Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 11

Месяц раби-аль авваль 1233 года хиджры (январь 1818 года) выдался в Карсе особенно холодным, и Анаит, поднявшись задолго до рассвета, в очередной раз порадовалась, что в минувшее лето не поскупилась закупить у возчиков с Сарыкамыша больше дров, чем обычно. Вечером муж с сыновьями, как обычно, натаскали из подвала и сложили на кухне в углу пахнущие сосной поленья. Анаит разожгла огонь в каминах и затопила печь, чтобы приготовить завтрак. Старая служанка Нур и дочь Сатеник еще спали, но она не стала их будить – Нур стара, а Сатеник, когда выйдет замуж, взвалит на свои плечи все заботы по хозяйству в доме мужа, так пусть понежится, пока можно.

Сама Анаит любила подниматься рано – ей нравились эти недолгие часы одиночества в крепко спавшем предутренним сном доме, нравилось следить за слабым мерцанием свечи, слушать потрескивание разгоравшегося дерева, и ощущать, как дом наполняется теплом. Согрев воду, она поворошила кочергой тлевшие угли, потом начала резать сыр. Руки делали свое дело, мысли меж тем уносились далеко-далеко.

Придется ли ей когда-нибудь увидеть старшую дочь Заруи и ее детей, живущих в Индии? Четыре года назад они всей семьей ездили помолиться в храме Эчмиадзина, куда ступила нога Спасителя, и там Заруи увидел приехавший из Индии по делам Гурген Шаамирян – родственника знаменитого Шаамира Шаамиряна. Он был не очень молод, но богат и недурен собой. Заруи он понравился, справили обручение, а вскоре сыграли свадьбу. Теперь Заруи жила Мадрасе, недавно прислала родителям письмо, в котором сообщала о рождении второго сына. Как же далеко ее старшая дочь! Хорасан, куда уехала Лилит намного ближе, но и ее родители не видели уже почти два года.

Про себя Анаит нет-нет, да ругнет старую Сате. Вскоре после свадьбы Заруи к ним заслал сватов Гагик Ванунц, молодой купец из Эрзерума, и они бы не возражали – парень красив, богат, приехав в Карс к родственникам, увидел Лилит и позабыл обо всем на свете. Может, и жила бы теперь вторая дочь с мужем в Эрзеруме, да только явился в то же самое время к соседке Сате ее внук – молодой офицер персидской армии Минас Майинян. Сате тогда совсем голову потеряла от гордости, на каждом шагу всем хвасталась: внука, дескать, сам шахзаде (наследник престола в Иране) Аббас-Мирза (поставленное после имени, слово «мирза» в Иране означало «принц») посылал в Вену учиться. А внук, хоть и такой стал ученый да важный, но старую бабушку не забыл.

Минас, действительно, на первый взгляд казался важным, но увидел Лилит, и всю спесь с него словно ветром сдуло. Бросился в ноги бабушке, и Сате, надев платье понарядней, в сопровождении родственников отправилась сватать Лилит. Будь на то воля Анаит, она предпочла бы купца Ванунца – от Карса до Эрзерума за два дня доедешь, ездили бы с дочерью друг к другу в гости. Однако выбор был за Лилит, и увез офицер Минас Майинян ее дочь в Хорасан. Два года прошло, Лилит пишет, что счастлива, Минас обожает ее и их маленькую дочь Егине. Еще бы, не обожал такую красавицу!

Заворачивая в лаваш сыр, Анаит улыбалась – она гордилась своими дочерями. У всех троих были тонкие точеные лица, они унаследовали грацию матери, и ум отца, читали по-французски, прекрасно готовили и умели вести салонную беседу не хуже светских парижских дам – так, во всяком случае, утверждал ее муж, много лет проживший во Франции.

