Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 18

Подвижный туман, окутывавший долину, внезапно исчез, отчетливо стал виден город, лежавший у подножия высокого горного хребта, и разбросанные повсюду селения. Приподняв штору закрепленного на спине верблюда походного шатра, Леда во все глаза смотрела на скрытые в облаках вершины гор, башни разрушенной крепости, цветущие сады и виноградники. Возглавлявший караван Гурген Юзбаши незаметно за ней наблюдал. Во время их пути на корабле от Константинополя до Трапезунда и потом, когда останавливались для ночлега в Байбурте, Эрзеруме и Карлиове, молодая гречанка не сказала и пары слов – ни Гургену, ни попутчикам, ехавшим с караваном от Трапезунда в Эрзерум на свадьбу к родственникам. В Эрзеруме, где дела задержали Юзбаши на три дня, она заперлась в снятой для нее на постоялом дворе комнате и ни разу не подошла к окну.

Гурген, выполняя приказ щедро заплатившего ему епископа Гарабета, неустанно заботился о том, чтобы молодая женщина в пути ни в чем не нуждалась. Он каждый раз сам проверял, хорошо ли прикреплен к спине верблюда ее шатер, и удобно ли сидение, но разговаривать с ней не пытался – видел, что она подавлена и напугана. Епископ сообщил ему о Леде лишь то, что считал нужным, но Гурген, знавший о резне в Смирне и начавшихся погромах в Константинополе, понимал, что беременная гречанка не по доброй воле покинула родной дом. Он от души жалел ее и обрадовался, когда заметил, что время берет свое, и она постепенно успокаивается. Когда караван в предрассветных сумерках покидал Карлиову, Леда несколько раз с любопытством выглядывала из-за шторы, а теперь и совсем осмелела – высунулась, лицо раскраснелось, глаза светились любопытством. Гурген направил коня к ее верблюду и по-гречески сказал:

– Перед нами Муш, госпожа, – он указал в сторону уходящих на восток широких горных склонов, – это Немрут и Гргур, они тянутся до самого озера Ван, вон там вершины Аватамк и Карке.

Гречанка с любопытством огляделась.

– Ты часто водишь сюда караван, ага? – спросила она, и Гурген вдруг сообразил, что впервые слышит ее голос.

– Когда как, госпожа, Муш город небольшой. Сюда я везу ткани и стекло, редкие товары из Венеции и Румелии, а здесь у гончаров покупаю горшки, они просят недорого. В Карсе и Эрзеруме их посуду хорошо берут, так что свою выгоду я имею.

Леда понимающе кивнула – первый муж-купец, возвращаясь из дальних поездок, часто рассказывал ей о своих делах и совершенных сделках. Взгляд ее задержался на полуразрушенной крепости, у подножия которой лежал город.

– Какие интересные башни! Наверное, очень старые?

– Этой крепости уже почти полторы тысячи лет, – указывая вдаль и щурясь от яркого солнца, сказал Гурген, – ее построил сам Ваган Мамиконян, великий полководец. Он возглавил восстание против персидского владычества, но потом заключил мир с молодым персидским шахом Балашем и помог ему разгромить другого претендента на шахский престол – Зареха. За этот союз с персами многие называли Мамиконяна предателем. Но ведь всегда лучше договориться, чем воевать, правда?

С интересом слушавшая его Леда неуверенно кивнула.

– Наверное.

– Когда люди воюют, – продолжал Гурген, – они убивают и разрушают, а когда враги договариваются между собой, они спокойно живут в мире. Растят детей, торгуют и строят храмы. За помощь, оказанную Мамиконяном, шах Балаш поклялся не трогать христианских храмов и не насаждать персидскую религию зороастризм.

– Я думала, персидский шах – мусульманин, – удивилась Леда.

Юзбаши улыбнулся.

– Ислам пришел в Персию позже, Балаш был язычником. Пророк Магомет много лет боролся с зороастризмом, ему в свое время даже пришлось бежать от язычников из Мекки в Медину. В Армении же Мамиконян разрушил все языческие храмы и сохранил христианскую веру. Именно он отстроил Эчмиадзин и основал там монастырь.

– Ага Юзбаши, я даже не подозревала, что ты такой ученый человек, – с уважением проговорила Леда, – мой первый муж тоже был купцом и часто говорил со мной о делах, но он никогда ничего такого не рассказывал.

