Читать книгу Церковь в истории. Статьи по истории Церкви - Иоанн Мейендорф - Страница 41

Я подчеркивал выше, что церковные и государственные власти Византии приложили немало усилий к тому, чтобы в отправлявшееся на собор посольство вошли представители всех групп и направлений восточного христианства. Однако при взгляде на православный мир середины XV в. сразу обнаруживается психологическая и институциональная пропасть, отделявшая довольно узкий круг прибывших в Феррару официальных лиц от массы духовенства и верующих, живших под мусульманской властью или на Руси. Императорский двор и патриархат, все еще сохранявшие свой символический престиж, оставаясь в осажденном и практически опустевшем городе[357], представляли, в сущности, небольшой слой привилегированной части общества, которой предстояло всего лишиться, если турки займут Константинополь. Массы же – в Малой Азии и на Ближнем Востоке, а теперь также и на Балканах – уже смирились с необходимостью выживать под владычеством мусульман[358]. Достаточно напомнить, что в 1453 г. основной воинский контингент в армии Мехмеда Завоевателя составляли христиане, рекрутированные из завоеванных турками имперских земель. И если бы Флорентийский собор был одобрен всей Церковью, этих людей, как и жителей далекой Руси, Грузии или Трапезунда, надо было бы склонить к унии. Поэтому вполне понятно, что для основной части православного населения привезенный из Флоренции отрицательный отзыв свт. Марка Эфесского, которого поддержали имевшие большое духовное влияние монастыри, был гораздо понятнее и приемлемее, чем перспектива папского правления. Нельзя было жертвовать православием ради сомнительного и проблематичного спасения гибнущей империи.

Реакцию русских следует рассматривать в той же перспективе. Однако часто встречающаяся точка зрения, что московский князь ждал случая, чтобы вопреки Западу и Византии стать спасителем истинного православия, есть не что иное, как исторический анахронизм. Религиозное и политическое самоутверждение Москвы, которое благодаря теории «Третьего Рима» приняло формы мессианства, было следствием, а не причиной событий середины XV в.

В 1425–1447 гг. Московское княжество, все еще зависящее от монголов, переживало затяжной и кровопролитный династический кризис. Именно тогда (1446) великий князь Василий II, прежде чем успел окончательно вернуть себе великокняжеский трон, был ослеплен своим соперником Дмитрием Шемякой. В XIV столетии, несмотря на несколько критических моментов, Константинопольский патриархат упрочил свой контроль над теми областями, которые византийцы привыкли называть «Россией» (Ρωσία) и которые административно распределялись между великим княжеством Московским, Литвой и Польшей. Контроль этот осуществлял живший – с благословения патриарха – в Москве «митрополит Киевский и всея Руси». В этом был знак политической поддержки, которую оказывала Москве Византия. Поддержка стала особенно значительной после 1386 г., когда Литва и Польша объединились в одно католическое королевство, а великий князь Московский приобрел некоторую монополию на православие. Прочная связь между Москвой и Константинополем развилась и укрепилась благодаря деятельности двух выдающихся митрополитов Киевских – свтт. Киприана (1375–1406) и Фотия (1408–1431), глубоко озабоченных участью православного населения Литвы и Польши, где не раз бывали оба митрополита[359]. Именно там – а не в Москве – вспыхнуло первое, но очень кратковременное возмущение против византийского церковного правления, вызванное неканоническим поставлением для этих областей отдельного митрополита, Григория Цамблака (1414–1418), который, как мы видели раньше, явился на собор в Констанце (1417).

В 1437 г. великий князь Василий вновь проявил лояльность по отношению к византийской власти, согласившись на поставление митрополитом другого грека, Исидора, а не его ставленника епископа Рязанского Ионы. В течение XIII и XIV вв. русские и греческие митрополиты поставлялись попеременно[360], и теперь, после кончины Фотия в 1431 г. и шестилетнего вдовства кафедры, кандидат должен был быть русским. Действительно, в Константинополе был назначен русский митрополит из Литвы, епископ Смоленский Герасим, но в течение своего краткого служения (1434–1435) он не успел распространить свою юрисдикцию на Москву, но только на епархии Литвы и Новгорода.