Багдасар с самого начала взял образование детей в свои руки – Анаит пыталась с ними заниматься, но поняла, что учительница из нее никудышная. Багдасару же каким-то образом удавалось объяснить трудное легко и просто. Анаит всегда нравилось, когда дети, разместившись в отцовском кабинете по периметру письменного стола, в глубоком молчании выполняли заданные отцом уроки – стол был таким длинным и широким, что за ним спокойно могло бы уместиться человек двадцать, и то осталось бы место. Еще ей нравилось незаметно подслушать, как соседки спорят, кто из трех дочерей священника красивее. Сама Анаит, хоть никогда и не говорила этого вслух, считала краше всех младшую, Сатеник.

«Или это мне кажется, потому, что я больше всех ее люблю? Хотя так не должно быть, грех. Детей нужно любить всех одинаково. Но как я могу? Как?!»

И если она позволяла проникнуть в душу воспоминаниям, то на нее тут же волной накатывали муки совести.

Погруженная в свои мысли, Анаит не заметила, как дом внезапно ожил. Сатеник поспешно войдя на кухню, немедленно принялась помогать матери, сердито ее упрекая:

– Мама-джан, так разве можно? В такую рань встаешь, сама все делаешь, меня не будишь. Будто я ребенок маленький!

Сразу вслед за ней, сердито бурча что-то себе под нос, вползла Нур. В гостиной и в столовой вспыхнули свечи, Багдасар с сыновьями, умывшись, рассаживались за столом, на котором уже стояли тарелки с горячими лепешками, сыром и лавашем. После утренней службы в церкви Сурб Ованес Багдасар вел уроки в школе при церкви, а четырнадцатилетний Гайк, уже изрядно, как считал довольный отец, освоивший науки, ему помогал – обучал грамоте самых младших. Одиннадцатилетний Ованес, менее способный и более ленивый, чем брат, в этой школе был пока еще только учеником. Потянувшись за лепешкой, он рукавом залез в тарелку с соусом и тут же получил от матери подзатыльник:

– Когда ты научишься вести себя за столом? Кто так делает?

– Дядя Егиш так делает, – обиженно протянул мальчик.

Анаит тяжело вздохнула – Егиш, младший брат Багдасара, монах в монастыре Святого Эчмиадзина, манерами действительно не блистал. Он имел открытый нрав и доброе сердце, был безукоризненно честен, но за все время обучения в школе монастыря так и не научился читать. Его приняли в обитель ради заслуг его отца тер Микаэла, он часто наведывался к ним из Эчмиадзина, и Анаит порою думала, что трудно представить себе двух столь непохожих братьев, чем Багдасар и Егиш. И еще она с горечью все чаще думала, что ее младший сын Ованес, по-видимому, больше походил на своего дядю, чем на отца. Гайк совсем другой, но… Гайк не сын Багдасара.

Эта мысль в который раз острой болью кольнула сердце, сердито отчитывая Ованеса, Анаит искоса поглядывала на старшего сына. Не обращая внимания на спор матери с братом, тот беседовал с отцом, как взрослый с взрослым:

– У нас нет книг, – хмуря брови, говорил он, – плохо. Минас, сын Ишхануи, недавно был в Муше, говорит, там в школах по грамматике Чамчяна детей учат, почему у нас такой грамматики нет?

– Видишь ли, сынок, в чем дело, – Багдасар сделал глоток чая и поморщился – он не любил горячего, – грамматика Чамчяна основана на системе Мхитара Себастийского, перешедшего в католическую веру и соблазнившего к тому множество армян. Наша церковь не дозволяет сношений с его последователями – только с теми, кто желает вернуться в веру своих отцов.

Ованес, уже отчищенный от соуса, сидел с заткнутой за воротник салфеткой и уныло жевал под строгим взглядом матери. Но едва она отвернулась от него и заговорила о чем-то с Сатеник, как он повеселел и, торопливо проглотив лепешку, радостно заметил:

– Сегодня так холодно, что никто в школу, наверное, не придет.

– Кто захочет учиться, тот придет в любую погоду, – сурово отрезал отец.