Сказав это, она сразу же спохватилась – епископ Гарабет не велел ей ни с кем говорить о своей прошлой жизни. Однако Гурген, сделав вид, что ничего не заметил, весело расхохотался:

– Ученый! Скажешь же, госпожа! – он вытер тыльной стороной ладони слезы смеха, размазав по лицу влагу, смешанную с дорожной пылью. – Я обычный купец. Мне все это рассказывал мой родственник, священник из Карса. Вот он действительно ученый, прочитал, наверное, все книги, какие есть, а уж так рассказывает, что заслушаешься, и само все в голове укладывается. Жаль только, что странного ума человек.

Леда широко открыла глаза.

– Помешанный?

– Да нет, только непохож на других. Обучался в Европе в лучших университетах, мог там остаться и быть большим человеком, но вернулся к себе в Карс, чтобы принять сан священника и учить детей в церковной школе. Говорит, хочу для каждого армянина моей земли зажечь светильник знания.

– Я тоже ходила в школу для девочек, – неуверенно заметила Леда, не совсем понявшая слова купца, – а мой второй муж… – она запнулась, но вспомнила, что Юзбаши везет ее в Муш к родным Корьюна и знает о втором муже-армянине, – он учился где-то здесь, в монастыре, и умеет писать и читать на разных языках.

Гурген покачал головой.

– Видно, башмачник Петрос, отец твоего мужа, мудрый человек, раз послал сына учиться, госпожа. Мне приходилось разговаривать со многими здешними ремесленниками – они стремятся передать сыновьям свое ремесло, но знать грамоту считают лишним.

– Ты… ты видел когда-нибудь родителей моего мужа, ага Юзбаши?

Леда вспыхнула, во взгляде у нее была тревога. Гурген, понимавший смятение молодой женщины, ехавшей к совершенно незнакомым людям, уклончиво ответил:

– Не видел, но слышал, что Петрос хороший мастер, и живут они неплохо. Не тревожься, госпожа, все будет хорошо, а теперь опусти штору – сейчас мы въедем в Муш, не надо, чтобы прохожие на тебя глазели.

Муш произвел на Леду дурное впечатление – на узких грязных улицах лежали кучи навоза, над придорожной канавой с нечистотами поднимался смрад. За караваном с гиканьем бежали оборванные босоногие мальчишки, рядом с ними с громким лаем неслась стая голодных собак. Караван проследовал к городскому базару, находившемуся рядом с мечетью. Поговорив с местным меликом (здесь: старшина на базаре, в торговых рядах) и оставив караванщиков разгружать доставленный товар, Юзбаши повел Леду в церковь Сурб Марине – он привез для священника послание от епископа Гарабета.

Епископ писал, что Корьюн, сын башмачника Петроса, вынужден был уехать по делам, поэтому решил до своего возвращения отправить беременную жену к своим родителям, чтобы те о ней позаботились. Гарабет просил священника лично сообщить родным Корьюна, что сам совершил обряд венчания. К письму был приложен документ, заверенный подписью епископа и его личной печатью. Священник дважды перечитал послание, повертел его в руках и вновь перечитал.

– Родители считали Корьюна погибшим, – сказал он Леде по-армянски, – почему твой муж за столько лет не сообщил им, что жив, женщина?

– Она не армянка и не понимает нашего языка, – поспешно вмешался Юзбаши, – по причинам, которые нас не касаются, ее муж не мог связаться с родными. Прошу тебя, помоги этой женщине, тер хайр.

Священник поразмыслил и решил, что загадочное отсутствие Корьюна каким-то образом связано с делами константинопольского армянского духовенства. Он не стал больше спрашивать, тяжело вздохнул и беспомощно развел руками:

– Не знаю даже, что мне делать, ага. Башмачник Петрос и его жена погибли в прошлом году. Поехали в деревню Цронке к родственникам, а на Цронке как раз налетели курды-кочевники, многих тогда убили. Правительство ничего не делает, чтобы защитить армян, деревни пустеют. Налетит шайка – урожай заберут, молодых мужчин в рабство угонят, красивых женщин к шейхам в гарем.

