Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 8

Первую партию Нерсес проиграл, вторую выиграл, а когда Гарабет вновь начал расставлять фигуры, лестница угрожающе затрещала. Птицей взлетевший по ступенькам мальчик успел ловко разложить подушки и поставить столик прежде, чем понимавшиеся за ним посетители вышли на крышу.

– Вы были правы, месье Алет, – весело сказал по-французски юноша лет девятнадцати в европейской одежде, – здесь действительно намного прохладней.

Он приветливо кивнул Нерсесу и Гарабету, и они вежливо ответили на приветствие. Епископ с невозмутимым видом продолжал расставлять шахматы, но Нерсес заметил, как напряженно сошлись его брови и дрогнули ноздри. Спутник юноши, турок лет сорока, представительный мужчина с красивым волевым лицом, бросил быстрый взгляд в сторону игроков и слегка наклонил голову. Вновь пришедшие удобно расположились на противоположной стороне крыши, и уже спустя минуту вновь послышался топот мальчишки, несущего им кофе. Ветер доносил до Нерсеса французскую речь:

– Рад, что вы приняли мое приглашение, несмотря на жару, месье де Тотт, – говорил турок.

– Мне приятно с вами беседовать в любую погоду, месье Алет, – ответил молодой человек.

Тон и выражение лица юноши подтверждали, что сказано это было совершенно искренне, а не в угоду вежливости, его собеседник шумно выдохнул воздух:

– Фу-у-у! Жара действительно изнуряющая. Часто ли у вас во Франции случаются столь жаркие дни, месье де Тотт?

– Ах, месье Алет, я почти ничего не помню, хотя, наверное, следовало бы – мне было уже десять лет, когда меня увезли из Франции, – юноша печально вздохнул, – иногда даже бывает неловко, когда меня расспрашивают о моей родине.

– Не переживайте, – утешил Алет, – я уверен, память ваша сохранила немало светлых детских воспоминаний.

Взгляд его, устремленный на молодого человека, был почти отечески ласков.

– Вы правы, месье Алет, – задумчиво проговорил юноша, – я сейчас вдруг вспомнил своего деда, отца матушки. Он приезжал к нам в поместье и привозил множество подарков, а однажды подарил мне маленького пони. Но я был совсем мал, когда он умер.

– Вы говорите о вашем деде по матери виконте де Вержене? Он был послом Людовика Пятнадцатого в Стамбуле, а позже министром иностранных дел Франции, я не ошибаюсь?

Во взгляде де Тотта мелькнуло удивление.

– Да… кажется. Я мало об этом знаю. В доме моей замужней тети, которая нас приютила в Константинополе, имя деда не упоминают.

Алет понимающе наклонил голову.

– Что ж, неудивительно. Любой, кому известна история вашей семьи, сможет это понять, – тон его стал многозначительным.

– История моей семьи? – удивленно и с легким вызовом в голосе переспросил де Тотт. – Мне не очень понятно, что вы хотите сказать, сударь.

Он покосился на сосредоточенно склонившихся над шахматами Гарабета и Нерсеса, но Алет поспешил его успокоить:

– Эти армяне не знают французского. Однако, простите мою нескромность, месье де Тотт, мне не следовало в разговоре с вами упоминать о ваших семейных секретах. Возможно, вашим родным не хочется, чтобы вы о них знали.

– Вам известны какие-то тайны моей семьи, месье Алет? – молодой человек возбужденно подался в сторону Алета.

– Аллах с вами, какие тайны! В свое время об этом говорили все – от гарема султана Мустафы Третьего до салонов высшего света в Париже. Но уходят поколения, старое забывается, сменяется новым. Тем более, что при султане Абдул-Хамиде о вашем дедушке Вержене многие отзывались с неудовольствием – ведь именно он, интригуя через любимую жену султана Мустафы Михришах-султан, подтолкнул Турцию к войне с Россией. Мы эту войну позорно проиграли, но для Франции она оказалась весьма полезна.