При этом он с сожалением подумал, что мальчик, скорей всего, прав – в церкви не было камина, от пола, вымощенного каменными плитами, и от стен с давно обсыпавшейся штукатуркой исходил могильный холод, а в пристройке с южной стороны, где занимались дети, было лишь ненамного теплее. Накануне несколько мальчиков, все же решившихся прийти, не могли даже держать в руках карандаши.

– Папа-джан, разреши Ованесу сегодня не ходить в церковь, – попросила мягкосердечная Сатеник, – очень холодно, он еще маленький, простудится.

Обиженный Ованес хотел возразить, что он не маленький, но вошедшая в это время Нур поставила на стол еще одну тарелку с лепешками и, услышав последние слова Сатеник, сердито проворчала:

– Холод-то какой, непременно простудится. Абдулла-паша, вот, простудился. Люди говорят, очень плох.

– Что ты говоришь, – встревожилась Анаит и с беспокойством поглядела на мужа.

Мамед-Абдулла-паша, уже много лет управлявший Карсским пашалыком, был умным человеком и рачительным хозяином. Хитрость и изворотливость помогли ему во время войны с Россией сохранить крепость – он несколько месяцев заверял в своих посланиях главнокомандующего Гудовича и генерала Несветаева в своем искреннем желании передать Карс в русское подданство. Несветаев ждал и не начинал штурма, а Мамед-Абдулла тем временем увел всех жителей пашалыка из деревень в крепость. Когда Несветаев, потеряв терпение, занял пашалык, его армия не нашла там ни жителей, ни продовольствия, а Мамед-Абдулла-паша сидел себе в неприступном Карсе и в ус не дул.

К армянам паша относился неплохо, когда эрзерумский Юсуф-паша, разбитый Несветаевым при Гюмри, явился искать спасения в Карсе, Мамед-Абдулла не разрешил его солдатам притеснять и грабить местных христиан, а во время войны с Россией не запрещал армянским и греческим купцам тайно торговать с Тифлисом и даже водить караваны в Астрахань – понимал, что без торговли жизнь в городе замрет.

За шесть лет мира, прошедших после подписания Бухарестского договора (мирный договор между Россией и Османской империей, подписан в 1812 году), город расцвел. В кварталах ремесленников кипела жизнь, потомки молокан, когда-то бежавших в Карс от реформ русского императора Петра Первого, вновь продавали на базарах прозрачный мед, с раннего утра из пекарен тянулся запах свежего хлеба, купеческие караваны везли в Эрзерум и Тифлис ковры, вытканные карсскими ткачами, и привозили невиданные по своей красоте ткани и заморские диковинки, в бедных и богатых домах игрались свадьбы. Разумеется, сборщики налогов основательно пополнили за это время казну Мамед-Абдуллы, но и другим горожанам жилось неплохо. Поэтому известие о болезни паши жители Карса обсуждали с тревогой, особенно зимми – христиане и евреи.

– Будем надеяться на Бога, – со вздохом ответил Багдасар и поднявшись из-за стола, велел сыновьям собираться – женщинам он разрешил не ходить к службе, пока не потеплеет.

В тот день мужчины семьи возвратились домой рано – из-за сильных морозов к утренней службе явилось всего два человека. Дьякон Аветис, помогавший Багдасару во время богослужений, заболел, а в школу, как и надеялся Ованес, никто из детей не пришел. К вечеру поднялась буря, дороги замело, и свист ветра заглушал даже крик муэдзина, призывавшего мусульман к намазу. К утру метель улеглась, небо очистилось, и выглянувшее солнце пригрело землю. Город постепенно оживал, люди выбирались из своих домов, спешили по делам – кто в лавки, кто в мастерские, кто просто вдохнуть свежего воздуха и поболтать с соседями. Старая Нур отправилась к точильщику поточить ножи, которые стали плохо резать мясо, а к обеду вернулась с ошеломляющей новостью: ночью Мамед-Абдулла-паша умер.

