Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 14

Султан Махмуд чувствовал себя отвратительно, уже несколько дней его мучили боли под ложечкой, тупо отдающие в правый бок.

«Все от постоянных тревог, – с отвращением глотая прописанную придворным врачом настойку, думал он, – была бы жива мама…»

Уже четвертую весну рядом с ним не было матери, и за время, прошедшее со дня ее смерти здоровье его сильно ухудшилось. Не то чтобы султан, взрослый мужчина и могущественный повелитель Османской империи, нуждался в материнской заботе, но никто, кроме прекрасной Накшидиль, не мог ласковым прикосновением руки отогнать терзавшие его тяжелые мысли, мудрым словом успокоить грызущую тревогу.

Аллах насылал на земли османов беду за бедой. Опытный военачальник Хуршид-паша до сих пор не сумел одолеть непокорного пашу Янины. Время шло, янинский паша Али Тебелен успешно сопротивлялся, и этим не преминули воспользоваться мятежники Румелии – перебравшись из России в Молдавию, русский офицер и грек по национальности Александр Ипсиланти поднял восстание. Правда, русский император Александр сразу же открестился от Ипсиланти, но Махмуд не уверен был в его искренности – возможно, русские только и ждут, когда он введет войска для подавления восставших, чтобы, пользуясь предлогом, объявить войну.

Конечно, война с русскими неминуема, но не теперь – османская армия в ее нынешнем состоянии не в силах была воевать с русскими. По ночам, морщась от боли и ворочаясь с боку на бок, султан с горечью думал:

«За столько лет я так и не смог продолжить реформы, начатые дорогим моим кузеном Селимом, ибо на пути у меня, как стена, стоят янычары. Страшная сила, с которой я не могу справиться. Пока еще не могу! И сейчас мне опять нужно найти деньги, чтобы заплатить им»

При мысли о янычарах, Махмуд холодел от ненависти, вспоминая страшные дни бунта, во время которого был свергнут его любимый кузен Селим, и оба они – Махмуд и Селим – стали заложниками нового султана Мустафы Четвертого. Единокровного брата Махмуда. И когда верный Байракрат привел в Константинополь войска, чтобы освободить Селима, тот прекрасно сознавал, что палачи опередят спасителей.

«Мне не выйти из Топкапы живым, – тайно написал он Накшидиль, – торопитесь, спрячьте Махмуда»

Записку передала верная калфа (служанка в гареме) Чеври. И когда стражники Мустафы, задушив Селима, метались по дворцу в поисках Махмуда, верная Чеври стояла на лестнице, кидала в них горячими углями и во все горло вопила:

– Не пущу! Шехзаде у меня в комнате, а чужим мужчинам нет доступа в гарем, прочь!

Разумеется, Махмуда в ее комнате не было – за то время, что Чеври удерживала стражников на узкой лестнице, верные Накшидиль слуги помогли ему выбраться на крышу и вывели из Топкапы через Врата Мертвых. Другая служанка не посмела бы пойти на такой риск – разъяренные неудачей стражники вполне могли ее прикончить, – но Чеври была бесконечно предана Накшидиль.

Семья Чеври исповедовала ислам и покинула Имерети, когда Цицианов ввел туда войска. В Константинополе они едва сводили концы с концами, жили в основном за счет продажи рукоделий Чеври – она изумительно вышивала и плела кружева. Однажды ее работы увидела Накшидиль и, выкупив девушку у семьи, поставила ее в гареме старшей над кружевницами. Она часто вызывала к себе Чеври – заказать кружева или расшить вышивкой юбку, – и обращалась с девушкой очень ласково, чем вызвала ее горячую привязанность. В своей родной семье Чеври была изгоем – после перенесенной в детстве болезни она перестала расти и в двадцать пять лет ростом и худобой не отличалась от восьмилетней девочки, за что даже родная мать постоянно насмехалась над бедняжкой.

После воцарения Махмуда Накшидиль спросила у Чеври, какой награды та желает за спасение молодого султана, и Чеври попросила принять в гарем ее племянницу Алидженаб. Служанка надеялась, что девочка, получив образование, будет, как и многие другие воспитанницы гарема, выдана замуж за офицера или чиновника, но случилось иначе – Алидженаб заметил сам султан Махмуд.