Широко раскрыв глаза, француз с детским восторгом воскликнул:

– Как интересно! Я этого совершенно не знал, в доме моего дяди никогда не говорят о политике.

– Из-за этого Михришах-султан, жена султана Мустафы, едва не потеряла расположения мужа, ее спасло то, что он был привязан к их сыну – нынешнему султану Селиму.

– Но какое это имеет отношение к моей семье?

– Ах, да. Надеюсь, месье де Тотт, вы не найдете в моем рассказе ничего для себя оскорбительного. Сам я узнал об этом случайно – в Венеции, куда я в молодости ездил по делам торговли. Там мне случилось познакомиться с другим вашим дедом, бароном де Тоттом. Вы его помните?

Де Тотт задумчиво покачал головой.

– Почти не помню. Он всего раз или два приезжал к нам в поместье, когда я был совсем мал, а теперь мне даже неизвестно, жив он или умер.

– Барон де Тотт умер несколько лет назад в Венгрии, откуда был родом. Поскольку в живых нет ни вашего отца, ни ваших старших братьев, титул перешел к вам. Вы – барон де Тотт, месье.

Алет слегка наклонил голову, выражая почтение. Недоверие на лице молодого француза сменилось удивлением, в голосе зазвучали горькие нотки:

– Кто бы мог подумать! И мне приходится впервые слышать это от вас, совершенно постороннего мне человека. Если вы расскажете мне все, что вы знаете, месье Алет, я буду вам благодарен.

– Барон де Тотт, как и другой ваш дед виконт де Вержен, был дипломатом, – начал свой рассказ Алет, – его супругу, вашу бабушку, когда-то принимала у себя в гареме покойная тетя нынешнего султана Селима. Об этом в свое время много говорили в гаремах стамбульских пашей. Де Тотт и де Вержен были близко знакомы – барон служил секретарем у де Вержена во время его посольства в Стамбул. Неужели ваша матушка не рассказывала вам о блистательном прошлом ваших предков?

Де Тотт нахмурился и отвел глаза.

– У нас в доме… вернее, в доме моих дяди и тети больше говорят о насущных делах. Очевидно, то, о чем вы рассказываете, происходило достаточно давно.

Турок невозмутимо кивнул.

– Да, конечно. Ваш дед виконт Шарль де Вержен впервые был отправлен в Константинополь как посол короля Людовика Пятнадцатого еще при султане Османе. Здесь он увлекся Анной Дувивир, вдовой лекаря, имевшую маленькую дочь. От их связи, которую они не скрывали, родилась девочка. Шарль де Вержен дал дочери свое имя, а спустя несколько лет попросил у Людовика Пятнадцатого разрешения жениться на Анне. Король отказал – он счел непристойным человеку столь знатного рода вступать в брак с женщиной низкого происхождения. Вопреки королевской воле Вержен обвенчался с Анной в Константинополе, после чего разгневанный король, подстрекаемый герцогом Шуазелем, велел ему немедленно вернуться в Париж. Разумеется, Шарль де Вержен не собирался оставлять в Константинополе жену и дочь, но всей душой желал избавиться от семнадцатилетней Бремузы, дочери Анны от ее первого брака с лекарем.

Алет внимательно посмотрел на де Тотта, и тот растерянно пробормотал:

– Бремуза. Это имя моей тетушки.

– Простите меня, месье де Тотт, но ваша тетушка, как говорили, в юности обладала несносным характером. С годами, возможно, она изменилась.

Неожиданно молодой барон расхохотался.

– Вам не за что извиняться, месье Алет, характер у нее прежний.

