Читать книгу Сдвиг. О таких разных девяностых - Константин Абольников - Страница 3

В 1993 году Руль, который тогда отзывался на какое-то обычное советское имя, поступил на химфак МГУ. Поступил Руль сам, по итогам олимпиады. Сдавал только математику и химию. Математику он учил у репетитора с мехмата МГУ, жившего на «Теплом Стане». Химию штудировал самостоятельно. Она казалась ему простой, интересной наукой.

В конце июля абитуриент Руль торжественно превратился в студента. А впереди была еще целая половина лета после непростого поступления на химфак. И все бы хорошо – казалось, только гуляй, отдыхай, набирайся сил перед учебой. Съезди на море или прими заслуженный подарок от родителей – путевку в дом отдыха.

Но в семье Руля закончились деньги на еду.

Его родители работали научными сотрудниками, дачи в семье не было. Навыки, пригодные для мелкого бизнеса, умение, например, гнать самогон и продавать его на рынке у метро, тоже отсутствовали.

Из тогдашних ценностей у Руля хранилась заначка – четыре блока сигарет «Ява». Их получили парой лет раньше по талонам, и два из них Руль аккуратно скурил в то лето, а еще два – в кризис осени 1998-го. Тогда все товары пропали из палаток на месяц, и за случайную пачку «Пегаса» платили столько, сколько годом позже за три пачки «Мальборо».

Итак, далеким летом 1993 года, когда денег не стало совсем, Руль начал искать подходящую работу. Просто по синему, тогда очень тонкому справочнику «Европейджес». Ему сказочно повезло, как везет новичку или ребенку. Или как ему, например, подфартило в казино «Орленок», когда он сел за рулетку первый раз в жизни с тремя жетонами по двадцатке и наказал казино на целых три тысячи долларов.

А сейчас Руль сразу нашел вакансию грузчика на оптовом складе вина, еды и одежды. Сам факт унизительного труда после мажорной английской спецшколы угнетал, и работа была непростая. Склад располагался на метро «Аэропорт», в середине торца кинотеатра «Баку», в подвале. Того торца, где пруд. Фура, груженная двумястами ящиками шампанского, останавливалась перед скатом в ста метрах от двери в подвал. Двое грузчиков, будущий Руль и его экс-одноклассник Сережа, открывали двери фуры, выгружали на тележку пять ящиков, отвозили к подвалу, там разгружались, потом все повторялось. После пяти часов разгрузки Сережа включал одну и ту же песню – кстати, заводную. Руль не помнит какую и никогда ее не искал – с текстом «One little boy is dead…». Пел ее Кинг Даймонд, что ли.

Они курили хорошие сигареты со склада, ели шоколад, потом их кормила как на убой повариха, имя которой Руль забыл. Кормила нормальным тогдашним обедом. Первое, второе и третье, добавка. Потом все спали два часа.

Вечером была несложная разгрузка паленой водки «Золотое кольцо», которую в мешках таскали на себе таджики. Если они приносили блоки баночного пива или коробки сигарет, то один-два груза случайно задевались при разгрузке о специально вбитый Сережей в проем гвоздь. Пиво шипело и немедленно ими выпивалось. Сигареты получали нетоварную полосу вдоль коробки, и их уносили домой. Потом гвоздь выдергивали, все валилось на таджиков. Все равно таджики были неприкосновенны, они были просто волшебниками, добывавшими где-то любые количества бутылок водки любой марки.

Руководство склада – пять мужиков – представляло собой доселе невиданный Рулем типаж несоветского человека: хорошо одетые, самодовольные, цветущие здоровой полнотой ребята. В СССР жило немало толстяков, но вид у них был не барственный.

Хозяин, запомнилось, был очень худым. Он приезжал раза два в неделю. Трепал по щеке самого жирного – директора Левчика – и говорил:

– Смотри, Левчик. На свинью уже похож. А Бог шельму метит…

Хозяин нарочно ошибался. Самодовольное, тупое, пухлое лицо в России – всегда лучший вариант. Никто никого свиньей не корит.

Левчик виновато улыбался и шел играть в бухгалтерию на компьютере.

Иногда Левчик просил ребят подежурить за него ночью, предлагая взамен до двенадцати помять любую из четырех молодых продавщиц одежды. Ребята смущенно отказывались. Они были еще не готовы к полноценной жизни девяностых.