Леда, не понявшая сказанного, но встревоженная его тоном, вопросительно посмотрела на огорченное лицо Гургена. Осторожно выбирая слова, тот сообщил ей, что родители Корьюна умерли. Губы ее задрожали.

– Тогда… тогда зачем мне туда идти?

– В доме Петроса живет его старший сын Ваче с семьей, – священник перешел на тюркче, – он унаследовал отцовское дело, тоже шьет башмаки. Ваче человек неплохой, жену брата он приютит, я сам отведу вас в его дом. Младшие сыновья давно уехали, жизнь в Муше нелегка.

– Так отведи нас поскорее, тер хайр, – сказал Гурген, которому не терпелось покончить с этим делом, и положил перед священником золотую монету, – а это прими от меня на нужды церкви.

Армяне Муша селились на склонах холмов. По дороге Леда с изумлением оглядывала скопления жилищ, местами напоминавшие пологую лестницу – дома были так тесно прижаты друг к другу, что крыша одного часто служила двориком другого. Дом семьи Корьюна в квартале Сурб Марине был сложен из неотесанного камня, возле стены играли дети, и тут же молодая беременная женщина с изнуренным лицом стирала белье в стоявшем на столе широком корыте. Увидев священника, она низко поклонилась ему и смущенно потупилась, стараясь не смотреть на незнакомцев. Осенив крестом ее и игравших малышей, священник спросил:

– Где сейчас твой муж, Манушак?

– Работает, тер хайр, – испуганно прошептала женщина, не поднимая глаз.

– Пошли за ним старшего сына, я должен с ним поговорить по важному делу.

Они вошли и оказались в большом полутемном помещении с двумя завешенными – от мух – окнами и низким потолком. В углу стояла низкая широкая тахта с двумя подушками – по всей видимости на ней спали хозяин с хозяйкой. У противоположной стены, прямо на земляном полу, лежали три детских тюфячка, накрытые пестрыми карпетами (домотканые коврики). При мысли, что ей предстоит здесь жить, Леду охватил ужас. Ноги ее задрожали, она опустилась на тахту, священник сел рядом с ней, Юзбаши остался стоять.

Ваче пришел минут через десять – огромный, с рано посеребренными сединой висками, подпоясанный грязным передником. Входя в дверь согнулся чуть ли не вдвое, чтобы не удариться о притолоку.

– Ты звал меня, тер хайр? – почтительно поклонившись, спросил он.

– Слушай меня внимательно, Ваче, сын мой, – торжественно начал священник, – эта женщина, – он кивнул на Леду, – жена твоего младшего брата Корьюна и носит его дитя.

Лицо Ваче выразило величайшую растерянность. Он взглянул в сторону нарядно – по его меркам – одетой женщины и стоявшего рядом с ней богатого купца из Тифлиса.

– Мы думали, что Корьюн погиб вместе с дядей. Так он жив? Но почему ничего не сообщил? Мама, бедная, сколько молилась за упокой его души!

Поскольку священник знал очень мало, объяснение его получилось очень путаным:

– Твой брат уцелел, но не мог об этом сообщить. Его жена чужестранка, она не понимает по-армянски. Сейчас Корьюну пришлось уехать, и он просил отправить его жену к родным в Муш.

Ваче в недоумении почесал затылок и покосился на Леду.

– Я не понимаю, тер хайр, эта богатая госпожа – жена моего брата? Но как я смогу о ней позаботиться? Я бедный человек.

Священник посмотрел на него с упреком.

– Ваче, я знаю, ты тяжелым трудом зарабатываешь себе на хлеб, чтобы прокормить семью, но твой долг, как старшего в роду, позаботиться о жене и будущем ребенке твоего брата.

Что ж, раз священник утверждал, что нарядная женщина – жена Корьюна, не верить было нельзя. Ваче тяжело вздохнул, выпрямился и важно ответил:

– Я свой долг знаю, тер хайр, – он повернулся к Леде и перешел на турецкий: – Сестра, мой дом – твой дом. Конечно, когда мы работали вдвоем с отцом, жили намного лучше, но теперь я в мастерской один, живем бедно. Видишь, пришлось все продать – ковер, стол кровати. Но пока я жив, ты всегда будешь иметь кусок хлеба и крышу над головой.

Леда испуганно огляделась и неожиданно заплакала.