Понимающе улыбнувшись, Алет продолжал:

– Бремуза завидовала младшей сестре, носившей благородное имя, и всей душой ненавидела Шарля де Вержена, женившегося на ее матери. Бремузе нашли мужа, богатого греческого купца, Вержен дал за падчерицей богатое приданое, но она никак не могла успокоиться и заявила матери, что не желает больше знать – ни ее, ни сестру. Выдав замуж Бремузу, Вержен увез жену с дочерью Мадлен в Париж, а через три года его назначили послом в Швецию. Как раз в это время он получил письмо от своего бывшего секретаря барона де Тотта – тот просил его о месте секретаря для своего юного сына. Разумеется, да Вержен не мог отказать хорошему приятелю. Молодой Франсуа де Тотт был принят у Верженов. Они с Мадлен полюбили друг друга с первого взгляда, и ничто не препятствовало их браку – юноша был приятен Шарлю де Вержену и Анне, а барон де Тотт, никогда особо не интересовавшийся сыном, полностью доверил все Вержену. В день их свадьбы Франсуа только-только исполнилось девятнадцать, Мадлен еще не было семнадцати. И брак их оказался на редкость счастливым. Что с вами, барон? Вы так побледнели!

– Сейчас я вспомнил, – сдавленно проговорил де Тотт, – помню ужас, который пережил, когда толпа крестьян громила наше поместье. Мы с матерью, младшими братом и сестрами прятались в потайной комнате в часовне, но туда доносились крики. Я различал голоса отца и старшего брата. Их растерзала чернь. Брату было только тринадцать, но он был высокий, рослый. Мама не плакала, только вся тряслась и просила нас сидеть тихо. Когда поместье догорело, они ушли, и один из слуг вывел нас из часовни. Мы долго шли, мама несла маленькую сестру и умоляла нас с братом забыть свое имя и никому из встречных его не называть – иначе нас убьют. Мы тряслись в карете, потом плыли на корабле. Не помню, как добрались до дома тети Бремузы, помню только, что она кричала на маму. Но потом вышла бабушка Анна, пришел муж тети, и нас повели в дом.

– Ваша бабушка, виконтесса да Вержен, вернулась в Константинополь еще до революции, сразу после смерти мужа. Людовик Шестнадцатый глубоко уважал вашего деда, при нем Шарль де Вержен занимал пост министра иностранных дел Франции, но светское общество так и не приняло его жену. После возвращения в Константинополь Анна да Вержен жила в семье своей дочери – Бремуза сама на этом настаивала и изо всех сил заискивала перед матерью в надежде, что та оставит ей по завещанию часть своих богатств. К несчастью, революция лишила семью Вержен их поместий – основного источника доходов. Также, как и семью де Тотт. Мне известно, месье де Тотт, что оставленные вам бабушкой средства едва позволяют вашей семье сводить концы с концами. Даже при том, что вы живете в доме вашей тетки.

Молодой де Тотт вспыхнул.

– Нам не приходится просить милостыню, месье Алет!

– Ни в коем случае не хочу вас оскорбить, барон, – Алет слегка поклонился, – но из уважения к именам де Вержена и де Тотта хотел бы помочь советом. Отчего бы вам не поступить на военную службу?

Де Тотт смутился.

– На военную службу в армию султана? Нет, месье Алет, боюсь, это невозможно.

Высоко подняв брови, Алет рассмеялся.

– На службу в армию султана? Я никогда бы такого не посоветовал. Но ведь и Франция имеет свою армию.

– Служить Директории? – лицо юноши сморщилось в брезгливой гримасе. – Никогда бы не предложил свои услуги этим ничтожествам!

– Кто говорит о Директории? Во Франции есть только один человек, которому можно служить с честью – генерал Бонапарт. Во время прошлой нашей беседы, когда я упомянул о разгроме турецкой армии при Абукире, мне показалось, что взгляд ваш преисполнился гордости.

Юноша смутился, но тут же гордо вскинул голову.

– Да! Да, месье Алет! Я горжусь, когда французы побеждают, мне горько, когда они терпят поражение! Я француз, и этого никому не изменить.

Алет одобрительно кивнул.

– Иного и нельзя ожидать от потомка де Тоттов и де Верженов.