Спустя три или четыре месяца в Карсский пашалык прибыл новый паша Мехмед-Эмин – бывший мулла близлежащего селения Тегиш. В Стамбуле паша имел связи, благодаря которым получил назначение, хотя ни особым умом, ни отвагой он не отличался, и это ни для кого не было секретом – многие жители Карса знали Мехмед-Эмина с детства. Жена его Аслана нрав имела злобный до крайности и держала в страхе не только мужа, но и двух других жен его гарема, с которыми обращалась, как с рабынями, заставляя делать всю черную работу по дому.

С Асланой Мехмед-Эмин-паша прижил единственную дочь Нурай – девочку болезненную и некрасивую. Других детей у него не было – как, не стыдясь, во всеуслышание объясняла приятельницам Аслана, «по слабости». Став пашой, Мехмед-Эмин неожиданно решил проявить характер и взял себе четвертую жену Зейнаб, на что имел, согласно Корану, полное право. Чтобы Аслана не сильно притесняла его новую супругу, он пошел ей навстречу – назначил ее брата Вали-агу начальником кавалерии Карса и согласился выдать свою тринадцатилетнюю дочь Нурай за сына Вали-аги Ибрагима.

Уже много лет Аслана всеми силами стремилась устроить брак Нурай и Ибрагима. Дочь была единственным существом на свете, которое она искренне и горячо любила, ей казалось, что с Ибрагимом девочка будет счастлива – юноша имел доброе сердце и живой ум, к тому же с детских лет отличался красотой и приятным обращением. Правда, его отец Вали-ага был беден, но материнское чутье подсказывало Аслане, что для ее болезненной от рождения дочери лучше добрый муж, к тому же родственник, чем богатый. Что касается Мехмед-Эмин-паши, то ему судьба хилой и капризной дочери была глубоко безразлична – Ибрагим, так Ибрагим, какая разница? – однако Аслана желала, чтобы при заключении никах (брачный договор) Нурай получила право на богатый махр (личное имущество или деньги, на которые жена имеет неотъемлемое право в случае смерти мужа или развода).

– По шариату махр выделяет жене семья мужа, а не отец, – закатывая глаза, говорил Мехмед-Эмин, – чего ты от меня хочешь? Обговаривай махр со своим братом Вали-агой!

– Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, – злобно шипела Аслана, – не притворяйся. Вали-ага беден, у него нет таких денег. Да и с какой стати ему женить своего Ибрагима на нашей Нурай, если он не будет иметь с этого свою выгоду?

Мехмед-Эмин прекрасно понимал, что Вали-ага просто так не женит своего сына на замухрышке-племяннице и, тем более, не выделит ей богатый махр. Значит, махр должен будет ей выделить отец. К тому же в никах Аслана желает указать, что Нурай может требовать развода, если Ибрагим женится во второй раз. Понятно, она рассчитывает, что Вали-ага, желая сохранить махр в семье, не позволит сыну привести вторую жену. Но, Аллах, сколько же придется за это заплатить!

– У меня нет таких денег, – хмуро возражал Аслане муж.

– Думаешь, я не знаю, сколько ты от меня утаиваешь?

После этих слов Мехмед-Эмин обычно трусливо удирал, провожаемый злобным шипением. Однако, став пашой, он решил, что, действительно, лучше всего поскорее выдать Нурай замуж и с этим покончить. А потом можно будет спокойно дарить нежной Зейнаб драгоценности и поцелуи, и пусть Аслана лопается от зависти! А любимая Зейнаб в благодарность, может быть, подарит ему сына.

Никах был составлен и подписан обеими сторонами, но Мехмед-Эмину предстояло терпеть Нурай еще год – согласно договору, она должна была войти в дом мужа, когда ей исполнится четырнадцать. Ничего, он был доволен и считал, что ради Зейнаб можно и подождать. Вали-ага, брат Асланы и он же отец молодого мужа Ибрагима, тоже был доволен – в нарушение закона он сразу начал тратить махр, неотъемлемую собственность своей невестки Нурай. Печален был лишь Ибрагим, молодой муж Нурай, чьего согласия на брак даже не спросили – сам он не получил ничего, кроме болезненной и уродливой малолетней жены.