Приезжал хозяин, он с удовольствием наблюдал, как ребята уминают плов на второе, и говорил:

– Не грустите, хлопцы. Мне тридцать четыре, я старше вдвое и вдвое веселее!

Для подтверждения своих слов он мог внезапно разбежаться по залу и с легкостью сделать сальто, что всегда удивляло окружающих.

Рулю отлично запомнился один счастливый день, когда хозяин впопыхах вбежал в дверь, мельком оглядел работников и, широко улыбаясь и махнув рукой, бросил:

– Сегодня набирайте сколько хотите! Тащите родне со склада!

Ха, сколько хотите… Два холщовых мешка по пятнадцать килограммов мясных консервов, родного немецкого кофе и шоколада обеспечивали семью Руля на месяц вперед. Всю недоеденную конторой еду повариха упаковывала ребятам в целлофановые мешки.

За эту трехнедельную работу заплатили деньги! Их хватило, чтобы десятого августа Руль и Сережа сели на поезд и приехали на турбазу у дома отдыха «Голубые озера» в Тверской области, недалеко от Удомли. Там в их распоряжении были домик и лодка, на которой можно было доплыть до двух островов на разливе реки Волчина.

Это те самые края, где Левитан написал лучшие свои работы. Достопримечательность «Голубых озер» так и называется – горка Левитана. Никто не уговорил художника украсить хотя бы один пейзаж образом крепкой деревенской девахи в короткой юбке. Не такой он был человек.

Экскурсий по левитановским местам было две. Эрудированный экскурсовод рассказал, в частности, про методику лечения от тоски – путем имитации расстрела художника из охотничьего ружья. В моменты творческого уединения на художника выскакивали мужики из леса, привязывали его к дереву и имитировали расстрел. Лечебные процедуры все равно не подвигли Левитана нарисовать хотя бы человека под березой: людей он изображать не умел, да и в целом недолюбливал.

В сообщество людей, подобных, как Руль ошибочно полагал тем летом, великому художнику, то есть отвлеченных мизантропов и эксцентриков, ему и предстояло влиться на химическом факультете МГУ.

Темные августовские ночи. Деревенская дискотека при доме отдыха. Деревянный круг в лесу, небольшой павильон с краю, где они танцевали со всеми красавицами медленные композиции.

«Медляки» ставил длинноволосый и вечно пьяный пожилой диджей, который объявлял на всю толпу: «А сейчас опять „Скорпионз“! Ну ведь, блин, надо же вам как-то размножаться. Не под диско же?»

Однажды Руль на очередных «Скорпах» увидел и пригласил высокую тонкую девушку. Потом седовласый бес поставил «Alphaville», песню «Forever Young» 1984 года. Таня была не против снова потанцевать с парнем. Они слились губами на припеве… Руль ее целовал, она трогала языком его зубы. На тогдашней дискотеке это было ни к чему не обязывающей лаской пары подростков. Благодарность за внимание. Но Руль знал английский, он целовал Таню и попутно слушал разборчивые слова медленной грустной песни: «Let us die young or let us live forever…»

Таня – москвичка с Пресни. Они встретились за четыреста километров, живя, как выяснилось потом, в двух шагах друг от друга. Это было невероятным совпадением. Тогда она только перешла в одиннадцатый класс школы недалеко от Пресни, то есть была на год моложе Руля. Номер школы он не запомнил. А «недалеко от Пресни» их немало…

Тогда, летом 1993 года, Руль, разумеется, не понимал своего состояния и, катаясь с девушкой на лодке, слушал ее чуть картавый голос. Не сравнивайте Таню с Тамарой Набокова из «Других берегов» или его же Машенькой и не упрекайте здесь и далее в заимствованиях: например, что Таня – Машенька или Тамара.

Возможно, все подобные истории имеют пару общих черт. Не тех, так других. А впрочем, эта история так похожа на ту и все подобные, что Таню описывать не стоит.

Руль сделал фонарь из банки с подсолнечным маслом. Фитиль был, разумеется, свернут из куска ваты. По ночам они неспешно катались на лодке к островам, с фонарем на носу, смотрели, лежа в ней, на яркие звезды августа и пили американское баночное пиво «Milwaukee».

Обсуждали они, наверное, острова, реку, рыбную ловлю. Вся река была перегорожена сетями, и сеть-трехстенку, метров в двадцать длиной, Руль со вчерашним одноклассником позаимствовал у неизвестных браконьеров в первый же вечер.