– Поверьте, – разгорячившись, говорил молодой француз, – до сегодняшнего нашего разговора с вами никто не говорил со мной о моем происхождении. После вашего рассказа мне все понятно: моя бабушка была слишком уязвлена пренебрежением аристократов, а матери не хотелось раздражать тетку упоминанием знатных имен отца и деда. Однако в душе своей я всегда ощущал странное смятение, и теперь понимаю его причину: мне девятнадцать лет, в моих жилах течет благородная кровь, а я трачу время, помогая дяде в его лавке с учетными книгами и подсчетом доходов. Вы правы, месье Алет, я давно должен был отправиться служить Франции с оружием в руках!

Неожиданно порыв его угас, он печально поник головой.

– Что такое, месье де Тотт? – в голосе Алета слышалась искренняя озабоченность.

Де Тотт покачал головой.

– В Бонапарте меня отвращает жестокость, которую он проявил в Яффе, – тихо сказал он, – расстрелять четыре тысячи пленных! Я не представляю, как стал бы стрелять в безоружных.

– Мой юный друг, – нравоучительно произнес Алет, – это только доказывает, что Бонапарта ждет великое будущее. История одной лишь османской империи учит, что жестокость полезна, а милосердие почти всегда вредит. Закон Фатиха, предписывающий братоубийство в царствующих семьях, был жесток, но он помог османам сохранить династию. Мурад Третий, если я не ошибаюсь, велел задушить пятерых своих братьев, а Мехмед Третий – целых девятнадцать. Они были плохие правители, но усидели на троне, потому что некому было их заменить. Зато доброта Ахмеда Первого, пощадившего своего брата Мустафу, ввергла страну в хаос, и только Мурад Четвертый, которого прозвали Кровавым, сумел справиться с анархией и утихомирить распоясавшихся янычар.

– Возможно… – де Тотт запнулся, подыскивая слова поделикатней, – возможно, ваша вера может найти оправдание подобному, но я с детства впитал в себя понятия христианской морали.

Алет смеялся – звучно, долго и заливисто.

– Ах, месье де Тотт, месье де Тотт, – говорил он, утирая слезы, – какой же вы еще мальчик, барон! Я изучал историю не только нашу, но и вашу, европейскую. Инквизиторы толпами сжигали евреев и прочих еретиков, в Варфоломеевскую ночь католики приканчивали вчерашних своих друзей гугенотов. И эти убийства были совершенно бессмысленны, в отличие от закона Фатиха. Зато ваш милосердный король Людовик Шестнадцатый потерял голову, потому что не решился стрелять из пушек по восставшему сброду. Как это позже сделал тот же самый Бонапарт. Так что по-вашему полезней, месье де Тотт, милосердие или разумная жестокость?

Молодой де Тотт сжал ладонями виски

– У меня в голове все спуталось от ваших слов, месье Алет, – пожаловался он, – не знаю, что мне делать!

– Поезжайте в Европу, месье де Тотт, я слышал, что в войсках генерала Моро служит ваш дальний родственник Этьен де Нансути. Он человек чести и подскажет вам, что делать.

– Да, но….

Юноша замялся, Алет понимающе кивнул:

– У вас нет для этого средств, знаю. Но это не проблема. Для решения подобных проблем существуют ростовщики.

– Однако… вряд ли кто-то согласится ссудить мне нужную сумму. В Галате всем известно, что наша семья бедна.

– Я найду заимодавца, для которого порукой станет одно лишь ваше имя, не тревожьтесь. Попробую также подыскать для вас подходящего слугу-француза.

– О, месье Алет! – воскликнул тронутый молодой человек. – Вы так добры! Только вряд ли мне нужен слуга, я привык все делать сам, к тому же, не могу позволить себе лишних расходов.

Алет саркастически поднял брови.

– Месье, де Тотт, господин барон! Не забывайте об имени, которое вы носите, и о титуле, который вам принадлежит после смерти ваших деда, отца и брата! Что-то подсказывает мне, что скоро все изменится, те, кто станут верно служить своей стране, вернут себе отнятое революцией. И неужели в памяти вашего знатного родича де Нансути должно остаться, что барон де Тотт явился представиться ему без подобающего блеска? Вы непременно должны прибыть в сопровождении слуги.

