Читать книгу Сдвиг. О таких разных девяностых - Константин Абольников - Страница 14

А зачем нужен камешек? Зачем менять дивные весенние вечера в двадцать лет на титрование в вонючем практикуме? Мы же не будем моложе, чем сейчас? На что, на какую упоительную судьбу идет размен?

И зачем учеба, каковы перспективы ученого – потом? Руль-студент пока не знает, что с ним будет, но предчувствие у него уже есть, так как наблюдать и делать выводы его научили неплохо…

Лет через восемь после окончания химфака МГУ Руль обивал пороги институтов РАН и государственные научные центры. Нигде ему не предлагали больше ста долларов, уже в двухтысячных годах. В одном месте на Ленинском проспекте он даже натолкнулся на однокашницу – выпускницу новоиспеченного факультета государственного управления МГУ.

Она сидела в кадрах. Беседа велась вокруг бедственного положения науки – то-сё, как обычно.

Руль вышел из кадров и услышал ее слова, обращенные коллеге:

– Как же достали эти шизоиды с химфаков и физфаков!

Теперь стартовая зарплата в НИИ – 8—12 тысяч рублей. А финальная – 26 тысяч (доктор наук, заведующий лабораторией).

Очевидно, что смысла в любом троечном дипломе химического факультета МГУ девяностых куда больше, чем в докторской диссертации условного Евро-Уральского федерального университета сегодня.

Скорее всего, она и списана с трех-четырех дипломов тех лет. Эта эпоха – последний писк мощнейшей советской науки, после которого науки в России нет. А в те годы многое шло на автомате, на старых запасах. Условно ситуация такая же, как в начале девяностых, когда в год выпускали больше самолетов стопроцентно из российских деталей, чем двадцать лет спустя. Финансировали, выпускали, не перестроились, не успели.

Девяностые годы – это инерция, торможение СССР. Последние нормальные научные работы на нормальной, еще не разваленной экспериментальной базе были написаны тогда. Остальное – фуфло: неаутентичное, сделанное на свежезакупленном западном оборудовании и «суперкомпьютерах», стилистическая имиджевая подделка под западную серьезную науку. Цель такого творчества – поразить заголовком из десяти непонятных слов фантазию колхозника-чиновника и получить грант.

Нынешняя «научная» работа – это маркетинговый продукт, переделанная работа девяностых годов (выбирают свежак, с живыми возможными соавторами), перебитая в американском PowerPoint из пыльных дипломов, напечатанных на советской машинке «Ятрань». Если речь идет о компиляции добротной диссертации, то дипломы должны быть отобраны не раньше 1988 года (раньше – старье, ничего актуального) и не позже 2003-го (когда наука и фундаментальное образование уже превратились в плагиат).

Руль в 2012 году познакомился на улице с девушкой. Доктор физико-математических наук из Чувашии, двадцать восемь лет. Заведующая кафедрами трех частных вузов, между которыми и носилась, с трудом выбрав для Руля одну ночь для душевной беседы. Инвестиция в диссертацию (тысяч пятнадцать долларов в провинции) отбилась. Беседуя с ней, Руль вспоминал своего дядю, преподававшего в Калифорнии в начале нулевых.

Дядя Руля был доктором физико-математических наук, которому с трудом дали степень. По сумме пятидесяти публикаций на английском языке, сделанных в девяностые, чтобы отдыхать от труда по сборке гаражей-ракушек, в чем племянник ему помогал в те годы, обсыпая «ракушки» гравием.

До признания заслуг дядюшки в Калифорнии доктора наук ему у нас не давали: к 2000 году все титулы окончательно стали присваивать только за деньги. Денег на подкупы не было.

А уехал он в Силиконовую долину – учить американцев, как проектировать суперкомпьютеры, – и вовсе случайно. Ученый, он бегал кандидатишкой в пятьдесят пять лет, им интересовались, но индустрия научных посредников выросла в России только в конце девяностых. Они его и отправили за границу учить топологии многопроцессорных компьютеров тамошних студентов.

В Калифорнию, а затем на Тайвань, в технопарк Тайбэй. Американские и тайваньские студенты выросли, стали производить многоядерные процессоры. Дядюшке посредники от науки выплачивали пятнадцать процентов от получаемых им гонораров, остальное рассовывали по своим карманам. Почти как в советские времена: чемпиону Олимпиады – четыреста долларов. Впрочем, тогда чемпионам или оперным дивам, которые сейчас жалуются по телевизору на бедность, хотя бы неплохое жилье давали бесплатно.

Хороша ложка к обеду. Признание пришло поздно, дядя умер от сердечного приступа в пятьдесят девять лет, как умирает почти всякий простой, честный русский мужик, – ровно за год до пенсии.

Если подумать, то серьезная учеба и должна быть испытанием. Даже страданием. За страданием, впрочем, должна следовать награда, хотя бы работа по любимой профессии, а это фундаментальная наука. Конечно, занимаясь ей, можно быть и аскетом, черпающим радости только в познании, но при этом физическая оболочка все равно будет нуждаться в еде, проездном на метро и оплате счетов ЖКХ, а такой роскоши ученым государство предоставить не желает.

Десять процентов выпускников уезжают сразу. Остальные либо уедут позже, либо переквалифицируются в маркетинг-менеджеров.

Так что смысл и цель своих каторжных практикумов Руль понял в конечном, финальном смысле только двадцать лет спустя после их завершения, в гостях у одного доктора химических наук лет восьмидесяти.

Закурили.

– Ах да, кофейку? – И доктор, светлый сгорбленный старик с выцветшими от возраста глазами, превратившимися в голубые льдинки, мгновенно смолол на ручной мельнице кофе. Быстро засыпал в турку, поставил на газовую горелку. Руки старика орудовали точно, безошибочно: ни зерна кофе на полу, ни капли на столе. Через три минуты он уже разлил кофе – вот тут-то Руля и постигло запоздавшее озарение – разлил идеальными движениями, строго поровну и в безупречно чистые чашки.

Ты не уехал в Америку, ты с ненужным образованием состарился дома, – но на старости лет можешь быстро приготовить вкусный кофе.

Чем не цель? Отличная цель.