Читать книгу В пейзаже языка - Лазарь Соколовский - Страница 11

Я шатаюсь по городу, неприкаян,

как прожженный москвич – как дитя окраин,

как бунтарь и вахлак – как охранник быта,

зовам тела подвержен – душа закрыта

для посконного, тянет куда-то выше,

по преданью откуда когда-то вышел

и куда возвратиться, когда расплата

подойдет, где смиренно и бесновато

обнаженный дух сам с собою спорит

по соседству с богом, вдали от моря

то ли Мертваго, то ли Живаго, то ли

набежавшего здешней волною боли…

Я такой же смурый – такой же стойкий,

за полтинник, вроде, женат на гойке,

худощавой девочке, данной свыше

на изломе жизни. В курносо-рыжем

воплотившись сыне, плывем мы рядом,

когда снова свободе в стране преграды,

когда племя древнее разбегалось

кто куда по привычке – спасти хоть малость

своего, где кликуши набили руку

голосить спьяна и разлуку-суку

пеленать в пейзаже берез, болотцев,

где в иную эру вгрызался Бродский,

уходя вперед… Провожая зори,

сознавал – возрожденья не будет вскоре,

выпадая из ритма – притянут к хору,

находил ступень я – терял опору,

не готовый к высшему приговору…

– А ты кто?

– Твой лирический герой,

твое второе «я», не ясно, что ли!

– Так, значит, мой грядущий геморрой…

– И это тоже, если ты о боли

телесной, только, кажется, сложней

соитье наше.

– Что, что, что?

– Соитье!

– Ты зеркало? стукач?

– Ну, посмотрите —

ругается!

– Хотя бы не еврей?

– Ну, хватит ерничать, давай поговорим,

коль в кои веки съехались.

– Сбежали-с…

Чего тебе еще: похожий грим,

да место на грядущем пьедестале

седалищу, скупая простота

в мемориале выбитой квартиры…

– Что ж, если вместе топаем по миру,

сиамский мой близнец…

– А на черта?

– Так уж случилось: «я» в твой строке

и есть, кого ты гонишь мелким матом.

– Мой хвост лирический?

– Ты с ним накоротке,

представь, общаешься.

– Как с сыном или братом?

– Нет, еще ближе, как с самим собой,

где все твое: башка, и руки, ноги.

– Мой вход и выход… тряпка на пороге.

Тогда садись, ешь, пей, двойник герой.

– Оставь чудить, ведь ты устал.

– Устал.

– Порой все бросить хочется.

– Как будто.

– Тогда чего ж…

– Да тянет на вокал,

в побег от лени хоть сиюминутный.

– Ты не наелся этим? Ведь пора

по крайней мере перейти на прозу.

– Что ты несешь, примазавшийся, что за

советы! Да с чего ты здесь с утра!

– Да все с того – упрочить связь меж двух

стремящихся к Тому, при этом вровень

идущих с веком.

– Прямо божий дух!

– Скорей поток твоей горячей крови.

– Я, помнится, был в возрасте Христа,

когда отец дорогой шел последней,

и одиночества, свалившегося в те дни,

не опьяняла жизни долгота,

запал угас… Явился ты тогда:

где лирика, вдвоем как будто проще,

не то, что в эпосе глубоком.

– Ерунда!

В начале самом вместе шли на площадь

гражданскую.

– Там, где футбол страстей?

животный зуд телес?

– Ах, как мы мелки!

Когда бы шло не в пользу все…

– Поделки.

– И детство вдоль войны?

– То чище всей

остальной казарменной тоски

в отеческой расхристанной юдоли.

Увы, остались только лоскутки

прапамяти наследственной, не боле,

полунамеки. Их, как ни крои,

жизнь не насытить только этой ранью.

Поэзию питает подсознанье,

но в ней порой такие, брат, бои…

– Но пел ведь: созерцание – глава.

– Куда там – рысий взгляд лежит в основе

создания, нас тянет в острова

стихий, стихов, отчаяний, любовий

наперекор инерции эпох.

– В которых мы в свою игру играем?

– Вторичным, вам болтаться где-то с краю.

– Когда бы знать, где кроется подвох

первичности, начала всех начал…

– Идем от языка, от пейзажа

окружного, потом уже обвал

истории, грядущие пропажи

и поиски.

– Ты хочешь доказать:

искусство невозможно без народа?

– Мы дети рода и изгои рода

того, что свыше дан.

– Такую мать!

А не могу я, скажем, отойти

чуть в сторону?

– Семитский профиль носа

не нравится?

– Когда б до 20,

стерпел… Но ты уходишь от вопроса.

– Конечно можешь, щель меж нами есть,

мы близкие, но с маленькой поправкой:

ты тот же «я», вот разве без прибавки

помойки жизни.

– Право, это честь

хотя бы в том, что я не осужден

в российском цирке сплевывать опилки.

– А в этом-то и прячется резон.

– Когда рифмуешь с клизмой за бутылкой

экзистенциализм?

– В том и отрыв

меж нами, как подобия от сути:

ты есть – и нет тебя, в какой посуде

ты ешь, как спишь, скупы или щедры

твои посулы – не для образца,

так… выставка, одно кокетство наше.

А тут в строке бывает для словца

загнешь такое…

– Ну, а я?