– Ага Юзбаши, – говорила она по-гречески, утирая слезы, – у меня есть с собой немного денег и драгоценностей, я заплачу, только увези меня отсюда! Я умру здесь, увези меня в Тифлис, ты ведь туда едешь.

Гурген заколебался. Ему уже ясно стало, что при жизни Петроса семья жила намного лучше. Ваче, похоже, был не столь искусен в ремесле, как отец, заказчики к нему не шли. Нелегко кормить семью, жена скоро родит, для чего ему эта, неизвестно откуда взявшаяся родственница? А сама гречанка? Выросшая в солнечном Константинополе на берегу Золотого рога и привыкшая спать на мягкой пуховой постели, долго ли она протянет здесь, где от земляного пола тянет могильной сыростью? Раз она хочет ехать в Тифлис и оплатит дорогу, почему не выполнить ее просьбу? У нее есть деньги, а в Тифлисе с деньгами еще никто не пропадал – продаст драгоценности, вложит в какое-нибудь купеческое предприятие, будет иметь прибыль. В Тифлисе немало состоятельных женщин, ведущих дела не хуже мужчин. Стараясь взвешивать каждое слово, он рассудительно заметил:

– Муж госпожи хотел, чтобы она жила с его родителями, но их, к несчастью, уже нет в живых. Поэтому, если госпожа теперь желает уехать, это ее право. Когда Корьюн приедет за женой в Муш, сообщите ему, что она ждет его в Тифлисе.

Башмачник Ваче ощутил невероятное облегчение, однако священник сердито нахмурился:

– Если женщина не живет в семье, она легко может впасть в грех, ага, и тогда кара Божья падет на всех тех, кто способствовал ее падению.

Юзбаши, с грустью вспомнив, что прежде уже дал священнику золотой, сунул руку в карман и вытащил еще один:

– Помолись за эту женщину, тер хайр, – кротко попросил он, – пусть Бог всемогущий защитит ее от тех опасностей, о которых ты говоришь.

Монета утонула в кармане священника, лицо его разгладилось, взгляд подобрел.

Спустя два дня, закончив в Муше все дела, Гурген Юзбаши повел караван, нагруженный гончарными изделиями, обратно в Эрзерум. Двух верблюдов он за плату предоставил попутчикам – кроме Леды с ними ехали пожилой армянин с женой и дочерью-вдовой, возвращавшиеся со свадьбы родственника, и многочисленная имеретинская семья. Имеретины долго торговались с Юзбаши:

– У нас свои мулы, – возмущался глава семьи, – почему ты хочешь, чтобы я платил? Это не по-христиански, мы только хотим ехать рядом с твоими верблюдами, неужели с тебя от этого что-то убудет?

– Посмотри на охраняющих мой караван людей, – невозмутимо отвечал Гурген, – знаешь, сколько мне стоит их содержать и покупать оружие? Не хочешь платить – не плати, но тогда никто не станет защищать твоих жену и дочерей при встрече с разбойниками.

Поспорив немного, имеретин заплатил – в беспокойные времена путешествовать с женщинами без охраны было опасно. Леде Юзбаши сказал, что возьмет с нее плату по прибытии, поскольку должен будет все подсчитать – ее дорогу от Константинополя до Муша оплатил епископ Гарабет и дал денег больше, чем было истрачено. Однако он предупредил, что путь предстоит долгий: в Эрзеруме ему нужно задержаться, чтобы закупить ковры, заказанные меликом Тифлиса, оттуда караван последует в Карс, где дела тоже займут несколько дней, и лишь потом они направятся в Тифлис. Леде было все равно – только бы бежать подальше от ужасов резни в греческих кварталах Константинополя и нищеты армянских домов Муша. К ней опять вернулся страх, в течение дня она не поднимала штору, и лишь ближе к сумеркам выглядывала в щель, следя за мулами имеретинцев, шагавшими рядом с ее верблюдом.

Животные были явно перегружены – позади мужчин сидели женщины или дети, по бокам висели тяжелые тюки с вещами. Несмотря на выносливость, к ночи мулы уже еле передвигали ноги, задерживая верблюдов и раздражая Юзбаши. К счастью имеретины направлялись в Трапезунд и ехали с караваном только до Эрзерума. У Карсских ворот Эрзерума Юзбаши с удовольствием с ними распрощался и, уплатив пошлину турецким чиновникам, въехал в город.