Она не была красавицей, но ее очарование сводило с ума молодого султана. Конечно, он наслаждался и с другими женщинами. Красавиц Пертевпияле и Хошьяр выбрала сыну сама Накшидиль. Родив султану детей, они из икбал (постоянная фаворитка) превратились в кадин (жена). Имеретинский царь прислал в гарем свою дочь Ашуб-и-джан – рыхлую, белокожую, с огромным носом. Это был политический союз, поэтому Махмуд обязан был посещать царевну не реже, чем остальных кадин, впрочем, делал это без всякого отвращения – имеретинская Ашуб-и-джан получила изысканное воспитание и имела мягкий покладистый характер. А сколько гёзде (наложница, однажды развлекшая султана), приведенных евнухами, но не оставивших следа в памяти султана, посетили его ложе! Однако Алидженаб он выбрал сам.

Теперь ей исполнилось двадцать пять, но она выглядела также, как и в пятнадцать, хотя рожала не меньше, чем остальные кадины. И, главное, сын Алидженаб, маленький Абдул-Хамид был жив. Единственный сын султана, доживший до восьми лет. Махмуд уже решил, что назовет его своим наследником, когда мальчику исполнится четырнадцать. Если, конечно, Абдул-Хамид доживет до этого возраста.

Поворочавшись немного, Махмуд почувствовал, что микстура начала действовать, боль утихала. Чтобы отвлечься, он попытался припомнить имя умершего последним сына – кажется, это был шехзаде Абдулла, сын Хошьяр. Или шехзаде Ахмед, сын Пертевпияле? Всех своих умерших сыновей он, разумеется, помнить не мог – их было слишком много. Дети в гареме умирали так часто, что с этим смирились даже их матери – можно ли сетовать на волю Аллаха? Кизляр-ага (главный евнух) записывал в книгу имя, дату рождения и дату смерти ребенка, а вскоре о маленьком принце или принцессе забывали, и их матери пытались зачать новых. Теперь все кадины опять были беременны, но султан не надеялся получить от них потомство – его сестра Эсма-султан считала, что они уже слишком стары.

Из-за беременности кадин султан не призывал никого из них к себе, деля ложе с икбал или гёзде, но Алидженаб время от времени посещал – из-за сына и еще из-за того, что ему приятно было смотреть на ее сияющее белизной лицо с очаровательными ямочками на щеках. И теперь, почувствовав, что приступ прошел окончательно, Махмуд поднялся и направился в покои Алидженаб.

При виде султана, она вся засветилась от радости и склонилась так низко, как позволял ей округлившийся стан.

– Да пребудет Аллах с могущественным повелителем.

– Садись, – поспешно сказал он, не ответив на традиционное приветствие, – не кланяйся так низко, ты повредишь ребенку. Как Абдул-Хамид?

Засуетившись, Алидженаб немедленно велела одной служанке привести сына, другой – приготовить чай. Заглядывая в глаза султану, она говорила:

– Прикажет ли повелитель подать к чаю гюлляч (сладость из молока, граната и теста) и пахлаву, или послать на кухню за бараньим пловом и блинами?

Махмуд вспомнил о недавнем приступе и поморщился:

– Только чай, Алидженаб.

Привели восьмилетнего шехзаде Абдул-Хамида. Это был здоровый красивый ребенок, личико которого при виде отца выразило искреннюю радость.

– Припадаю к ногам повелителя Вселенной, – поклонившись, звонко произнес он, -. Пусть Аллах дарует повелителю долгие годы жизни и славу, немеркнущую в веках.

– Подойди и обними меня, а потом сядь и расскажи о своих успехах, – велел Махмуд, – довольны ли тобой учителя?

Сидя напротив отца, маленький Абдул-Хамид начал рассказывать, изредка косясь на сияющую от гордости мать. Махмуд одобрительно кивал головой, но почти не слушал, его вновь начали терзать тоскливые мысли.

