Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен - Галина Тер-Микаэлян - Страница 20

Отказавшись подписать фетву, узаконивавшую истребление греков, шейх-аль-ислам Хаджи Халил-эфенди понимал, что навлекает на себя беспощадный гнев султана. На какой-то момент сердцем его овладел страх, однако, совершив в мечети вечерний намаз, он стал читать аят Аль-Курси, величайший из коранических аятов, и ощутил, как робость, овладевшая им было, вновь уступает место убежденности. Братья и близкие друзья, которым стало известно об ответе Халила повелителю правоверных, содрогались от ужаса и на коленях молили его покориться, но он был тверд и сурово ответил:

– Во имя Аллаха милосердного и милостивого не облекайте истину в ложь и не скрывайте истину, тогда как вы знаете ее. А теперь оставьте меня.

Любимая жена Хатиджа терпеливо ожидала его в своих покоях. Она знала все, но, в отличие от остальных, не стала ни уговаривать, ни просить, ибо понимала величие принятого мужем решения.

– Во имя Аллаха крепись, муж мой, – голос ее был тверд, – когда небо расколется, когда звезды осыплются, когда моря высохнут, когда могилы перевернутся, тогда каждая душа узнает, что она совершила и что оставила после себя.

Они крепко обнялись и приникли друг к другу, понимая, как мало времени им осталось. Через три дня Халил-эфенди был смещен с должности шейх-аль-ислама и брошен в тюрьму, а его жену по приказу Алет-эфенди выслали в Бурсу. Хатиджа не успела туда добраться – едва она сошла с корабля в Мюданья, как неизвестный разбойник выскочил, словно из-под земли, ударил ее кинжалом и скрылся. Местные власти хоть и назначили разбирательство, но сильно себя поисками преступника не утруждали, и постепенно об убийстве приезжей женщины стали забывать.

В Константинополе со дня ареста Халил-эфенди о нем не вспоминали, словно его никогда не существовало. Новый шейх-аль-ислам Ясинджизаде Абдул-Ваххаб-эфенди фетвой своей узаконил избиение греков. Пылающие православные храмы, стоны умирающих и отчаянные вопли женщин вселили в сердца султана Махмуда и его министров чувство, что они одержали хотя и небольшую, но победу. На совещании Диван-и-Хумаюна Алет-эфенди предложил для усмирения восставших в Морее перебросить туда войска из Западной Армении и окончательно покончить с бунтовщиками. Великий визирь Бендерли не сумел удержать своего гнева:

– Аллах! Окончательно покончить?! Да там бушует пожар, который нечем залить! И все из-за того, что войска Хуршид-паши покинули Пелопоннес. И теперь почтенный нишанджи предлагает повторить ту же ошибку – перебросить войска из Армении и оставить границу с Ираном без защиты? – он все сильней и сильней распалялся, и, наконец, так долго скрываемая им ненависть к нишанджи, прорвалась наружу: – Подобное предложение граничит с изменой!

Алет-эфенди знал, что султан, хоть и не присутствует на совещании министров Дивана, но все слышит и видит, стоя у потайного окна. Ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но резкие слова великого визиря в тот же день стали всем известны, и даже в гаремах гадали – не пришел ли конец могуществу нишанджи?

А на следующий день случилось неожиданное – два свидетеля, только что прибывшие в Стамбул из Сербии, обратились к кадию и поклялись на Коране, что видели великого визиря Бендерли дружески беседующим с мятежным князем Ипсиланти. Они припомнили даже, что слышали обрывки разговора – Бендерли будто бы обещал помочь драгоманам Мурузи отравить воду в фонтане.

– Аллах видит, в то время мы не знали в лицо великого визиря, высокочтимый кадий, только здесь в первый раз его увидели, – простодушно сказал один из свидетелей.

– И нам тогда неведомо было, что речь идет о фонтане, где любит гулять повелитель правоверных, – угодливым тоном добавил второй, – иначе мы немедленно поспешили бы сообщить об этом.

Четырнадцать бостанджи явились к великому визирю, чтобы отвести его в суд. Дом Бендерли обыскали и, обнаружив спрятанный в тайнике яд, сочли его вину доказанной. Смещенный со своего поста, он был отправлен на Родос и вскоре казнен. Так закончилось правление великого визиря Бендерли, длившееся с момента его прибытия в Стамбул до отставки всего девять дней.