Решение семейных вопросов потребовало от паши изыскать дополнительный источник дохода, и он, посовещавшись с Вали-агой, решил увеличить налоги. Ремесленники на майдане недовольно шумели, купцы потянулись в дом паши с подарками, каждый выпрашивал для себя особую льготу. Паша не стеснялся, брал все – деньги, драгоценности, закуски. Если приносили его любимую долму, ел руками – тут же при посетителе. Он безумно скучал по хорошей еде – Зейнаб готовить не умела, а Аслана, чьей обязанностью было руководить стряпней, в последнее время во все приказывала класть много перца. Она знала, что у мужа побаливает правый бок, а так бывает при нездоровой печени. Когда болит печень, сказала ей однажды старуха-знахарка, острое есть нельзя – можно разболеться и умереть. Поэтому Аслана старалась изо всех сил в надежде стать вдовой.

«Тогда я заберу себе все драгоценности, что он прячет в тайнике, – думала она, – и отберу у Зейнаб те, что он ей подарил. А потом, может быть, выйду замуж. Почему нет? Я еще молодая, мне и тридцати нет»

Богатыми подношениями купцы выговорили себе льготы, ремесленников заставили успокоиться угрозами, но хуже всего пришлось крестьянам – мусульманам в полтора раза увеличили ашар (десятина, уплачиваемая мусульманами), а харадж (налог, налагаемый на христиан) для армянских крестьян составил три четверти урожая. Возросла также и джизья, уплачиваемая каждым христианином мужского пола, независимо от возраста. Сборщики вламывались в дома, пересчитывали мужчин в семье, заставляли даже разворачивать младенцев, чтобы определить пол. В одну из ночей десять армянских семей, забрав с собой зерно и скот, покинули пашалык и бежали в русские пределы. Паша велел привести к себе армянских священников, в том числе Багдасара, и принялся им грозить:

– Аллах велел вам наставлять людей вашего народа, но вы не учите их покорности. Я велю бросить вас в зиндан (глубокая яма, куда сажали узников), и сколько людей ушло из моего пашалыка, столько дней вы и просидите в зиндане.

Священники поёжились, испуганно переглянулись.

– Высокочтимый паша, – почтительно возразил Багдасар, – согласно законам шариата христианские священники находятся в положении охраняемых, фирман (охранная грамота), подтвержденный ныне правящим великим султаном, дозволяет подвергнуть нас наказанию единственно по решению нашего церковного суда.

Мехмед-Эмин, для которого это было слишком сложно, побагровел и неожиданно узнал Багдасара – когда-то они босоногими мальчишками вместе купались в Карс-чае и кидали друг в друга грязью. Указав на священников, он крикнул стражникам:

– Отвести в зиндан! – палец его развернулся в сторону Багдасара. – А ты останься!

Когда они остались вдвоем, Мехмед-Эмин шумно испортил воздух и расслабленно махнул рукой:

– Садись. Вот ты ученый человек, тебя, говорят, в Европу посылали учиться, и ты все знаешь. Тогда ответь мне на такой вопрос: почему прежний паша Мамед-Абдулла доход имел больше моего, и крестьяне у него не бегали?

Тяжело вздохнув, Багдасар опустился на подушки. Он тоже помнил, что люди говорили о Мехмед-Эмине: будто тот сумел окончить медресе и стать муллою лишь благодаря подаркам, которые его отец постоянно делал учителям.

– Один англичанин, – осторожно начал он, – написал книгу, где указывает, сколько нужно брать на нужды государства, а сколько оставлять. Почему, например, сборщик налога забирает у людей не все, а только часть?

Паша задумался и думал очень долго, но так и не нашел ответа.

– И правда, – он в недоумении уставился на Багдасара, – надо забирать все, как это я не додумался?