После поставления Исидора Великий князь Московский поддержал проект объединения церквей материально, отправив на собор большую делегацию (в обозе было 200 лошадей). Очевидно, ко времени возвращения Исидора (1441) москвичи получили немало сведений о греческой оппозиции решениям собора и раскаянии многих, подписавших соборный акт. Поэтому нет нужды объяснять последующее изгнание Исидора ссылками на особые «мессианские», антивизантийские или антизападные настроения на Руси, тем более что после его изгнания полоса выжидания затянулась на восемь лет.

Поскольку уния не была еще официально объявлена, великий князь дипломатично решил ее игнорировать. В 1441 г. в весьма почтительном послании к патриарху Митрофану он умолял его позволить русским самим поставить себе митрополита, мотивируя прошение так:

…и за нужу далечнаго и непроходнаго путюшествия, и за нахожение на наше христианьство безбожных агарян, и за неустроения и мятежи еже в окрестных нас странах, и господарей умножения, свободно нам сотворите в нашей земли поставление митрополита…[361]

Митрофан был сторонником Флорентийской унии и, очевидно, не ответил.

В конце концов в 1448 г. Иону возвел в митрополита «Киевского и всея Руси» синод русских епископов. Но русские намеренно продолжали «наивную» дипломатию. В 1451 г. Василий отправил послание новому византийскому императору Константину:

И просим святое ти царьство, – писал он [даже теперь, после интронизации Ионы], – да не помолвиши о том на нас, яко дерзостне сие сътворихом, еже сътворихом, не обослав великого вашего господьства; но сие за великую нужду сътворихом, а не кичением ни дерзостию. А сами есми во всем благочестьи. <…> И церковь наша руская <…> от святыя Божия вселенскыя съборныя и апостольскыя церкви Премудрости Божия Святыя Софея цариградскыя, благословение требует и ищет, во всем по древнему благочестью повинуется ей…

Василий весьма многозначительно упоминает «нынешние новоявлешиеся разгласия», а то, что русские не сносились с патриархатом, объясняет незнанием:

аще уже есть в державах святого ти царьства, в Царьствующем граде, святейший патриарх, или несть, понеже не слышахом о нем ни от когоже, ни имени его не вемы…[362]

Последнее было правдой, потому что на место проуниатского патриарха Григория Маммы, вынужденного покинуть столицу и перебраться в 1451 г. в Рим, никто поставлен не был.

Позиция Москвы упрочилась еще и тем, что избрание Ионы признали в польско-литовских землях. Король Казимир IV, сторонник Базельского собора, грамотой подтвердил за Ионой право на «столец митрополичь киевьскый и всея Руси, как первие было, по уставлению и по обычаю русскаго християньства»[363].

По сравнению с прямым сопротивлением, которое сопровождало установление независимых патриархатов Болгарии и Сербии, действия Москвы в 1448 г. – получившей к тому же формальный предлог в непредвиденном событии унии – отмечены некоторым даже сожалением о старом добром времени, когда Константинопольская Церковь была на Руси непреложным авторитетом. Однако и национальные голоса стали звучать громче, хотя официальные круги не сразу признали их. Их можно проследить по двум группам источников.

1) Донесения русских духовных лиц, сопровождавших Исидора во Флоренцию, во всем следовавших за митрополитом на соборе и, как в случае епископа Суздальского Авраамия, официально подписавших акт. Совершенно как и греческие епископы и сановники, решившие по возвращении отречься от своей подписи, русские клирики тоже хотели дать благовидное оправдание своим колебаниям. Греки обычно – и неубедительно – ссылались на физическое и моральное давление, которому подвергали их латиняне. Русские – на равнодушие Исидора и «отступничество» греков. Один автор, риторически вопрошая императора Иоанна VIII Палеолога, восклицает:

Что ли си зделал еси? Свет на тьму приложил еси. Вместо божественнаго закона латыньскую веру приял еси. Вместо же правды и истины ложная и лестная возлюбил еси[364].