В день казни Бендерли смерть настигла также и бывшего шейх-аль-ислама Хаджи Халил-эфенди. Больше месяца он провел в подземелье, подвергаясь жестоким пыткам, и однажды к нему в тюрьму явился нишанджи Алет-эфенди. Удовлетворенно оглядев прикованного к стене Халила, нишанджи сказал:

– Аллах да пребудет с тобой, эфенди, – не дождавшись ответа, он продолжил: – Что же ты отвернулся и не отвечаешь мне, Халил? Не по твоему ли настоянию суд шариата присудил меня к ссылке за непочтительность, проявленную к ничтожному старику, с самого рождения отравлявшему мне жизнь? Однако, как видишь, я чту законы, которые велит нам соблюдать Коран, и теперь приветствовал тебя, как положено правоверному, но ты молчишь.

Халил-эфенди с трудом повернул голову, и взгляд его воспаленных глаз сосредоточился на лице нишанджи.

– Аллах давно отвернулся от тебя, Алет-эфенди, – глухо проговорил он.

Нишанджи рассмеялся.

– Разве? Я свободен, богат и держу в своих руках власть, ты же в цепях, растерзан и унижен.

– Ничто не свершается помимо воли Аллаха. Он дарует власть, кому пожелает, и отнимает власть, у кого пожелает. Он возвеличивает, кого пожелает, и унижает, кого пожелает. Я, раб Аллаха, покорно принимаю назначенное мне испытание.

Взгляд Алет-эфенди загорелся, по губам пробежала торжествующая усмешка.

– Тогда знай, эфенди: жена твоя Хатиджа умерла – она была убита разбойником, когда следовала в Бурсу.

Страшный крик вырвался из груди Халил-эфенди, а потом тело его дернулось, и он бессильно обвис на цепях. Прибежавший на зов нишанджи охранник приподнял голову узника и встретил потухший взгляд мертвых глаз.

– Собака-изменник отправился есть плоды Заккум (адское дерево, плоды которого, согласно Корану, служат пищей для грешников), эфенди, – заискивающе сказал он.

Нишанджи Алет-эфенди сам принес султану известие о смерти бывшего шейх-аль-ислама. Выслушав, султан не произнес ни слова, лишь слегка сдвинул брови, но проницательный нишанджи понял: в душе повелителя с новой силой вспыхнула ненависть к Халилу, ибо еще задолго до рождения Кассандры люди привыкли винить в постигших их бедах не собственные ошибки, а тех, кто их предостерегал, и Махмуд Второй не был исключением. Он не мог забыть пророческих слов Халил-эфенди: «предпринимать что-либо противное воле Аллаха бессмысленно, ибо предпринявшего постигнет неудача и ждет позорное поражение» Неужели действительно настал черный час, и Аллах отвернулся от османов? Мягкий голос нишанджи успокаивал:

– Не стоит тревожиться, ваше величество, Хуршид-паша уже отправил из Янины на Пелопоннес две тысячи албанцев, они сняли осаду с Акрокоринфа, очистили Аргос и теперь в Триполи быстро расправятся с бунтовщиками.

Махмуд повел плечом и вновь ощутил тянущую боль в подреберье.

– Аллах! Греки топят мои корабли! А эта женщина с острова Спеце – Мария Бубулина, которую бунтовщики прозвали Ласкариной! Когда-то я поддался на уговоры матери, не конфисковал ее имущество, а теперь ее корабли блокируют с моря Нафплион, Монемвасия и Ньюкастро! Моя прекрасная мать, почему ты вовремя не распознала эту бешеную фурию!

Алет-эфенди усмехнулся, вспомнив, как он хотел конфисковать имущество овдовевшей Бубулиной – женщина была баснословно богата, а для конфискации имелись все основания: на борту ее корвета «Агамемнон» вопреки закону о принадлежащих грекам судам установили восемнадцать пушек. Однако Мария Бубулина явилась в Константинополь и пала к ногам Накшидиль, а та призвала к себе Алет-эфенди. Восстановив в памяти тот разговор с прелестной валиде-султан, нишанджи ощутил щемящий душу восторг – он всегда был чувствителен к прекрасному, а Накшидиль оставалась несравненной даже в зрелом возрасте.