В прошлый их заезд в Эрзерум Леда была в таком состоянии, что боялась даже приподнять штору, но теперь она огляделась и обнаружила, что город очень красив. Они пересекли главную улицу, широкую и красивую, с двух и даже трехэтажными домами, миновали мечеть Чифте-Минаре с двумя минаретами и, наконец, въехали в армянский квартал. Здесь длинными ровными рядами стояли магазины и мастерские ремесленников, Леда сразу узнала каменный дом возле церкви святого Аствацацина, где Юзбаши и его спутники останавливались по дороге в Муш.

Поскольку в это же время в город прибыл еще один караван, мест на постоялом дворе было мало, поэтому Леда ночевала в одной комнате с попутчицами-армянками. Дверь комнаты выходила на опоясывающий дом широкий каменный балкон, в углу висел рукомойник, у стены стояла широкая тахта, для Леды притащили еще одну. Мать с дочерью, едва обосновавшись, разложили на тахте еду, резали хлеб, овощи, зелень, бастурму и при этом все время что-то оживленно обсуждали по-армянски. Старшая из армянок, приятная старушка с большими лучистыми глазами, перейдя на турецкий, сказала Леде:

– Иди к нам, поешь с нами, дочка.

Леда хотела было отказаться, но решила, что это будет невежливо. Она вытащила из узелка хлеб с помидорами и присела к соседкам. Молодая женщина налила в деревянную кружку гранатного соку и протянула Леде. Сок был сладковато-кислый, приятный. Много выпить Леда постеснялась, сделала несколько глотков и хотела вернуть кружку женщине:

– Спасибо, ханум.

Та отстранила ее руку.

– Пей, пей, ребенку полезно, – она ласково улыбнулась, – меня зовут Арусяк, а маму Нуне, как твое имя? Скажи, мы будем молиться, чтобы Бог послал тебе легкие роды и здорового ребенка.

Леда на миг заколебалась, но Юзбаши еще в прошлый их приезд уверял, что в Эрзеруме, населенном большей частью армянами, грекам ничего не грозит. В то время она была не в себе после побега из Константинополя и не поверила, но теперь поняла, что купец прав. Конечно, сюда уже докатились слухи о погромах и резне, но встревожили они лишь местных меценатов – богатые армяне Эрзерума, в котором пересекалось множество караванных путей, испокон веков вели торговлю с Европой и Константинополем. В торговых рядах Леда видела несколько греческих лавок и спокойно заходивших туда турок. Поэтому, слегка запнувшись, она назвала свое имя и тут же добавила, как учил епископ Гарабет:

– Мой муж армянин, он уехал по торговым делам, а меня отправил к родственникам.

– Когда тебе рожать? – спросила старая Нуне, накладывая на хлеб бастурму и протягивая Леде.

– Точно не знаю, ханум, но повитуха сказала, не раньше начала лета.

Она не обратила внимания на первые признаки – чувствовала себя нормально, а задержки у нее случались и прежде – и догадалась пойти к повитухе, лишь когда стали тесны платья. Повитуха «на глазок» определила срок, и теперь, если ей верить, до родов оставалось полтора-два месяца. Старуха покачала головой, что-то сказала дочери по-армянски, и та закивала. После еды Леда внезапно почувствовала сильную усталость, она закуталась в широкий платок и прикорнула на принесенной для нее тахте. До нее доносились тихие голоса укладывавшихся спать женщин, Нуне монотонно что-то бубнила по-армянски, Арусяк повторяла за ней, и Леда сообразила, что они молятся. Она спохватилась, что и ей надо бы прочесть молитву, но неожиданно уснула.

За те дни, что Юзбаши занимался в Эрзеруме своими делами, женщины сдружились. Страх Леды исчез совершенно, в сопровождении старого Вардана, мужа Нуне, она вместе с новыми приятельницами ходила в церковь святого Аствацацина, а в воскресенье, они зашли в часовню Наатак под крепостной стеной, помолились и поставили свечи, прося у Бога защиты и помощи.

– Ничего, что ты православной веры, – говорила Нуне, – все мы христиане, и муж у тебя армянин, помолись, чтобы Бог послал ему удачи в его делах.