– Окрашен

иначе ты, наш вынужденный быт

тебе неведом. А без этой крови

клокочущей ты в общем бездуховен,

когда копнешь.

– Завидуешь?

– Саднит…

Я, наверно, не выучусь по-иному:

подвожу итоги – и снова в омут

потаенных мыслей, тоски и жути

от страны, что топчется на распутье,

от родных, что сгинули в мире дальнем,

от осенней сутолоки прощальной

птиц и листьев, сходящих дождливым краем

деревеньки, где длилась моя игра и

жизни смысл, где скупою землей повенчан,

потом общим, тщетой и заботой женщин —

двух берез под окном – обделен я не был,

не хватало сюжетов ржаного хлеба.

А пейзажи… что ж, хоть стезя не нова,

заменить пустоты не всегда готовы:

негативы лишь, в химикатах тонут…

Возродиться б когда, словно «вор в законе»,

на родимой зоне себя пытавший:

неужели так и покатим дальше

по привычному вымученному кругу,

бурлаком где тянуть сыновей, подругу

по маршруту, дареному без отсрочки,

тем, кто ведает время, где ставить точку?

Но какой покой, когда жгут сомненья:

а возможно личное возрожденье…

И саднит, что в отчизне пути закрыты,

где тебя прессуют не столько бытом,

сколько тем, что обрушили те основы,

за которые биться хотя бы словом.

– Ты в драке не герой.

– А ты храбрей?

– Смотря, в каком контексте обитаю.

– Не в будничном все том же ль: ешь – потей?

С чего хлопочешь-то?

– Я просто созерцаю.

– Да, созерцать, конечно, легче, чем…

– Учительствовать, менторствовать ради

самовлюбленности?

Попроверяй тетради,

побегай от дежурных теорем

учебников, не говоря о том,

как подойти к глубинной, тайном сути…

– Мне, знаешь, что-то верится с трудом,

что ты реализован в этой мути

долгов, самодостаточен…

– Само-

влюблен – мне только что ты резко бросил.

– Не без того.

– Когда пошло на осень,

иное тянешь на гору ярмо.

Кому и как итожить: прав – не прав,

наполнен – пуст, избыточен – бездарен…

– Ну, братец, у тебя однако нрав!

Наверное, студент твой благодарен

за скачку, где то ступор, а то прыть

в одной упряжке. Как же – мы новатор!

– Ирония… Подскажет alma mater

не как учить детей – чему учить?

Ты вот всезнающ, ну-ка, подскажи,

как, не разрушив первозданной ткани,

наставить их не поддаваться лжи

своей ли, общей?

– Что тебе метанья

чужие, коль тобою избран путь

повыше, ты как будто провожатый

в иную даль…

– Отрыв весьма чреватый —

поэт всегда учитель хоть чуть-чуть,

пускай по правде только о себе

и пишешь.

– Обо мне, мой друг, как будто.

– Лирический герой не по злобе

в запасниках, как в таре netto c brutto.

Ты в упаковке: и не ученик,

и не учитель – все, как я настроен.

– Нас, кажется, в теории по двое.

– Ну, раз тебе так хочется, двойник.

Но сомневаюсь, чтоб тебе пришлось

так дорого выплачивать за ренту

познания.

– Ты прав, бываем врозь,

по форме ты учитель – я в студентах,

ты мастер – но и я на той скамье,

на краешке на самом примостился.

– Скажи, что ты на старости женился,

завел ребенка и погряз в семье!

– Постой, не уследить: то вверх, то вниз

несется мысль – моя же роль какая?

– Ты – это мой с эпохой компромисс.

– Твой идеал?

– Посыл родному краю,

который в сотый раз обходит бог,

как и меня, что мнется оробело.

Ты тот, кем я хотел бы… но не смог,

дистанция меж помыслом и делом.

Снова кроет осень сухой листвою

те тропинки строк, где мы шли с героем,

громко споря иль, может, молчком, без звука…

Не пытая, какая грядет, разлука,

что писать мне, в какую податься тему,

где смогли бы ужиться с эпохой, где мы

не терзались комплексом неприятья.

Так случалось в России: родные братья

не одним шли путем, коли время круто,

но в итоге вернулись к тому редуту,

что заброшен октябрьскою порою,

где покроет осень сухой листвою

уходящий век, провожая воем

за кровавость, за бездуховность и за

лагеря, ощутивших конкретность «измов»,

за который больше стыдно, чем больно…

Неужели ж привычно путем окольным,

погружаясь от поздней осени в зиму,

по дорогам исхоженным – непроходимым,

до абсурда споря о дальнем боге,

снова вязнуть в надуманном диалоге?

Но в какие края податься – не знаю,

лишь бы светлым утром, проснувшись в мае,

напитавшись черемуховым настоем,

с Ве… – На… – Лю…, тремя сестрами, непростою

тропкой двинуть к желанной цели

от навершья креста новогодней ели

к пограничью меж тем, что придет – что было,

к храму новому – к прежним, где спят могилы.

К эре этой и той без парадных маршей,

что с властями б канули в век вчерашний,

пробудиться бы вместе с ожившей лирой

в общей тяге вселенской к добру и миру.

А тебе чтоб свекнуть отраженным светом,

мой герой лирический.

Как ты? где ты?