…В последние годы жизни она вернулась к своей христианской вере и перестала закрывать лицо перед мужчинами. Ради матери Махмуд смягчил строгие законы гарема – Накшидиль открыто принимала у себя музыкантов, поэтов и художников, постоянно ставила в Топкапы спектакли по творениям Мольера, Шекспира и даже турецкого поэта Эндерунлу, приняла под свое покровительство молодого поэта Мехмеда Кеседжизаде, писавшего под псевдонимом Иззет Молла, да и к стихам самого Алет-эфенди относилась неплохо. Но в тот день, начав с ним по-французски разговор о Бубулиной, она говорила, недовольно сведя брови:

«Жестокость по отношению к овдовевшей женщине, матери…. Фи, месье Алет, это недопустимо!»

Глядя в пол, Алет-эфенди почти не слушал, а лишь наслаждался звуками нежного голоса. И в этот миг прекрасно понимал, отчего сердце престарелого султана Абдул-Хамида не выдержало и разорвалось в одну из ночей любви. Он знал, что в любом случае пойдет навстречу желанию Накшидиль – во-первых, за Ласкарину вступился русский посол Строганов, а во-вторых – и это самое главное! – Ласкарина накануне тайно с ним встретилась и вручила увесистый мешок с золотом. Однако нишанджи желал, чтобы сидевшая перед ним прекрасная валиде решила, будто он уступает ее желанию.

«Я сделаю все, как угодно вашему величеству»

Голос его звучал глухо, и Накшидиль не могла не уловить в нем ноток скрываемого восторга, который приятно услышать любой женщине.

Брови ее разошлись, взгляд подобрел, и она шутливо погрозила пальцем:

«Ну-ну. В следующий раз будьте снисходительней. Я знаю, что султан прислушивается к вам, месье Алет, хотя вы не всегда учите его добру. Возможно, это в какой-то мере пойдет ему на пользу – доброта и благородство души губительны для султанов, а я не хочу, чтобы мой сын кончил, как его двоюродный брат Селим. Поэтому я не препятствую вам и даже хочу дать добрый совет: всегда помните, что однажды ваши уроки могут обернуться против вас»…

Что ж, красавица Накшидиль, познавшая в гареме тайны сильных мира сего, была права – будь султан Селим Третий более хитер и жесток, он в зародыше подавил бы бунт, залив страну кровью недовольных, но не позволил бы свергнуть себя и убить. Махмуд Второй, сын Накшидиль, был не таков. То, что улемы называли его «султан-гяур», Алет-эфенди считал достоинством, а не недостатком. Миром правит политика, а религия – всего лишь средство для претворения в жизнь политических планов. Накшидиль ушла из жизни, но Алет-эфенди продолжает наставлять ее сына, в его руках нити всех интриг Османской империи. И все ее зло. Однако неразумно было бы поселить в душе султана обиду на покойную мать, поэтому он сокрушенным тоном возразил султану:

– Нет, ваше величество, это только моя вина, я должен был распознать этого шайтана в юбке. Однако не стоит тревожится, греки хорошие мореходы, но на суше драться не умеют, их старинные ружья бессильны против нашей артиллерии. И, самое главное, мне стало известно, что между их вождями уже начинаются раздоры. Главная сила бунтовщиков – морские разбойники клефты. Пока Мавромихалису (один из вождей греческого восстания) удается договариваться с их главарями, но клефты не признают никакой дисциплины, они скоро выйдут из повиновения.

– Европейские монархи высказывают свое недовольство, – султан поморщился от возникшего во рту вкуса горечи, – но с какой стати они внезапно озаботились судьбой греков? Еще недавно их послы жаловались, что мы не можем обуздать своих поданных – греческие суда с Архипелага пиратствуют в море, клефты постоянно совершают набеги на побережье. И вдруг столь горячее возмущение из-за казни старого патриарха Григория!

Алет-эфенди развел руками.

– Политические игры, ваше величество. Но ведь и мы умеем играть! – он принял нарочито важный вид, притворяясь будто цитирует диалог: – Кто подписал приказ о казни патриарха? – Великий визирь Бендерли! – Ах, Бендерли? Так пусть гнев Европы падет на голову Бендерли! – Никак невозможно, он уже смещен и предан смерти.

Несмотря на боль в боку султан рассмеялся.

– Ты никогда не даешь мне скучать, нишанджи!

– Я могу еще немного позабавить ваше величество. На днях мне сообщили, что в Хаджибее, который русские теперь зовут Одессой, греки сошли с корабля и устроили в городе беспорядки – громили и грабили еврейские лавки, якобы мстя за поругание евреями тела патриарха Григория.

Махмуд Второй понимающе усмехнулся:

– Да, тебя тогда осенила неплохая идея, нишанджи. Жаль, Бендерли оказался так глуп, что не сумел заставить армян принять в этом участие, неплохо было бы поссорить григорианскую церковь с православной. И что же русские?