Чувствовалось, что молодой человек слегка сбит с толку этой выспренней тирадой. Растерянно похлопав глазами, он неуверенно пролепетал:

– Наверное, вы правы, но… лишние траты….

– Ваши траты возьмет на себя ваш заимодавец. Вы сможете расплатиться с его корреспондентом в Европе, как только ваше положение упрочится. В Галате живет богатый еврей, который оказывал услуги еще вашему деду де Тотту, к нему мы сейчас и отправимся.

– Сейчас? – юношу охватила паника. – Но я еще не говорил с матушкой, мне нужно собраться с силами, прежде, чем я объявлю ей о своем отъезде. Я… я не знаю…

– «Иные не могут добиться успеха по причине того, что сил нет, а винят в этом обстоятельства», – продекламировал Алет по-гречески и вновь перешел на французский: – Решайтесь, барон де Тотт, объясните своей матери, каким вы видите для себя служение делу чести. Я уверен, она вас поймет и одобрит. Неужели ей хочется, чтобы вы всю жизнь оставались служащим у греческого купца?

– Наверное, вы правы, да… – де Тотт слегка приободрился, – здесь, в Галате, много эмигрантов, бежавших от революции, их участь незавидна.

– «Несчастья ближних становятся для людей наукою», – вновь процитировал Алет.

Неожиданно молодой француз начал смеяться.

– Простите, месье Алет, простите, – повторял он и все никак не мог успокоиться, но наконец все же сумел взять себя в руки.

– Что вас так развеселило, мой дорогой юный друг? – ласково спросил Алет.

– Вы цитируете Эзопа.

– Неужели вы считаете, что те, кто поклоняется Аллаху, способны цитировать только Коран? Хотя, возможно, в чем-то вы и правы – многие ученые улемы ни на что более неспособны.

В голосе Алета звучала явная насмешка – столь циничная, что юноша испуганно оглянулся.

– Нет, как вы могли подумать! Я просто вновь вспомнил детство – отец пригласил для нас учителя греческого языка, и тот постоянно ругал брата Франсуа, который никак не мог выучить басню Эзопа. Мне от него доставалось меньше – я был мал. Теперь Франсуа больше нет, у меня остался только один брат, – он горестно поник головой.

– Теперь вы старший в семье и должны думать обо всех. Поступив на воинскую службу, вы проложите путь к военной карьере и вашему младшему брату. Ваша матушка должна быть довольна.

– Да, решено, я еду! – вскричал де Тотт, вскакивая на ноги. – Идемте же, месье, Алет, идемте!

Бросив на столик несколько серебряных ахче (мелкая турецкая монета), Алет поднялся. Лестница заскрипела, и спустя минуту мальчик-лакей уже убирал пустые чашки и вытирал столик. Опасливо покосившись на игравших в шахматы Нерсеса и Гарабета, он сунул себе в карман два ахче, сгреб на поднос остальные и побежал вниз.

– Этот человек, Алет, представляется мне вольнодумцем, Србазан хайр, – задумчиво заметил Нерсес, беря слоном коня, – ведь за то, что он только что говорил об улемах, его вполне могут счесть вероотступником.

– При молодом французе и в нашем присутствии он мог говорить, что угодно, для этого не требуется много отваги, – возразил Гарабет, забирая слона пешкой, – ни один неверный не может свидетельствовать в шариатском суде против мусульманина. Алет-эфенди имеет достаточно причин испытывать неприязнь к улемам, однако он не так глуп, чтобы подвергать опасности свою жизнь.

– Кто он и чем занимается? Его разговор с юношей показался мне достаточно странным – словно Алет-эфенди преследовал свою цель.

– Кто такой Алет-эфенди? – задумчиво повторил Гарабет, держа в руке ладью и раздумывая, куда ее поставить. – Сын крымского кадия. Отец желал, чтобы Алет пошел по его стопам, но тот проявил невероятное для мусульманина непослушание родительской воле. В результате кадий проклял сына и выгнал из дому. Молодой Алет пошел работать к армянскому купцу Серпо – сначала амбалом (носильщиком), потом стал помогать в делах. Ездил с поручениями в Венецию и Геную, изучал языки. У него обширные связи, и он постоянно их расширяет. Тебе шах, айр сурб.