– Если забрать все, то человек или умрет с голоду, или просто не станет работать, – терпеливо, как нерадивому ученику, объяснял Багдасар, – зачем работать без выгоды для себя? Мамед-Абдулла собирал налоги разумно, поэтому его казна постоянно пополнялась.

– У меня в Карсе двадцать тысяч войска, – пробурчал Мехмед-Эмин, – всех нужно накормить. И семью мою тоже.

В юности Багдасар с увлечением изучал теорию налогового нейтралитета Адама Смита, но теперь вдруг ощутил свое бессилие – переложить азы налогообложения на язык, понятный паше, казалось ему задачей невыполнимой. И все же он попытался:

– Если… ну, например, если брать с армянина половину его урожая, а с молоканина половину меда, который ему приносят пчелы, то это принесет казне постоянный доход. Но если сегодня взять с них три четверти, то завтра крестьяне умрут с голоду или убегут в Россию, а пчелы улетят роиться в другие места. И тогда завтра казна никакого дохода не получит. Грабитель забирает все, но правитель должен думать о будущем.

Паша задумался, поскреб себе затылок под чалмой, и неожиданно во взгляде его мелькнула искра понимания. Все же ему из упрямства не хотелось признавать правоту слов Багдасара.

– Вот поставлю вокруг стражников, – бубнил он, – чтоб и мышь из пашалыка сбежать не могла. Я здесь хозяин, сколько скажу, столько и должны платить!

– В Европе был один король – тоже считал себя хозяином, высокочтимый паша, – не удержавшись, съехидничал Багдасар.

Мехмед-Эмин вытаращил глаза.

– Это какой король? – с подозрением спросил он.

– Людовик Шестнадцатый, которому голову отрубили.

Паша разозлился не на шутку:

– Голову? Я тебе покажу голову! Ты… ты за свою школу налог платишь?

Багдасар, стараясь скрыть испуг, стал объяснять, как можно спокойней:

– Школа, высокочтимый паша, не приносит дохода, а вносимые на нее пожертвования тратятся на карандаши и бумагу. К тому же школа при церкви, а для церкви султаном утвержден вакуф (отмена налогообложения).

– Откуда мне знать! Принеси фирман с султанской печатью, а не то плати налог или закрывай школу! Иди!

Багдасар, проклиная себя за столь не вовремя сорвавшуюся с губ остроту о французском короле, поднялся.

– Отпусти наших священников, Мехмед-Эмин, – кротко попросил он, – ты же не захочешь неприятностей с патриархом Константинополя, а ссориться с Эчмиадзином и портить отношения с Ермоловым тебе совершенно ни к чему.

Мехмед-Эмин надулся и ничего не ответил, хотя понимал, что Багдасар опять прав – торговля с Эчмиадзином приносила хороший доход, неприятности с Константинополем ему были не нужны, а уж портить отношения с опасным соседом – новым главнокомандующим русских войск на Кавказе Ермоловым, который уже писал ему, что заинтересован в безопасности карсских армян, – он и вовсе не хотел.

К вечеру священников выпустили из зиндана, а на следующий день разнеслась новость: харадж с трех четвертей дохода уменьшат до половины, и все это благодаря тому уважению, которое новый паша испытывает к ученому армянскому священнику отцу Багдасару.

С раннего утра в дом Багдасара потянулись армяне из окрестных деревень с благодарностью. Два крестьянина привели молодого барашка. Совершили матах (традиционное армянское жертвоприношение), раздали мясо неимущим. Пришли благодарные пасечники-молокане, которым тоже уменьшили харадж, прикатили бочку меду. Заглянул купец Аракелян – принес подарки, просил и для него исхлопотать у паши налоговое послабление. Заверениям Багдасара, что такое ему не под силу, не поверил – насупившись, ушел и унес подарки. А к вечеру явился ухмыляющийся сборщик налогов и сообщил, что паша положил школе выплатить только за прошлый год двадцать тысяч ахче и еще по пять пиастров за каждого ученика. И пока деньги не будут выплачены, занятия вести не разрешено.