– Полиция быстро навела в Одессе порядок, но ни европейские, ни русские газеты о погромах не упоминают. Как, впрочем, и о греческих клефтах с Архипелага. Ваше величество, – тон Алет-эфенди стал серьезным, – греки лишь предлог, а причина одна: европейские государства жаждут для себя более выгодных условий прохода через Босфор. Однако объявлять нам войну пока никто не собирается. Как только будет покончено с янинским пашой, и армия Хуршида вернется на Пелопоннес, бунтовщики разбегутся.

На этот раз умиротворяющий голос нишанджи не оказал обычного эффекта, султан раздраженно топнул ногой:

– Когда же, когда? С самого начала ты уверял меня, что потребуется не более двух месяцев, чтобы овладеть Яниной, но время идет, и конца осаде невидно.

Алет-эфенди почтительно повторил то, что говорил султану не раз:

– Все осложнилось из-за того, что Али Тебелен заключил соглашение со шкипетарами (албанцы, арнауты, арбанасы), ваше величество, а его сыновья Вали и Мухтар вошли в сношение с клефтами Пелопоннеса.

– Я это уже слышал!

– Было непросто, ваше величество, но я сумел снестись с вождями шкипетаров, Тахир-Аббасом и Бессиарисом. Сейчас верные мне люди ведут с ними переговоры. Старый скряга Али Тебелен несмотря на свое богатство юлит и уже давно не платит им жалованья, поэтому они готовы от него отложиться. Однако понятия о чести не позволяют им это сделать до тех пор, пока не истечет срок их соглашения с Тебеленом. И тогда они перейдут на сторону Хуршида, ибо им за это обещаны помилование и вознаграждение.

При последних словах нишанджи султан, начавший уже было успокаиваться, встрепенулся:

– Вознаграждение! Но ты не хуже меня знаешь, что казна пуста.

– Вашему величеству не стоит беспокоиться, по моим подсчетам имущество старого Али исчисляется суммой пятьсот миллионов пиастров. Два сторонника паши, близкие родственники, готовы предать его, чтобы получить доступ к сокровищам. С ними мои люди тоже говорили, но пока очень осторожно. Когда настанет время, и все союзники покинут пашу – вот тогда я выеду на Янину и повезу Али Тебелену охранный фирман от вашего величества, обещающий помилование ему и его сыновьям, если они сдадутся на милость султана.

Махмуд Второй побагровел.

– Охранный фирман старому негодяю? После того, как я велел Хуршиду доставить мне его голову? Ты шутишь, Алет-эфенди?

– Нет, ваше величество. Однако после того, как Али-паша сдастся, я предъявлю ему другой приказ – тоже подписанный вашим величеством, но более поздним числом, чем охранный фирман. Повеление султана казнить Али-пашу Тебелена и конфисковать все его имущество. Разве не право повелителя вселенной менять свои решения? Разве повелитель не вправе казнить или миловать своих рабов?

С минуту султан непонимающе смотрел на нишанджи, потом расхохотался, и Алет-эфенди, почтительно опустивший глаза, вздохнул с удовлетворением – за долгие годы он достаточно хорошо изучил Махмуда и умел правильно вести с ним беседу. Какой бы серьезной ни была обсуждаемая тема, время от времени повелитель должен был приходить в хорошее настроение. Вот и теперь, отсмеявшись, Махмуд повеселел, отпустил нишанджи и решил приятно провести время у сестры Эсмы-султан – выпить чашку целебного чая и поболтать. Ну и… в это время она обычно читает со своими воспитанницами, скорей всего, у нее будет и прелестная малышка Безмиалем.

Девочка расцветала с каждым днем, была мила, остроумна и полна неповторимого обаяния, которым наделены редкие женщины. Султана влекло к ней все сильней и сильней, но он не жалел, что решил выждать год – Безмиалем должна достаточно развиться, чтобы взойти на его ложе, зачать и выносить ребенка, а для успокоения плоти у него есть икбал. Из старших кадин две беременны, а с остальными ему смертельно скучно. Жаль, что Алидженаб еще не оправилась после выкидыша, и нельзя призвать ее на ложе. Наверное, следует порадовать бедняжку – объявить их сына Абдул-Хамида наследником престола, не дожидаясь, пока ему исполнится четырнадцать. Мальчик умен, сообразителен, в столь юном возрасте умеет рассуждать. Раз Аллах позволил ему пережить младенческий возраст, то сохранит и дальше.