«Успею ли завершить то, что начал? Улемы препятствуют не меньше, чем янычары, нынешний шейх-аль-ислам Халил-эфенди чуть ли не в глаза осмеливается говорить мне, что реформы подрывают устои, на которых стоит империя и губят страну. И что народ называет меня султаном-гяуром. Один лишь Алет-эфенди, мой нишанджи, меня понимает. Он прав, тысячу раз прав – потомки оценят мои деяния, даже если современники станут проклинать»

– Если мой великий отец пожелает, я прочту суру аль-Фатиха, открывающую Коран, – мальчик вопросительно взглянул на отца.

Вздрогнув, Махмуд поднялся.

– Нет, – ответил он резче, чем хотел бы, но, заметив огорчение в глазах сына, погладил его по кудрявой голове и пообещал: – Ты прочтешь мне суру в другой раз, сын мой, а я перед вечерней молитвой хочу навестить твою тетю Эсму.

Чай на подносе остался нетронутым. Глядя вслед султану, Алидженаб тихо всхлипнула. Абдул-Хамид подбежал к матери, чтобы ее обнять, но та ласково его отстранила от своего живота:

– Осторожно, сын мой.

«Нужно сделать все, чтобы мой Абдул-Хамид и ребенок, которого я сейчас ношу, выжили, – думала она, – вдруг султан больше не пригласит меня на свое ложе? А все Эсма султан – постоянно твердит, что нужно обновить гарем, потому что кадины стары и не могут рожать здоровых детей. Сука она, да простит меня Аллах! Я выгляжу намного моложе, чем Пертевпияле и Хошьяр, и уж, конечно, я намного красивее, чем носатая царевна Ашуб-и-джан! И у меня есть мой сын Абдул-Хамид! До чего же противная эта Эсма султан – придет навестить Абдул-Хамида и притворяется, будто ей до смерти захотелось повидать племянника, а у самой язык, как у змеи: ребенок, мол, хрупкий, нужно еще хотя бы двух шехзаде для империи. Старая карга, еще накаркает беду на моего мальчика! Для чего она взяла на воспитание эту еврейку Безмиалем из Цхинвали? Наверняка, чтобы подготовить ее для гарема брата! Девчонке уже почти четырнадцать, скоро Эсма-султан покажет ее повелителю. И разве захочет султан кого-нибудь еще, когда увидит ее?»

И Алидженаб протяжно всхлипнула, вспомнив тонкие черты прекрасного лица маленькой Безмиалем и ее огромные бирюзовые глаза.

Однако султан, направляясь к Эсме султан, меньше всего думал о новых икбал для своего гарема, его томила иная забота: как ему прийти к согласию с сестрой по одному крайне щекотливому вопросу, уже не раз поднимавшемуся в течение многих лет. Дело в том, что Кучук Хуссейн, муж Эсмы, после их свадьбы получил от султана Селима в дар мастиковые плантации острова Хиос, приносящие огромный доход. Плантации считались хассом (коронные султанские земли) и были освобождены от налога. После смерти Кучук Хуссейна доходом безраздельно пользовалась Эсма султан, но в 1231 году хиджры (1816 год) нишанджи Алет-эфенди неожиданно заявил, что ознакомился с архивами и не нашел вакфунаме на плантации. Из этого следовало, что с дохода от продажи мастикового масла должен быть уплачен налог в казну.

Потребовать от сестры султана уплатить налог было неслыханной дерзостью, и многие ждали, что нишанджи за это поплатится головой. Но ничто не могло отвратить султана Махмуда от его любимца, тем более, что он и сам понимал: после заключения Бухарестского мира страна находится в крайне тяжелом положении, казна опустошена, а доход с мастиковых плантаций может существенно ее пополнить. Однако за Эсму тогда вступились валиде-султан Накшидиль и великий визирь Мехмед-Эмин-Рауф паша. Последний в запальчивости даже заявил, что Алет-эфенди имеет в этом деле свой личный интерес. За столь неосмотрительное высказывание в адрес всемогущего нишанджи он вскоре был отправлен в отставку, но доход остался у Эсмы – пойти против матери султан не посмел.