Будучи полностью погруженным в Танино общество, вечерние леса и дорожки, он, естественно, не размышлял о дальнейшей судьбе первого романа.

«Что будет завтра? Она оставит телефон, может», – думал Руль.

Но Таня уехала через три дня. Не предупредив. И Руля охватило мгновенное чувство тоски.

Про любовь Руль тогда никому не говорил, даже Сереже, – думал, что тот не поймет. Но спустя годы выяснилось, что Сережа все понял сразу.

Руль ему рассказал это в тот год, когда умер Сережин отчим, оставив тому холдинг из шести заводов в наследство. Сергей все это время сочувствовал Рулю, ошибочно увязывая его дальнейшие метания в жизни с его первой любовью.

Там, на турбазе, Руль нашел среди кучи книг в шкафу последний, шестой том «Виконта де Бражелона» и, отоспавшись к двум, пообедав в столовой «Голубых озер», читал его от главы «Искуситель» до последнего раздела «Смерть господина д’Артаньяна».

«Виконт де Бражелон» – мудрейшая книга, энциклопедия по всем вопросам любви, политики, бизнеса, проектного финансирования, государственного управления. Политика в шеститомнике исчерпывающе описана кратким пассажем примерно такого смысла: «Въезжая в замиренный Париж, король поморщился: его чуткое ухо услышало криков восторга на пять тысяч пистолей меньше, чем он заплатил градоначальнику».

Полная суть любого политического процесса.

На его тогдашнее настроение легла не вся мудрейшая книга, а, конечно, только сюжетная линия про судьбу Рауля – главного героя, пережившего несчастную любовь. Ведь Руль после истории с Таней сам для себя решил: он ее никогда не найдет. В следующий период жизни он и выберет себе это имя – Рауль.

Номер школы Тани он вспомнил внезапно в электричке, когда ехал домой. Но от Рауля решил не отказываться. Впереди новая жизнь, и резервное имя пригодится.

Первого сентября в МГУ шумел День первокурсника, или первокурсницы, как со второго курса начнет называть его и Руль, и остальные похотливые молодые людоеды. Он получал студенческий билет, их выдавали в алфавитном порядке. Перед ним билет забирал взрослый сухой индиец в чалме, с русским именем и нерусской фамилией. Из его двух метров роста половину закрывала седая борода (крашеная, как потом выяснилось). Он сел рядом с Рулем, долго молча смотрел на него, а потом внезапно протянул руку и сказал молодым голосом:

– Андрей.

– Рауль.

Он было чуть замялся от неожиданности и внешнего вида нового знакомого, но быстро взял себя в руки: первое знакомство в новой жизни – самое время примерить на себя новое имя!

– Руль? – не расслышал индиец. – Как здорово! Меня с тверского мехмата выгнал преподаватель по фамилии Руль. Ну, а я знаю, – тут Андрей сделал паузу и чуть заметно улыбнулся, – второй Руль мне обязательно принесет успех!

Москвич, сикхист, 25-летний Андрей оказался популярен. Как он стал сикхистом, никто особо не интересовался. Учить санскрит, не стричь волосы, ходить в чалме, носить с собой три железных предмета – гребенку, браслет и нож… Роль индийского рыцаря была сравнительно рядовой, заболевшее от тяжелой постоянной учебы воображение являло примеры более яркого имиджа. Андрей был в жизни простым, светским парнем, своим удачным имиджем он внушал странное уважение преподавателям. На темы сикхизма с непосвященными не распространялся. Он был гуру, но среди своих, в храме где-то на «Белорусской».

Отметим, что кришнаизм, сикхизм, санскрит и все связанное и производное исторически было в ходу на химфаке МГУ. Причем еще со времен учебы там Бхакти Вигьяны Госвами (в студенческом миру семидесятых годов XX века – Вадим Тунеев).

К вечеру нового друга гуру все легко называли именем Руль. Так в тот день на бейсбольном стадионе, с бутылкой пива, умер романтик Рауль и родился жесткий циник – студент Руль. От книжного конца в романтических метаниях его спасло новое благоприобретенное прозвище.

Но умер ли Рауль? Сложный вопрос. Наверное, да. Но потихоньку. Ветер заметает след человека. Следы метаний и свадебного танца, следы на большой прямой дороге – все подвластно суровому ветру, который сотрет эти следы юности хоть водителя такси, хоть великого режиссера.

А для романтических метаний любого рода девяностые предоставили возможностей, это да!