Однако умиротворенному настроению султана не суждено было длиться долго. Когда он переступил порог покоев сестры, Эсма, всегда строго соблюдавшая этикет, почтительно склонилась перед царственным братом, но на ее обычно спокойном лице пылали красные пятна, а голос, каким она обратилась к нему, был полон негодования:

– Брат мой, я желаю принести жалобу на недопустимое поведение матери шехзаде Абдул-Хамида! Все кадины и икбал знают, что я воспитываю Безмиалем для ложа повелителя, они принимают это спокойно и с радостью, но Алидженаб….

Султан тяжело вздохнул – в последний раз, когда он зашел проведать сына, Алидженаб плакала и твердила, что Безмиалем желает причинить вред маленькому шехзаде. Тогда Махмуд не придал этому значения – женщина была явно не в себе после потери ребенка. Теперь же принцесса Эсма срывающимся голосом рассказывала ему, что нынче в бане Алидженаб перевернула шайку и вылила кипяток прямо на ноги Безмиалем. При этом она заявила, что, как мать наследника, вправе наказать забывшую свое место рабыню. Хорошо, у банщицы всегда имеется мазь от ожогов, она немедленно смазала девочке ноги и послала сообщить обо всем Эсме.

– Как сейчас себя чувствует малышка? – встревоженно спросил Махмуд.

– Мазь хорошо подействовала, даже волдырей нет, но девочка очень напугана. Лежит и плачет.

– Я поговорю с Алидженаб, – пообещал султан, – но строго наказать ее сейчас не могу – она мать моего единственного сына и еще не совсем здорова.

Даже не выпив целебного чаю, он прямо от сестры отправился в покои Алидженаб. Она неподвижно лежала на широком диване, несмотря на жару укутавшись шелковой шалью, но при виде султана вскочила и припала к его ногам.

– Повелитель.

– Встань, Алидженаб, – мягко проговорил он, усаживая ее на диван, – расскажи мне, что с тобой творится.

– Повелитель, мне нет покоя ни днем, ни ночью, во сне я видела ее, Безмиалем. Она держала за руку Абдул-Хамида и говорила мне: не твой, а мой сын сядет на трон османов. А потом она столкнула его в пропасть, и я услышала крик. Его крик. Повелитель, ради нашего прекрасного сына удали ее, удали из гарема эту девушку!

Султан взглянул на ее исхудавшее осунувшееся лицо и вздохнул.

– Ты не совсем здорова, Алидженаб. Тебе следует отправиться в Бешикташ (район на берегу Босфора) и посетить источники.

Лицо женщины исказилось.

– А мой сын? Он будет со мной?

Махмуд покачал головой.

– Ты ведь знаешь, что Абдул-Хамид должен заниматься с учителями. Но шехзаде сможет тебя навещать. Я возьму его с собой, если наведаюсь в Ортакёй (часть района Бешикташ, расположенная на самой середине европейского берега Стамбула).

Погладив Алидженаб по голове, султана вышел, а она, поспешно схватив лист бумаги, набросала несколько слов, запечатала послание и велела верной прислужнице отнести его нишанджи. Спустя два часа ей доставили ответ, прочитав, Алидженаб легла на диване и стала размышлять. Нишанджи прав, успокаивая ее, все не так уж и плохо – сын будет навещать ее в Бешикташе, и, скорей всего, в сопровождении отца. И если так, то… Она закрыла глаза и кончиком языка восторженно облизала губы.

В тот же вечер нишанджи Алет-эфенди по-французски говорил султану:

– Я обеспокоен, ваше величество, врачи советуют вам на время забыть обо всех делах и отдохнуть.

– Отдых не дает мне успокоения, – раздраженно возразил султан, – пребывание в безделье будит тревожные мысли, ты сам знаешь, сколько у нас проблем.

– Ваше величество, как всегда, правы, – ласково согласился нишанджи, – но кто говорит о безделье? Почему бы вашему величеству не отвлечься от дел, занявшись, например, перестройкой старого дворца Чираган в Ортакёе? Царственный кузен вашего величества султан Селим хотел перестроить дворец, но не успел, а для вашего величества это было бы прекрасным отдыхом.