Отходчивая Эсма вскоре простила брату попытку ее ограбить. Впоследствии разговор о доходах с мастиковых плантаций возникал между ними не раз, хотя Махмуд больше не требовал, а просил. И каждый раз Эсма с нежной улыбкой отказывала могущественному брату – уверяла, что с удовольствием отдала бы все, что имеет, но доходы с плантаций ей лично не принадлежат, они идут на поддержку сиротских приютов, содержание театра и стипендии для обучающихся в Европе студентов. Теперь Махмуд, отчаянно нуждавшийся в деньгах и подстрекаемый Алет-эфенди, вновь отправился к сестре. На душе у него лежала тяжесть, но выхода не было, и на этот раз он собирался говорить с Эсмой более решительно.

Когда султан вошел, Эсма-султан занималась с двумя одетыми по-европейски девочками лет восьми-девяти – читала им забавный рассказ из французской книжки, и все трое весело смеялись.

«Бедняжка Эсма, – сочувственно подумал Махмуд, – она так мечтала о ребенке, но Аллах не дал ей счастья. Какая прекрасная мать из нее вышла бы!»

Приветствуя султана принцесса и девочки немедленно поднялись и склонились в поклоне. Эсма улыбнулась брату и по-французски сказала малышкам:

– Зернигар, Пертавнихяль, а теперь приветствуйте его величество так, как это делают европейские дамы.

Девочки немедленно присели перед Махмудом в глубоком реверансе. Он засмеялся и тоже поклонился им на европейский манер:

– Приветствую двух очаровательных дам.

– А теперь бегите к себе, дети, – велела Эсма и, когда Зернигар и Пертавнихяль убежали, внимательно вгляделась в лицо брата, – у тебя желтые белки глаз, Махмуд, – в голосе принцессы слышалось беспокойство, – наверное, опять был приступ. Ты болеешь все чаще и чаще. Я велю заварить тебе травяной чай.

Она хлопнула в ладоши и велела служанке принести чай. Махмуд, опустившись на подушки, устало заметил:

– Я не знаю покоя, оттого и все болезни.

– Что на этот раз?

Он усмехнулся, встретив ее проницательный взгляд, и пожал плечами.

– Худшее из всех зол – янычары требуют выплатить жалование.

Эсма тяжело вздохнула.

– Хорошо, доход с последней продажи мастикового масла твой.

– Ты неожиданно подобрела, сестра, – криво усмехнулся он, – неужели у меня такой больной вид?

– Ты знаешь, как я тебя люблю, Махмуд, – мягко возразила она, – и знаешь, как я любила Накшидиль.

– Я знаю, сестра, – он устало вздохнул и взял из ее рук чашку с цветочным чаем.

Эсма султан действительно искренне любила Махмуда и Накшидиль. Родная мать Айше возненавидела ее с самого рождения – за то, что Эсма родилась девочкой, а не мальчиком. И позже, родив сына – шехзаде Мустафу, – Айше не смягчилась. Эсма росла, не зная ни любви, ни привязанности, до тех пор, пока в гареме не появилась Накшидиль. Пожалев маленькую принцессу, она окружила ее заботой, и Эсма была гораздо более привязана к сыну Накшидиль, чем к родному брату Мустафе. Она радовалась, когда на трон взошел Махмуд, именно она во время очередного янычарского бунта дала совет прикончить заточенного в Топкапы их брата, свергнутого султана Мустафу:

«Пусть с Мустафой поступят так, как он поступил с Селимом, – жестко сказала она Махмуду, – и тогда бунт стихнет сам собой – ведь кроме тебя нет других потомков великого Османа, а менять династию бунтовщики не посмеют»

Накшидиль, с молоком матери впитавшая азы христианского учения, не решилась бы толкнуть сына на братоубийство, но Эсма, при том, что получила блестящее европейское образование, была истинной дочерью османов и, подобно завоевателю Фатиху, знала твердо: того, кто представляет угрозу трону, следует уничтожить. Даже, если это твой родной брат. Ни смерть недалекого и слабого брата Мустафы, ни стенания их матери Айше не вызвали у нее слез и сожалений, потому что достойным повелителем османов она видела одного Махмуда. И теперь, продолжая с тревогой и любовью вглядываться в его лицо, она продолжала:

– Я все готова тебе отдать, а если отказывала, то только потому, что не хочу, чтобы мои доходы попали в руки Алет-эфенди. Ты доверяешь ему распоряжаться казной, но алчность этого человека с годами возрастает.

