрослых детей, которые проживали с семьями в Венеции и Смирне, а сам обосновался в Константинополе, поскольку имел там множество клиентов, и для исполнения их заказов постоянно совершал поездки в Европу. И все шло хорошо, пока Полихрони не решил вновь жениться.

Жена его, хорошенькая гречанка Пенелопа, была на тридцать лет моложе супруга и, как поговаривали, начала изменять ему чуть ли не в день свадьбы. Как-то раз Крайос прислал Гарабету записку – сообщал, что заказ его выполнен, и после полудня можно будет книгу забрать. Однако, когда епископ явился к Полихрони, оказалось, что того неожиданно вызвали в Топкапы – Крайос поставлял книги для библиотек султана Селима и прекрасной Накшидиль. Дома была лишь Пенелопа – сияющая очарованием молодости, гостеприимная и… вполне доступная. Она передала Гарабету книгу, посмотрев на него тем откровенным взглядом, каким смотрят на мужчин – даже на священников – женщины определенного сорта. Гарабет же, как и говорил Нерсесу, никогда не считал, что уступить зову плоти – такой уж тяжкий грех.

Связь их продолжалась довольно долго, а ничего не подозревавший Крайос продолжал привозить Гарабету книги. В один прекрасный день Пенелопа объявила епископу, что ждет ребенка. И, скорей всего, ребенок от него. Учитывая распутное поведение молодой гречанки, Гарабет не принял ее слова всерьез. По причине беременности Пенелопы связь их вскоре прекратилась, однако, когда родилась Калипсо, оказалось, что малышка весьма похожа на епископа – даже носик ее имел ту же, что и у него, форму. Правда, черты лица Гарабета были гармоничны и отличались утонченностью, а у Калипсо с возрастом нос начал неудержимо расти, уродуя ее в общем-то милое личико. Тем не менее, это не мешало ей с юных лет вести, подобно матери, распутную жизнь.

У девочки был прекрасный голос, ее с детства обучали пению, а в пятнадцать лет отправили в Венецию, где жила семья старшего сына Крайоса, – хотели, чтобы она брала уроки у венецианских мастеров вокала. Однако родственники вскоре отослали Калипсо обратно – брат сообщил отцу, что она своим поведением опозорила их уважаемую семью. По его словам малышка Калипсо чуть ли не открыто залезла в постель к живущему по соседству с ними иностранцу – англичанину лорду Байрону, изгнанному из Англии за столь распутное поведение, что порядочным женщинам не следовало даже отвечать на его поклоны.

Гарабет узнал обо всем от Пенелопы, когда зашел к Полихрони за новой книгой, – его бывшая возлюбленная под большим секретом пожаловалась ему на бессовестного пасынка, оболгавшего «сестру»:

«Ты не поверишь, мой ангел, какие злые бывают люди! Родной брат, – произнеся эти слова, Пенелопа даже не покраснела, – возводит напраслину на сестру! А тот ужасный англичанин? – она закатила глаза. – Зачем только таким негодяям разрешают жить рядом с порядочными людьми и разговаривать с невинными девушками! Ходят слухи, что он, этот Байрон, связан с самим дьяволом. Тебе знакомо его имя? Говорят, он пишет дрянные стишки»

Слушая Пенелопу, епископ с трудом мог удержаться от смеха – разумеется, имя лорда Байрона было ему знакомо, но поведение девчонки Калипсо никоим образом его не касалось, поскольку она считалась дочерью Крайоса…

Теперь Калипсо и ее мать оказались в опасности, и неожиданно пробудившаяся совесть повелевала Гарабету оказать им помощь. Подойдя к двери комнаты Амо, он громко постучал и сказал выглянувшему старику:

– Сейчас сюда придут две женщины, о которых никто не должен знать. Дай им поесть, отведи в комнату для гостей и отправляйся спать. Я буду работать у себя в кабинете.

Внизу громко хлопнула дверь, ведущая в дом с черного хода. Гарабет взглянул на Амо и, кивнув, отправился к себе в кабинет. Достав с полки книги по богословию, он сел писать трактат, напряженно прислушиваясь к доносившимся из-за двери тихим шагам, голосам и всхлипываниям.

Наконец все в доме стихло. На минарете в последний раз прокричал муэдзин, за окном начали сгущаться сумерки. Гарабет зажег свечи и, продолжая работу, одновременно раздумывал, что ему делать с гречанками – еще два дня назад он мог отправить их из Константинополя на одном из зашедших в порт судов, но теперь ни один капитан не осмелится тайно принять беглянок на борт. Придется просить о помощи русского посла Строганова. В тот самый момент, когда в мозгу его родилось это решение, послышались легкие шаги и Пенелопа, впорхнув в кабинет, бросилась ему на шею.

– Ах, ангел мой, какой ужас, какой ужас! Бедная Калипсо, она так измучилась, что сразу уснула.

– Пусть спит, – отстранив гречанку, буркнул Гарабет, – где твой муж?

Пенелопа вытащила платочек, прижала к глазам. Всхлипывая, отрывисто говорила:

– Крайос две недели назад уехал в Смирну. Навестить дочь, она родила сына. Обещал вернуться. К Пасхе. Но даже не написал. Я ждала, ждала. Потом узнала, что в Смирне…

Голос ее задрожал. Гарабет тяжело вздохнул – резня в Смирне была еще более жестокой, чем в Константинополе. Если Крайос Полихрони не вернулся и не написал, значит, его, скорей всего, уже нет в живых.

– Я позабочусь о тебе и девочке, с утра пошлю записку русскому послу Строганову, – епископ старался, чтобы голос его звучал, как можно суше, – попрошу его укрыть тебя и твою дочь в своем доме, а потом помочь вам покинуть Константинополь вместе с посольскими служащими.

Пенелопа вновь закинула руки ему на шею, заглянула в глаза, прошептала:

– Ты мой спаситель. Обними меня.

«Почему бы и нет? – подумал Гарабет, внезапно ощутив, что тело его готово ответить на призыв прильнувшей к нему женщины. – Я не так уж и стар, что такое шестьдесят?»