– Наверное, мне стоит поехать в Константинополь и обратиться к патриарху Богосу, – уныло сказал Багдасар жене.

Анаит с трудом сдержала улыбку – она знала, что муж ее, объездив в молодости чуть ли не всю Европу, после женитьбы, превратился в завзятого домоседа и дальше Эчмиадзина, где ему необходимо было иногда бывать по делам церкви, никуда не ездил. Хотя любил строить планы и мечтать о предстоящих – воображаемых! – путешествиях. Возможно, его решение поехать в Константинополь и теперь осталось бы пустым намерением, но всего неделю спустя он получил письмо от Гургена Юзбаши.

«…Зимой горцы подняли восстание, и мы даже боялись нашествия на Тифлис, – писал родственник, – но Ермолов оттеснил чеченцев за Сунжу, теперь в городе спокойно, на прилавках больше товаров. Для поощрения торговли на европейские товары снижены пошлины, поэтому в этом месяце я поведу караван в Венецию. Буду в Карсе недели через две, со мной приедет племянник Вираб, сын моего старшего брата. Собой он недурен, честен и знает грамоту. Бог даст, они с Сатеник приглянутся друг другу, тогда по возвращении зашлем сватов…»

Читая письмо вслух, Анаит лукаво поглядывала на младшую дочь, но та равнодушно смотрела в сторону. Когда-то они с мужем твердо решили: ни одна из их дочерей не выйдет замуж до семнадцати лет. Анаит не могла забыть умершую сестру, да и Багдасар видел немало девочек, которых убивали ранние роды. Однако Сатеник скоро девятнадцать, а она о замужестве и слышать не желает, хотя женихов при ее красоте хватает. Не думает, что пройдет года три-четыре и превратится в старую деву.

То место, где Гурген писал о племяннике Вирабе, Анаит прочла нарочито медленно и в конце фразы даже на миг приумолкла, однако, увидев досаду на лице дочери, вздохнула и продолжила чтение. Дальше шло описание Гургеном предстоящего ему пути – из Карса он собирался направиться в Эрзерум, а оттуда, покончив с делами, ехать в Трапезунд и дальше плыть морем. Гайк, подперев лицо кулаками, внимательно слушал мать, и глаза его горели восторгом.

– Папа, – сказал он, когда Анаит дочитала, – тебе ведь нужно в Константинополь, почему бы не поехать с дядей Гургеном?

– Не говори глупостей, – раздраженно прикрикнула на сына Анаит и отвернулась.

– Нет, погоди, жена, мальчик верно говорит. Удивляюсь, что мне самому такая мысль не пришла в голову, – Багдасар развел руками и добродушно улыбнулся жене, потом заговорщически взглянул на Гайка.

Он никогда не понимал, почему все, что говорилось или делалось старшим сыном, вызывало у Анаит раздражение и гнев. Впрочем, Гайк, как ему казалось, относился к этому спокойно. И теперь, не ответив матери, он продолжал смотреть на отца.

– Папа, возьми и меня с собой! Пожалуйста!

Во взгляде мальчика светилась мольба, но Багдасар, взъерошив его густые кудри, укоризненно покачал головой:

– Как же я уеду, оставив нашу семью без мужчин? Ованес еще слишком мал, я не могу доверить ему твоих мать и сестру.

Тяжело вздохнув, Гайк опустил голову и кивнул – он понимал, что такое ответственность.

«На кого же он похож, не пойму, – любуясь сыном, думал Багдасар, – не на меня, не на Анаит. Нур говорит, Гайк похож на отца Анаит и маленького Арама. Но я не помню священника Джалала, и епископа Арама маленьким не видел. Да и вообще, я так давно в последний раз видел епископа, что даже забыл, как он выглядит»

Брат Анаит епископ Арам, поссорившись с пашой, перебежал к русским во время штурма Карса генералом Несветаевым в 1807 году и теперь имел приход где-то в Астрахани.