Дворец Чираган был воздвигнут в эпоху пьяницы Мурада Четвертого – тот пожелал иногда уединяться в пустынном месте, чтобы предаваться любимому греху подальше от улемов. Позже пожар разрушил дворец, но в «эпоху тюльпанов» (годы, когда в Османской империи появилась мода на тюльпаны, время правления султанов Ахмеда Третьего и Махмуда Первого) Махмуд Первый вновь его отстроил. К этому времени Чираган уже был окружен не пустырем, а роскошными дворцами стамбульской знати, оценившей прохладу европейского берега Босфора. Селим Третий, вступив на престол, действительно не раз говорил, что желает перестроить не только армию, но и Чираган. Вспомнив об этом, султан радостно воскликнул:

– Ты прав, нишанджи, тысячу раз прав! Я отвлекусь от дел, к тому же с пользой – претворю в жизнь мечту любимого кузена. Приказываю никому меня не беспокоить.

Когда закончился месяц Рамадан, султан, вручив власть визирю Хаджи Салех-паше, назначенному вместо казненного Бендерли, объявил, что на время удаляется от дел, и с головой ушел в обсуждение с архитекторами планировки нового летнего дворца. Он много времени проводил в библиотеке, часто навещал сестру, подолгу беседовал с ней и оправившейся от ожогов Безмиалем о поэзии и театре, обсуждал постройку дворца Чираган. О политике по его приказу никто с ним не заговаривал.

Теперь за решеткой потаенного окна в зале Дивана уже не мелькала тень лица повелителя, желающего слышать, что обсуждают министры, и от этого Салех-паша нервничал все сильней и сильней – великий визирь прекрасно понимал, что ответственность целиком и полностью переложена на его плечи.

А между тем новости с Пелопоннеса приходили одна другой хуже. Флот острова Спеце продолжал блокировать морские крепости Пелопоннеса. Ласкарина – Мария Бубулина – призвала на помощь корабли соседнего со Спеце острова Идра. Ее эскадра прошла мимо Идры, и сама она стояла у штурвала восемнадцатипушечного корвета «Агамемнон» под красно-синим флагом с восставшим из пламени фениксом. Пример Ласкарины вдохновил соседей, и теперь уже совместный флот двух островов блокировал крепости, полностью прервав морское сообщение и сделав невозможной переброску войск и провианта из Анатолии. Но нишанджи заявил, что беспокоить султана никак нельзя, ибо под угрозой здоровье повелителя.

– Для чего существует Блистательная Порта, если министры ничего не могут решить? Справиться с бунтовщиками на море – дело флота, его должен решить капудан-паша.

Однако капудан-паша Насухзаде Али был занят оснасткой военных судов и не скрывал, что работа займет более полугода, теперь же помочь запертым на Пелопоннесе войскам невозможно. И в середине лета осажденные крепости стали сдаваться – Монемвасия, затем Ньюкастро. Заняв Ньокастро, греки-маниоты без всякой жалости вырезали не только османских солдат, но и беззащитное мусульманское население. Несчастные женщины-мусульманки в поисках спасения бросались в море, прижимая к груди детей, но с берега их, забыв о христианском милосердии, расстреливали греческие стрелки, и красные от крови волны выносили на сушу мертвые тела. Лишь немногие сумели бежать и были подобраны английскими кораблями.

В начале осени капудан-паша получил приказ Порты устрашить бунтовщиков. Поскольку для борьбы с греческим флотом суда еще не были готовы, он сделал единственное, что мог – отправил корабль с войсками на остров Самотраки. Высадившись, турецкие солдаты начали грабить и убивать мирное греческое население острова. Меньше месяца им понадобилось, чтобы вырезать почти десять тысяч человек, немногих оставшихся в живых женщин и детей продавали на рынках рабов в Смирне и Константинополе.

Повстанцев Пелопоннеса известие о резне на Самотраки не устрашило, скорее вызвало ярость. Когда пал Триполи, греки, ворвавшись в город, начали вырезать мусульман, и земля не успевала впитать текущую по ней кровь. Въехавшей в город Ласкарине удалось спасти гарем воевавшего на Янине главнокомандующего Хуршида. Драгоценности, отобранные у перепуганных женщин, должны были послужить делу революции, а сам гарем вывезли на корабле, чтобы передать Хуршиду за выкуп.

Султан Махмуд ничего об этом не ведал. Увлекшись перестройкой дворца Чираган, он по совету врачей старался избегать волнений и не думать о политике. Чаепитие и милые беседы с сестрой и Безмиалем, обсуждение с архитекторами плана нового дворца, ночи с молоденькими икбал – вот и все, чем, благодаря стараниям нишанджи, занимался в дни треволнений повелитель османов.