Нерсес двинул вперед пешку, заслонив своего короля от ладьи.

– Алет-эфенди прекрасно говорит по-французски, – сказал он, – насколько я могу судить при моих знаниях. Но как он, работая у купца, сумел приблизиться к государственным делам?

– Ты, наверное, слышали о недавно казненном Эбубекир-Ратибе, айр сурб?

– Бывшем после Порты в Вене и авторе низам-и-джеди? Разумеется, слышал. Тебе мат, Србазан хайр.

Гарабет засмеялся и смешал шахматы.

– Будем считать, что сегодня мне не везет в игре. Ладно, закончим игру, я хочу рассказать тебе об Алет-эфенди, одном из самых загадочных людей, каких я знаю. Давно, еще при жизни султана Абдул-Хамида, купец Серпо поставлял Эбубекир-Ратибу товары для его гарема. Однажды Ратиб что-то спросил у носильщика, который выгружал из телеги доставленные тюки – им оказался Алет. Он ответил так остроумно, с таким достоинством, что Ратиб был поражен и пригласил его к себе на службу. Позже, уже при нынешнем султане Селиме, Алет-эфенди сопровождал Ратиба в Вену, как один из секретарей посольства. Во время пребывания посольства в Вене старый кадий, отец Алета, тяжело заболел и, желая примириться с сыном, написал ему, призывая к своему ложу. Однако Алет на зов родителя не откликнулся и даже не ответил на письмо. Это вызвало недовольство ученых улемов, в том числе молодого, но всеми уважаемого имама Хаджи-Халила, который считал кадия своим духовным отцом. Он во всеуслышание объявил Алета непокорным сыном, а непокорство родительской воле, как тебе известно, в исламе считается одним из тяжелейших грехов.

– Письма из Константинополя в Вену и обратно идут достаточно долго, – заметил Нерсес, – к тому же, Алет состоял на государственной службе и, возможно, не мог ее сразу покинуть. Застал ли он отца в живых, когда посольство вернулось в Стамбул?

– Старик был при смерти, однако и тогда Алет не поспешил к нему явиться.

– Вот это уже тяжкий грех.

– Кадий рассудил также. Разгневавшись, он проклял сына в присутствии нескольких свидетелей, в том числе и имама Хаджи-Халила, потом произнес шахаду (свидетельство о вере в Аллаха и миссию его посланца пророка Мухаммеда) и умер. После похорон кадия имам Хаджи-Халил обратился в шариатский суд, требуя назначить Алету наказание за неповиновение родителю, как за посягательство на права Аллаха. Улемы, всесторонне рассмотрев дело, отнесли его к категории тазир (правонарушения, за которые не следуют жестко установленные санкции, а наказания назначаются произвольно, по выбору судей) и приговорили Алета к ссылке на год, запрету в течение трех лет занимать государственные должности и покаянию. Как ни странно, это обернулось для Алета благом – на него не распространилась немилость, постигшая чуть позже его начальника Эбубекир-Ратиба.

– Чем он занимается сейчас? – спросил Нерсес, у которого личность Алета вызывала все больший и больший интерес.

Епископ Гарабет бросил на него острый взгляд, но тут же обескураживающе улыбнулся и покачал головой.

– Трудно сказать, айр сурб! Говорят, вернувшись из ссылки, он занялся переводом трудов Дидро с французского языка на турецкий. Его часто видят в кофейнях, он любит беседовать со странствующими дервишами и приезжими купцами. Давай, выпьем еще кофе и поговорим о другом.

Нерсес кивнул. Больше он не спрашивал, и имени Алет-эфенди они в этот день тоже не упоминали. Гарабет стал рассказывать о предстоящей поездке на Крит, куда к концу восемнадцатого века переселилось много армянских семей из Смирны и Константинополя.