А так как сами византийцы убедили русских, что константинопольский император – это император «всех христиан», что «невозможно для христиан иметь Церковь и не иметь царя», что при этом «христиане отвергают императоров-еретиков»[365], то неминуемо возникала почва для идеи о translatio imperii [366]. Так как Василий II Московский держался правой веры, то он и становился «новым Константином», независимым правителем и «боговенчанным русским царем»[367]. В письме к князю Александру Киевскому митрополит Иона ставил в заслугу Василию II подражание «предкам» – св. императору Константину и св. князю Владимиру[368].

2) Стремление определяться самостоятельно заметно усилилось после падения Константинополя (1453) и поставления особого митрополита Киевского во владениях польского короля Казимира (1458), который к тому времени полностью признал власть Рима. Посвящение нового митрополита – Григория Болгарина, бывшего диакона при Исидоре, – совершил униатский патриарх Константинопольский Григорий Мамма, вынужденный теперь жить в Риме. Эта акция была предпринята на основании декрета папы Каллиста III, которым Русь в церковном отношении делилась на «верхнюю», где правит «сын беззакония схизматик монах Иона», и «нижнюю», подвластную Польше и управляемую новым митрополитом Киевским Григорием[369]. Этот декрет показывает, как мало внимания обращал папа на постановления Флорентийского собора, который гарантировал «права и привилегии» восточных патриархов: Киевская митрополия делилась надвое папским декретом, а не решением патриарха (пусть и униатского), несмотря на то что посвящал Григория именно патриарх. В то время, однако, эффект, произведенный декретом, был невелик. В 1470 г. новый митрополит Григорий вышел из-под подчинения папе и признал власть православного патриарха в Константинополе, которым уже завладели турки. В Москве же писались грамоты, сурово предостерегавшие православных от «Григория, злейшего выученика Исидорова, который пришел в Литву из Рима»[370]. Между тем, хотя православие самого митрополита Киевского после 1470 г. под вопрос не ставилось, титул «Киевский» просто отделился постепенно от титула «митрополитов всея Руси», живших в Москве[371], что подразумевало признание de facto отделившейся митрополии Киевской, подчиненной Константинополю.

При сыне Василия Темного Иване III Великое княжество Московское начало разрастаться в царство. Московские великие князья не отвергали идеи translatio imperii, но официальной ответственности за нее никогда не несли. Эту идею можно встретить в писаниях псковского старца Филофея, называвшего Москву не только «Третьим», но и «последним Римом», ибо близится Второе Пришествие, и в дипломатической переписке венецианского сената, в письме Ивану III, адресованном ему в связи с бракосочетанием великого князя и Зои-Софии, племянницы последнего византийского императора[372]. Тем не менее, translatio imperii никогда не было официальной политической доктриной: русские цари никогда не носили титула «император ромеев» – чего требовала бы формальная передача власти, и назначение своего титула видели в установлении национального царства «всея Руси», а не мировой христианской империи. Поэтому Иван IV, коронованный в 1547 г., заручился благословением восточных патриархов, а установление Московского патриархата (1589) освятил патриарх Константинопольский Иеремия II. С точки зрения исторического развития административное отделение Русской Церкви от Константинополя – раньше или позже – было неминуемо. Образцом для Руси должна была послужить восточная христианская традиция, рассматривавшая христианский мир как содружество Поместных Церквей, объединенных общностью веры и таинств. Однако на практике поставление в 1448 г. митрополита Ионы означало, что Русская церковь, по крайней мере в лице своих высших представителей, подчиняется деспотической, все более секуляризующейся и растущей власти царей. Она лишилась независимости, которой пользовались «митрополиты Киевские и всея Руси», будучи представителями отдаленного византийского центра, сохранявшие универсальное, наднациональное и сверхэтническое служение Церкви в Восточной Европе.