В понедельник, едва рассвело, нагруженный вьюками караван покинул Эрзерум. Под тяжестью груза верблюды передвигались небыстро, проходя за час около одного фарсаха (5—6 километров), однако природная выносливость позволяла им двигаться от восхода солнца до наступления темноты. В первый день Юзбаши сделал три привала, чтобы дать людям поесть, размять ноги и справить нужду. Ночь провели в лежавшем на их пути большом армянском селении, мужчины спали в сарае, а женщин один из крестьян, знакомый Юзбаши, пустил к себе в дом.

Утром поднялись еще до рассвета. Леда по примеру Нуне и Арусяк купила у приютившего их армянина в дорогу лаваш, сыр и зелень. В полдень Юзбаши сделал привал, но у Леды не было аппетита, и есть она не стала.

– Ты не заболела ли, дочка? – заботливо оглядев ее, спросила Нуне.

– Наверное, съела вчера что-то несвежее, – поморщившись, Леда дотронулась до низа живота, где появилась тянущая боль и отошла в сторону – облегчиться.

Женщины тревожно залопотали на армянском, когда Леда вернулась, Арусяк внимательно ее оглядела, что-то сказала матери по-армянски. Нуне энергично закивала головой.

– Живот у тебя небольшой, потому, может, повитуха ошиблась, – сказала она Леде, – смотрю, он у тебя он уже опускаться начал.

Неопытная Леда не поняла.

– И… что это значит?

– Значит, уже скоро.

Леда испугалась – вдруг повитуха действительно ошиблась? Но боль исчезла, и страх ушел. Караван двинулся в путь, она, подняв штору и с любопытством стала разглядывать местность.

– Ах, ханум, только бы добраться до Тифлиса! – она прижала руку к животу, где вновь что-то слабо заныло.

К вечеру внезапно похолодало, хлынул дождь, порывы ветра трепали полы шатра. Выглянув, Леда сквозь пелену дождя увидела вдали горы, на одной из них белела крепость. Юзбаши, придерживая трепыхавшийся башлык, подъехал к ее верблюду.

– Карс, – указывая на крепость сказал он, – сегодня переночуем в деревне, а завтра будем на месте.

Под утро Леда проснулась от сильной боли в животе и вначале пыталась терпеть, потом не выдержала – застонала. Нуне села, протирая глаза за ней поднялась Арусяк.

– Схватки начались, – спокойно сказала Леде старуха и, повернувшись к дочери, удовлетворенно заметила по-армянски: – Я же говорила, что повитуха ошиблась, у меня глаз наметанный.

– Нет, – замотав головой, испуганная Леда разрыдалась, – еще рано. Мне уже не больно.

Боль действительно прошла, и она села, осторожно ощупывая свой живот.

– Вставай, еще не скоро, – не обращая внимания на ее всхлипывания, благодушно заметила Нуне, – первые роды долгие, может, только к вечеру родишь. Ничего, я второго сына тоже в дороге родила.

Они с Арусяк помогли Леде подняться, а Юзбаши, узнав, что у гречанки начались схватки, послал вперед человека к своему родственнику священнику Багдасару – просить его приютить у себя в доме рожающую женщину. Уже скоро Леда лежала в теплой сухой комнате и сквозь туман боли различала доносившийся до нее голос хозяйки дома, разговаривавшей с местной повитухой. Когда солнце стало клонится к закату, в доме раздался крик ребенка. Повитуха подняла и показала молодой матери новорожденного:

– У тебя сын.

Вечером, когда Леда крепко спала, Гурген Юзбаши поведал Багдасару и Анаит то, что ему было известно о ней от епископа Гарабета – муж должен был отлучиться по неотложным делам, но из-за трагических событий в столице побоялся оставить там в одиночестве жену-гречанку.

– Его родители погибли, у брата она не захотела остаться, сказала, что будет ждать мужа в Тифлисе.

Рассказ о резне привел их в ужас. Багдасар побледнел и на миг закрыл глаза, Анаит прижала руки к лицу и заплакала:

– Смирна, моя Смирна, как счастливо мы там жили! Гурген-джан, как сейчас эта девочка с ребенком поедет в Тифлис? Там у нее никого нет, пусть остается у нас. Если ее муж приедет за ней, ты скажешь ему, где ее искать.

Багдасар задумчиво смотрел на жену.