Махмуд недовольно нахмурился.

– Я понимаю, сестра, ты обижена на Алета за его предложение урезать твой доход с мастиковых плантаций в пользу казны. Но ведь он не желал нанести тебе обиду, а хотел всего лишь получить дополнительные средства для проведения реформ. Увидев твое огорчение, я не стал настаивать и предоставил все твоей доброй воле.

Эсма поджала губы и стала в этот момент очень похожа на их общего отца – покойного султана Абдул-Хамида.

– Сейчас я говорю не о мастиковых плантациях, брат мой, меня тревожит война с янинским пашой Тебеленом, развязанная по настоянию Алета. Почему он так настаивал, почему нельзя было подождать смерти старого Тебелена и по закону передать власть на Янине чиновникам, как ты это сделал с Чапван-оглу? Наверняка Алет рассчитывает, что, когда твои войска овладеют Яниной, он сумеет присвоить себе часть богатств паши – ведь ты доверил ему неограниченную власть.

Султан побагровел.

– Ты повторяешь гаремные сплетни, – сердито воскликнул он, – Алет-эфенди честен и предан мне, советы его бесценны. Моя мать Накшидиль султан относилась к нему с большим уважением, и не говори о нем плохо!

Тяжело вздохнув, Эсма сделала вид, что испугалась его гнева.

– Как угодно повелителю, – покорно проговорила она.

– Алет-эфенди был тысячу раз прав, – немного успокоившись, продолжал Махмуд, – с Али Тебеленом пора кончать, этот изменник вошел в сношения с русским императором и предложил ему помощь в случае войны России с Османской империей, наверняка он связан с Ипсиланти. Ждать же его смерти бессмысленно – Тебелен в свои восемьдесят лет целые дни проводит в седле, как юноша, и жена недавно родила ему дочь. Так что я сам укажу старому негодяю путь в Джаханнам (ад в исламе).

На хвастливые слова брата Эсма не ответила, лишь опустила ресницы, чтобы скрыть мелькнувшую в глазах насмешку – османская армия во главе с Хуршид-пашой уже более полугода безуспешно пыталась взять янинскую крепость, и скорого конца этому противостоянию пока не предвиделось – Янина имела мощную артиллерию и сильный гарнизон. Однако спорить с султаном принцесса не стала.

– Тебе лучше знать, брат мой, – кротко согласилась она, – единственно, чего я желаю, это здоровья, спокойствия и множества крепких наследников моему повелителю. Ты уже видел сегодня Зернигар и Пертавнихяль, как они тебе понравились?

Махмуд невольно улыбнулся – он прекрасно понимал ход мыслей Эсмы.

– Очаровательны, но ведь они еще малышки, дорогая сестра. Да у меня и нет сейчас никакого желания пополнять свой гарем, я доволен моими кадинами, и у меня есть наследник.

– Нужно думать о будущем империи, – строго возразила принцесса, – одного сына мало. Абдул-Хамид умный и здоровый мальчик, но ему еще нет девяти, в любой момент нить его жизни может оборваться по воле Аллаха.

Слова сестры больно кольнули сердце султана.

– Я объявлю Абдул-Хамида своим наследником в четырнадцатый день его рождения, – резко ответил он.

Эсма кивнула.

– А я благословлю этот день. И, тем не менее, нужны другие сыновья. Твои кадины стары, старшие прожили на земле уже больше двадцати пяти весен. Если они до сих пор не смогли родить тебе сыновей, то не стоит их больше мучить. Ты прав, Зернигар и Пертавнихяль еще малы, но сегодня я хочу представить тебе Безмиалем. Ей уже исполнилось четырнадцать.

Султан слегка поморщился – после смерти Накшидиль Эсма решила, что теперь именно на ней лежит задача готовить кадин и икбал для гарема брата. Однако Махмуд привык к своим женщинам, воспитанным его матерью, к тому же из-за многочисленных тревог и забот ему часто нездоровилось, и все это отвращало его от каких-либо перемен. Всех представляемых Эсмой девушек он деликатно отвергал, и огорченная принцесса, выделив своим воспитанницам приданое, выдавала их замуж. Однако попыток она не оставляла, и теперь Махмуд, чтобы не обидеть сестру, подавил вздох и согласился:

– Хорошо, я на нее взгляну.

Он ожидал, что девушка будет одета по-европейски, но к его удивлению вошедшая Безмиалем была укутана в светлый чаршаф (чадра). Тоненькая, как молодое деревце, она на миг застыла перед султаном, дрожа от волнения, а потом упала к его ногам, коснувшись лбом пола и застыла.

– Встань, Безмиалем, и подними чаршаф, – велела Эсма султан.

Покорно выпрямившись, Безмиалем открыла лицо, и у Махмуда перехватило дыхание – такой атласной кожи он никогда не видел. В уголках тонко очерченного крупного рта словно затаилась усмешка, скромно опущенные длинные ресницы изредка вздрагивали.

– Посмотри на меня, Безмиалем, – мягко попросил султан, а когда два огромных зеленых светильника одарили его озорным взглядом, приблизился к ней и приподнял рукой девичий подбородок, – откуда ты родом?

– Я из эбраэли (грузинские евреи), повелитель. Мой отец служил царевичу Илону, наша семья покинула Картли и уехала в Константинополь, когда царскую семью насильно увезли в Россию. Я самая младшая из детей, когда моя мать умерла, Эсма султан из милости приняла меня в гарем.

Эсма с трудом могла скрыть радость – султан коснулся девочки, значит, она понравилась ему, и он призовет ее к себе на ложе.

– Каким наукам ты успела обучиться у Эсмы султан? – с улыбкой спросил Махмуд.

– Вышивать золотом, петь и играть на клавикордах, повелитель, – бойко перечислила Безмиалем.

– Разве тебя не научили говорить и читать по-французски? – изумился он, вопросительно взглянув на сестру. – Неужели тебя в гареме не научили носить европейскую одежду и делать реверансы?

– Всему этому обучила меня моя мать, пока была жива, – чуть выпятив подбородок, с легким вызовом в голосе ответила девочка, – моя мать была образованная женщина, повелитель, она служила царице Дареджан.

– Тогда беги к себе, надень европейское платье и возвращайся, – велел он.

Вспыхнув, Безмиалем склонилась в поклоне и почти выбежала из комнаты.

Эсма султан рассмеялась:

– Я велела ей нарядиться в самое красивое платье, чтобы предстать пред очи султана, а она надела чаршаф. Ужасная озорница! Но прелестна, не правда ли? Обожает участвовать в спектаклях, которые мы постоянно ставим, заучивает роли почти мгновенно, прекрасная память. Ты призовешь ее на свое ложе?

Он кивнул.

– Да. Но не раньше, чем через год, она еще слишком молода. Столько времени утекло, а я все не могу забыть Фатиму, – глаза его подернулись печалью, – бедняжка, ей было всего четырнадцать, такая хрупкая! Слишком юна, чтобы родить дитя, но я был нетерпелив и об этом не думал, поэтому Аллаху угодно было, чтобы она покинула меня вместе с нашим ребенком.

Безмиалем вернулась в нежно-зеленом, под цвет ее глаз платье. Изящно присев перед Махмудом в глубоком реверансе, она на чистейшем французском языке нежно проговорила, почти пропела:

– Рада служить вашему величеству, что изволите приказать вашей преданной служанке Безмиалем?

Махмуд Второй оставил покои сестры в прекрасном настроении. Несколько чашек выпитого им травяного чая успокоили боль в подреберье, веселое щебетание Безмиалем и исходящий от нее тонкий аромат душистого мыла на короткое время заставили его забыть обо всех тревогах.